В должности бога

kisochka_yu — 11.12.2012 Под катом - рассказ, довольно короткий 15 тысяч знаков ровно. Тэга у меня для него пока нет и, надеюсь, никогда не появится. Если прочтете - сами увидите, почему надеюсь. В общем, пусть висит.

Завтра я уеду отсюда навсегда. Во всяком случае сейчас мне так кажется. Я смешаюсь с толпой, окружу себя чужими людьми, отращу новую, с иголочки, память. Родителей жалко, да жалко. И бабушку... Но я буду им писать. Может быть, даже приеду навестить. Когда-нибудь...

А сейчас мне надо уснуть. Вторая бессонная ночь подряд – это слишком. Отец молча налил мне виски за ужином. Мертвый такой ужин получился, аж дышать было нечем. Молчание, оно бывает твердое. Виски, конечно же, забыть не поможет. Но хотя бы уснуть?

Мне придется вспоминать, все равно не сплю, деваться некуда. Нет, не последние два месяца, когда у меня не было ни лица, ни имени, а только номер – 7, счастливое число. Забавно, почти у всех чисел до двенадцати есть счастливые приметы. Разве что 11 подкачало... Какая чушь лезет в голову. Нет, я буду вспоминать детство. Спрячусь туда. Мне нужно.

А ведь в детстве я почти непрерывно чувствовала себя несчастной, обделенной. Родители бежали – они так и говорили – бежали – из Польши, во время заварухи с «Солидарностью». К стыду своему, я даже не знаю толком, в чем там была проблема. Маленькая тогда была, а потом все времени не хватало поинтересоваться. Помню отчетливо уже только Пайн Пойнт, маленький городок в штате Техас, куда нас отправили жить. И как меня мелкий Боб дразнил в школе «грязной полькой». Да, изменились времена. Сейчас его родителей за такое по судам бы затаскали. И я тогда поняла – всем своим детским сознаньицем – хочу быть как все. Нет, я не мечтала о красивой машине, как у папы Бекки, или о большом доме, как у родителей того же мелкого Боба. Мне всего-навсего хотелось однажды выйти к доске и, не запинаясь, без акцента, отвечать на вопросы учителя. И чтобы мои одноклассники не кривили бы лица от смеха... И чтобы меня перестали спрашивать, правда ли, что мой польский отец пьет, как настоящий поляк.

Родители... они тогда были полностью заняты одним - выживанием. Отец, как всегда неунывающий, нанялся рабочим на завод поблизости. Что-то, видимо, связанное с химией, у него кожа облезала на руках и лице. А он смеялся и утверждал, что теперь “как новенький”. Мама много плакала. Ну... она у меня вообще не из оптимисток. Когда мне было семь лет, я приняла свое первое самостоятельное решение: перестала дома говорить по-польски. Теперь мне смешно об этом вспоминать. Хотя нет, скорее стыдно. А отец тогда сказал – пусть делает, как хочет. Бабушка Тереза - мамина мама – все бормотала себе под нос свои вечные “маткибоски”. Иногда мне казалось, что я их всех, таких нелепых посреди чужой страны, ненавижу. Да, вот так страстно мне хотелось не отличаться от одноклассников.

А потом все как-то вдруг просветлело, стало легче. Отец нашел работу, практически по своей инженерной специальности. На восточном берегу, в Трое, штат Нью Йорк. Где они и живут по сей день. И где я прямо сейчас пытаюсь заснуть в своей старой детской спальне.

В Трое я с удивлением поняла, что не единственная в классе, у кого есть акцент. Вся южная оконечность города полна греков и поляков. Бабушка Тереза после переезда впервые за пять лет сходила в костел. Да, у нас тут и костел имеется – маленький, остренький, грязно-белый. На взгорке, по соседству со златоглавой греческой церквушкой. Вот уж кто был неимоверно рад переезду, так это бабушка. Теперь она в любой теплый день сидит на скамеечке под деревьями со своими польскими и греческими подружками и на невообразимой смеси языков обсуждает урожай винограда у старого Залукиса или проблемы со свеклой и помидорами, что растут почти во всех дворах.

Еще лет через пять родители смогли купить дом – старый, кирпичный, темный, стоящий на перекрестье довольно оживленных улиц. Поэтому и цена была вполне приемлемая. И с тех пор вся семья неустанно трудилась над улучшениями своей «усадьбы».

Вот те годы я всегда вспоминаю с удовольствием. После жизни в Техасе в нашем классе я почиталась за настоящую американку. Даже стала чирлидером. Мне казалось, что осуществилась моя самая потаенная мечта – быть как все, неотличимо смешаться с разноцветной американской толпой.

А еще позже, уже когда я училась в колледже, появилось новое поветрие – стало модным “иметь корни”. Не как раньше, когда своим происхождением гордились только потомки пилигримов и знатных латифундистов, а любые корни из старых стран. Вот и Джордж, мой бойфренд... Мой Джорджи-бой. Он так гордится тем, что у него подруга – красавица-полька. И я снова стала говорить дома по-польски. Мама обрадовалась, даже всплакнула украдкой, бабушка перекрестилась и отправилась благодарить “маткубоску”. Только отец понимающе улыбнулся, словно всегда знал, что так оно и будет.

Нет, про Джорджа не надо. Иначе вспомню, что завтра ему необходимо позвонить, встретиться... Впервые на свободе за последние два месяца. Впрочем, как мы можем встретиться? У нашей с ним квартиры дежурят репортеры –пронюхали, выследили его, когда он навещал меня. Да, Джорджа мне тоже придется забыть. Я уже никогда не буду такой, как два месяца назад… И про два месяца не надо. Лучше опять про детство... Не думайте о белой обезьяне.

А ведь именно дурацкое желание «быть как все» сыграло со мной страшную шутку. Что я почувствовала, при виде официального бланка: «Ваша священная обязанность, как гражданина США, помогать отправлению правосудия, и вы вызываетесь в качестве присяжного... дата... время»? Ну конечно же – радость и гордость. Это было очередным проявлением принадлежности ко "всем".

Реакция домашних была вполне предсказуемая: мама при слове “суд” побледнела до синевы, бабушка привычно забормотала обычную свою католическую мантру. И только отец спросил прямо:
- А ты уверена, что хочешь принимать решения о судьбе другого человека? Абсолютно тебе незнакомого?
- Владичек! Отговори ее! – встрепенулась мама.
- Отговорить я ее не могу. Хотя, конечно, можно сослаться на предстоящие экзамены в медшколе... Тебе ж готовиться надо...
- Да что ты так всполошился? – я любовалась собой – такая снисходительная, мудрая. Мой отец, мой милый папа, он так и не избавился от польской провинциальности. Ему никогда не стать настоящим американцем. – Ну подумаешь, посижу пару дней в суде, вынесу вердикт по поводу какого-нибудь мелкого воришки. И не одна, а двенадцать нас будет...
- Заступница Тереза! - это уже бабушка, - да где ж это видано, в Бога играть? Да еще вдвенадцатером!

Но я только отмахнулась от бабушкиных слов. Какого Бога? О чем они тут? В следующий раз в родительском доме «случайно» оказался Александр, папин друг. Он русский, профессор физики в местном Политехническом. Они с отцом познакомились очень давно, я даже толком не знаю при каких обстоятельствах. Алекс – удивительный рассказчик, навидался много и всякого. Но слушать его - тяжелый труд, почти как камни дробить. Жуткий английский, раскатистое русское «зе» и «зат» на каждом шагу. Удивляюсь на него – живет в Америке уже тридцать лет, а говорить так и не научился. Впрочем, он формулы какие-то пишет, они на всех языках одинаковые.
Но вообще-то я Алекса очень люблю. Хотя он многовато пьет, особенно по меркам моих трезвенников-родителей. Сегодняшний виски, которым отец меня за ужином лечил, наверняка от визита Алекса остался.

- Анечка, - он меня на русский манер всегда называет, - ты, говорят, идешь в суд, чтобы стать присяжной? Тебе так хочется примерить к себе проблему выбора?
- Алекс, ну какая же тут проблема? Выбор – это какое платье надеть на первое свидание, – я попыталась отшутиться. Они все уже начали мне слегка действовать на нервы со своими круглыми испуганными глазами и осторожными движениями. – А там все понятно же будет. Обвинение докажет, защита защитит... А мы подтвердим!
-Анечка, - Алекс воровато опрокинул в себя рюмку виски, - ты просто не понимаешь, что такое выбор...
- Ну ты-то понимаешь? – подхватила я. – Ты же какое-то письмо в Ленинграде не подписал против кого-то? За что тебя и выперли из СССР. Дай и мне вкусить выбора.
- Анечка, - вот же заладил. – Так у меня же выбора-то как раз и не было, девочка. Ты ж пойми - это ж письмо было против моего научного руководителя. Я бы, может, и рад был бы подписать... Да чего там – конечно рад был бы, проще было бы всем. Но я просто не мог. Это только кажется, что выбор есть... А на самом деле – ну какой же это выбор? Выбора-то нет.

Сидит, мелкий такой, щуплый, бороденка взлохмаченная, на гнома похож. В сущности, жалкий. А я в который раз думаю, что до его силы и великодушия мне никогда не дорасти. Жизни не хватит, а то и двух. Все равно отмахнулась, как от назойливой мухи.

Это был мой последний визит к родителям перед датой, указанной в повестке. Я еще по телефону с отцом поговорила – раздраженно, нехорошо поговорила. Он опять заладил насчет того, что чужую судьбу решать.

- Но ты же нашу судьбу решил, - заявила ему, вот же дрянь какая, - и мы уехали в Америку. Ты же, наверное, тоже переживал? И сомневался?
-Анна, ты ж не сравнивай... – папа немного растерялся, но быстро взял себя в руки, - да, я сомневался. Да, я принял решение. За вас, за всех... И не думай, что мы с мамой не знали, как тебе трудно было в Техасе... Но в моих силах было сделать все, чтобы выбор в результате оказался правильным. Понимаешь? У тебя такой возможности не будет... Выбор – ерунда, одно мгновение... Но с этим выбором потом надо жить. Долго, всю жизнь. Об этом обычно забывают, а зря...

Теперь-то я понимаю, что они все имели в виду. Да поздно уже. С этим жить. С первых минут стало ясно, что судья отбирает присяжных не на дело о «каком-то мелком воришке». А для того самого Процесса, о котором вот уже полгода кричали все газеты. Страшное, нечеловеческое убийство. Ребенка, двухлетнего мальчика. А я продолжала гордиться тем, что приму участие в отправлении правосудия для такого громкого дела! Похоже, разум мне действительно на тот момент отказал. Хотя... кому-то это должно было выпасть – оказаться присяжным в том зале.

Нас увезли в город, где шел процесс – семьдесят миль от дома. Поселили в маленьком, но очень дорогом отеле с видом на горное озеро. Оно и понятно... присяжные должны отдыхать после долгих заседаний в суде. О нас хорошо заботились.

Тюрьма – всегда тюрьма. Даже такая благоустроенная, пятизвездочная. Иногда мне казалось, что мы обречены провести здесь всю оставшуюся жизнь. Мой бойфренд, Джорджи-бой... Он приезжал. По вокресеньям, три раза. Это было похоже на разрешенные тюремным режимом «супружеские» свидания. Собственно, это именно такие свидания и были. А тут еще и запрет на любые разговоры о процессе. И о чем говорить? О погоде? О неоплаченных счетах? Я попросила его больше не приезжать.

Мы жили в пустом отеле, люди без лиц и имен. Нас запрещено было фотографировать, мы не читали газет и не смотрели телевизор. Наше сознание должно быть чистым от любых влияний прессы, которая страстно освещала процесс. Ничего, ни одной буквы, которая могла бы исказить объективность двенадцати.

Иногда, когда становилось совсем невозможно крутить в голове одну и ту же мысль, мы играли в карты. Маршалы, присматривающие за присяжными, серые, тоже без лиц, никогда с нами не разговаривали. Разве что спросят, что на обед принести – обедали мы каждый в своем номере – рыбу или курицу.

Впрочем, однажды... один из них, забирая мои тарелки с почти нетронутой едой, сказал, обращаясь к пейзажу на стене: «Я знаю случай, когда присяжная переписывалась после суда с человеком, которого отправила на смерть». Я попыталась поймать его взгляд, заглянуть в лицо, но поздно – он захлопнулся, снова стал серым. Показалось мне, или в его словах действительно звучало сочувствие?

Слушания длились почти два месяца. И гора сомнений росла, закрывая собой мир. Виновен-не виновен? Все улики – косвенные. Кто этот человек – безвинно оговоренная жертва или зверь-убийца? Иногда мне казалось, почти осязаемо, что еще чуть-чуть, еще чуть-чуть! - и я увижу ответ... Надо просто очень сильно сосредоточиться. Так не должно быть, что не скажут ответ. Так не бывает! Как выяснилось – бывает.

Мы слышали, сидя в комнате для вынесения вердикта, как внизу, на улице вокруг здания суда, беснуется толпа, требующая смертной казни. Мы не имели права об этом думать. Двенадцать человек, ставшие для одного обвиняемого Богом, который должен или оправдать или отправить на смерть.

Оправдательный вердикт вызвал возмущенный вой публики.
- Благодарю присяжных за кропотливую работу, - судья не смотрел на нас. В зале уже слышались выкрики, что все мы, двенадцать, должны пойти под суд.

Нас вывели через задние ворота, посадили в привычный желтый автобус, чтобы в последний раз отвезти в отель. С момента вынесения вердикта и до следующего утра, когда серые машины маршалов начали развозить нас по домам, мы не сказали друг другу ни слова. Мне кажется, мы даже ни разу не взглянули друг на друга. Словно груз сомнений и вины сделал наше совместное пребывание под одной крышей окончательно невыносимым. Надеюсь, что я никогда больше не увижу этих людей, никогда. Но откуда это чувство вины? Ведь мы всего-навсего поступили по закону...

Я очень хотела домой. Не в нашу с Джорджем картиру, а к родителям. Там защитят, возьмут на ручки и убаюкают. Маршалы оставили меня перед входом в родительский дом, жестом отказались от предложенного мамой лимонада и исчезли. Словно и не было этих двух месяцев.

За ужином все беспросветно молчали. Так молчат, когда говорить совершенно не о чем. Родители бросали на меня боязливые взгляды, украдкой. Только бабушка была прежней – подливала борща, гладила по голове, суетилась.

-Бабушка, - вырвалось вдруг, бессознательно почти, - как ты думаешь, а Бог - он сомневается? Хотя бы иногда?
- Конечно сомневается, - она подхватила вопрос с готовностью, словно ждала его. – Он ведь нас по своему образу и подобию создал, так?
- Ну ему-то легче, - я опрокинула рюмку виски, внутри обожгло. Выдохнула, смахнула слезу. – Он-то все знает и видит. Какие тут сомнения? А мы же вправду так и не знаем... Может, мы сегодня убийцу гулять выпустили... И не узнаем никогда...
- Бог и в этом милостив. Ты сомневаешься, потому что не знаешь, как оно было на самом деле. Что ж тут удивительного-то, самое обычное дело: не знаешь – вот и сомневаешься. – Бабушка решительно убрала со стола бутылку с остатками виски. - Самое сложное-то Он себе оставил: все знать, все видеть... и все равно сомневаться... Во всем, даже в том, был ли он прав, что нас такими создал.
- Мама, ну что вы философии разводите, - это отец. Похоже, не нравится ему наш разговор. - Ты, Анна, спать иди. Завтра, глядишь, все будет по-другому выглядеть...

И вот я пытаюсь уснуть. Пока мне кажется, что завтра я уеду отсюда навсегда. Не знаю куда, может, на Средний Запад. Знаю только, что далеко. Мысли уже заработали: документы из медшколы можно потребовать по почте... Уехать, чем быстрее, тем лучше, не дожидаясь, когда суд огласит имена присяжных. Тогда будет точно не вырваться – не только квартиру Джорджа, но и этот дом осадят репортеры, полезут пальцами в душу. Глаза липкие, пальцы липкие... вопросы липкие...

Хотя, ерунда все эти репортеры. Можно жить с чем угодно, если ты в мире с собой. А вот с этим-то у меня, похоже, отныне проблемы. Я уеду туда, где никто не знает, как я пыталась играть в Бога. Я выдержу все и научусь жить с моими сомнениями, как с любимыми родственниками. Да, я уеду. Завтра. По крайней мере сейчас мне так кажется.

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Ранее
• Архив