Тревожно в разрыве культурной преемственности то, что этот

Вот спишь ты на забытой богом станции, на плоском убитом матрасике, бессильно вытянувшись под старым сирым одеялом, настолько кружевным и замасленным, что кажется уже не одеялом вовсе, а масленичным блинцом, продносимом кое-где по уездам и в нашу пору дымящимся победителям лазанья по столбам грудастыми бабами особого гренадёрского замеса, известного любителям как " с усами конопатили". Лежишь, проигравшись в пух заезжим ремонтёрам-шалопаям в сбитых наперёд картузиках, чей даже мельком замеченный вид как бы задиристо спрашивает у всего крещёного света, прилипшего носами к окну станции, а что, сударики, неплохо ж быть состоятельным господином с бакенбардами а ля "чёрт побери"?! Естественно, горькия слёзы катятся по твоему юному многообещающему всяческую пользу отечеству лицу. Жизнь кончена. И чуткий к любому предстоянию отец Серафим уже отворяет скрипучие алтарные врата, протягивая руки тебе навстречу, а невидимые на хорах певчие, прикашливая от пыли, готовятся к басам на "сим же отпущаеши, и несть иде скорбях...." Папенька, маменька, сестрица Наденька...Да и само отечество тоже несколько взгрустнуло, наблюдаючи последствия твоей отчаянной растраты казённых средств из фонда попечения несостоятельных дворянских сирот. А как известно, грусть сия не служит отменой знакомства с Владимирским путём, известным прочим-иным как "вся дорога" на акатуйское каторжное сидение.
И тут внезапно, из хлопчатой метели выносится к твоим очам дивный образ прелестной не то чтобы дамы, а скорее даже, девы, которая с отрешённостью севиллы, глядя сквозь тебя в дальний мерцающий святым огоньком угол, стыло произносит:
"...пользуйся же. Ставь на тройку три тысячи, она тебе выиграет соника, загни пароли, она опять тебе выиграет соника, загни сетелева, и вновь будет у тебя выигран соник на последнем абцуге. Но не давай же ставить мазы и прокидывай при чётных сдачах...верные сто тысяч....верные сто тысяч..."
И исчезает, оставив по себе только следок, быстро истаивающей в постоялой духоте и влажной тяжести.
Вот оно спасение! Вот оно избавительное чудо, о котором ещё долго будут слагать легенды на постоялых дворах от Керчи до Тамбова!
А ты ни хрена не понял. И переспросить не у кого. Потому как культурая связь разорвана и гибнет. Так что стреляйся, не знаю, вешайся. Поздно спохватились, не уберегли.
Рум-сервис отеля "Националь" . Москва, 1937 год.