Толкачёв Юрий Павлович. Полковник 2

jlm_taurus — 08.06.2024 ...Спутник был “начинен” немалым количеством аппаратуры. Аппаратуры мне и остальным офицерам группы незнакомой, непривычной. Изучать её было не по чему, да и некогда, поэтому подготовкой спутника фактически полностью руководили “промышленники”, мы же выполняли чисто технические функции под их руководством. Проводили измерения, контролировали и записывали показания приборов в процессе проверок. Интересно, что от “промышленников” из КБ “Южное” руководил подготовкой спутника тоже Толкачёв. Фамилия эта ведь не так уж часто встречается. А тут забавно выглядели подписи под документами: От КБ “Южное - Толкачёв, от в/ч 15646 - Толкачёв.

В составе аппаратуры спутника был прибор, контролирующий уровень радиации. Когда мы приступили к его проверке, оказалось, что “промышленники” куда-то задевали контрольный изотоп, необходимый для этой проверки. Они пошли на свой склад, поискать не остался ли он в ящике, а я тем временем включил прибор. Двухразрядный декадный счётчик прибора принялся бодро что-то отсчитывать. Декада первого разряда заполнялась буквально за две-три секунды. Я спокойно наблюдал за этой картиной, когда вернулись промышленники, так и не найдя изотопа. Взглянув на прибор, они спросили меня:- Ты нашёл изотоп? Где он был?
- Нет, ничего я не нашёл, просто включил прибор. - А что же он считает? - Откуда я знаю! Фон, наверное. А у вас в Москве разве он не так считал?
- Да ты что! Там единичка первой декады появляется секунд за 10-15. Ну и фон у вас!
Тогда я впервые воочию увидел насколько велико радиоактивное заражение местности на полигоне.

Удивляться этому не приходится. Ведь у нас проводились высотные ядерные взрывы. Ядерный заряд устанавливался на ракете, которая шла вертикально вверх и на высоте около 80 километров (точную цифру не знаю) осуществлялся подрыв.

У меня осталось довольно сильное впечатление от наблюдения за одним таким пуском. Я наблюдал за полётом ракеты со второй площадки, то есть с расстояния около 30 километров от старта. Когда ракета приблизилась к точке подрыва, мы все отвернулись лицом в противоположную сторону. И тем не менее, в момент взрыва в ясный солнечный день я увидел ослепительную вспышку, как будто в глаза мне сверкнула фотовспышка, как бывает при фотографировании. Одновременно шеей я ощутил короткий импульс жара. Как будто кто-то сзади на секунду открыл горяченную печь и снова закрыл её. А ведь расстояние до точки взрыв по прямой было не меньше 90 километров!

Кроме наших ракет ядерные заряды взрывали и на ракетах ПВО, на полигоне ПВО, расположенном совсем рядом, в нашем же гарнизоне.

Ну и, наконец, был период, когда на наших ракетах испытывались головные части с БРВ (боевым радиоактивным веществом). Была когда-то такая, не очень, по-моему, разумная идея с помощью ракет осуществить радиоактивное заражение территории противника. Я слышал, что в процессе этих испытаний немного этого БРВ пролили. А у него какой-то очень длительный период полураспада.

Так что были причины для такого высокого фона. И, похоже, что такая экология (хотя такого слова тогда никто и не слыхивал) тяжело сказывалась на здоровье населения городка. Я, конечно, не знаю медицинской статистики ни по стране в целом, ни по Кап. Яру, но мне кажется, что там было слишком много онкологических болезней, несмотря на то, что население то было в основном молодое. Умерли от рака жёны двух моих товарищей из нашего спецнабора. Не потому ли в городе Волжском построили специализированную онкологическую клинику. Один из наших ребят, из спецнабора, Олег Замараев, которому там делали операцию, рассказывал, что там лежало очень много людей из Кап. Яра. Но - не будем о печальном. Что было - то было, как сейчас говорит Радио России.

...Когда Беляров, поговорив со мной, уехал в Москву, он через несколько дней позвонил мне и сказал, что можно моё назначение оформить приказом Министра обороны, но это долго. А можно приказом Главкома РВ, это очень быстро. Как лучше?

Существа этого вопроса я не понял, а Беляров мне не пояснил. Для него это было настолько привычно и понятно, что он вероятно даже не представлял, что я не понимаю в чём разница. В Москве ведь все знали, что московская прописка возможна только, если офицер назначен приказом Министра обороны. Но откуда мне было это знать! Я, конечно, с давних пор знал, что прописка в Москве ограничена, но исходил из обычной человеческой логики. В Москве я родился и жил, оттуда меня призвали в армию, сейчас меня переводят в Москву как единственного сына для ухода за больными родителями - мне и в голову не могло придти, что при всём при этом мне могут не разрешить жить в Москве. Я не понимал, что при существующей административной системе всё определяется соответствующими параграфами и смешно исходить из логики.

В своём наивном неведении я подумал, что чьим приказом меня назначить - это, вероятно, просто вопрос престижа. И, поскольку престиж меня волновал меньше всего, а время наоборот больше всего, я сказал Белярову, чтобы меня оформляли приказом Главкома РВ.

В Москве же, когда я через некоторое время после приезда пришёл в паспортный стол, чтобы прописаться, мне сказали, что не могут прописать без разрешения милиции. Ещё ничего не подозревая, я отправился туда. Принёс медицинские заключения и прочие бумаги, но разрешения не получил. Меня отправили в какое-то учреждение на Ленинградском проспекте, которое специально занималось вопросами прописки. Это оказалось большое здание, наполненное большим количеством людей. Людей уже изнервничавшихся, уставших от хождений по всяким канцеляриям, от невозможности решить жизненно важный и, казалось бы, простейший вопрос.

С этого заведения началось и моё “хождение по мукам”. Всего я прошёл инстанций примерно пять, закончив приёмной Верховного Совета СССР - выше органа в стране просто не было. Картина везде была одинаковой. Чиновник, который меня принимал, выслушивал меня, смотрел документы и как человек ничего не мог возразить. Ну, действительно, что можно возразить - единственный сын переведен в Москву для того чтобы ухаживать за родителями - лежачими больными. Причём всё это не слова, а подтверждено документально. Однако, ответ был всегда один - оставьте документы, решение будет выслано вам по почте. Через некоторое время по почте приходил ответ: “В прописке в Москве Вам отказано”. При этом копия ответа поступала в районное отделение милиции с указанием выдворить меня из Москвы. К нам приходил участковый. Родители, естественно, нервничали (только этого и нехватало в их положении!). Я говорил участковому - подождите, я обращусь в вышестоящую инстанцию.

Когда более вышестоящих инстанций уже не осталось, и к нам снова пришёл участковый с угрозами, я ему сказал: “Сам понимаешь, уехать я не могу. Поэтому я больше никуда не буду ходить, и ты ко мне не ходи. Копии решений к вам больше поступать не будут”. И стали мы жить без прописки.

Мне то было проще, а вот для Риты это было гораздо сложнее. У неё ещё, как назло, кончился срок действия паспорта. А без него - никуда. Ни на работу устроиться, ни в поликлинику, ни на почту - да вообще, как бы вне закона.

Но постепенно всё стало как-то налаживаться. Родители немного оправились от болезни (хотя и очень относительно). Рита устроилась на работу в Вычислительный Центр Ракетных Войск, где с пониманием отнеслись к нашей ситуации и приняли её без прописки и с просроченным паспортом. А примерно через год мы получили двухкомнатную квартиру в Одинцове и стали полноправными гражданами Советского Союза.

Это была первая отдельная квартира в нашей жизни, и мы были просто счастливы. Квартира с нынешних позиций незавидная - в “хрущобе”, смежные комнаты, крохотная кухня, совмещённый санузел. Но тогда это казалось фантастикой. Ведь когда Хрущёв провозгласил лозунг: “Каждой семье - отдельную квартиру”, я считал это обычной пропагандистской акцией, типа Продовольственной программы или коммунизма к 1980 году. Я просто представить даже не мог, что я когда-нибудь буду жить в отдельной квартире. Тогда ведь все жили в коммуналках, часто многокомнатных.

Как у Высоцкого: “ Система коридорная, на сорок восемь комнаток всего одна уборная”. Я и сам родился и жил первые 7 лет своей жизни в бараке. Это ещё считалось привилегированным жильём - барак ИТР (инженерно-технических работников) Первого Государственного подшипникового завода (мой отец строил этот завод), потому что он был разделён фанерными перегородками на отдельные комнаты. Рабочие же жили с семьями в больших бараках, где семья от семьи отделялась ситцевой занавеской. А уж жизнь в коммунальной квартире, где всего три комнаты и трое соседей (как я жил вплоть до отъезда из Москвы в Кап. Яр) - это считалось шикарным, несмотря на то, что в Москве нередко в десятиметровой комнате жило пять - семь человек.

В ГУРВО я сразу попал в такой “горячий цех” и за первый же год прошёл такую школу, что последующие более чем 20 лет моей службы в центральном аппарате Ракетных войск и Генеральном штабе уже были для меня не слишком трудными. Дело в том, что попал я, как я уже говорил, в отдел измерений. А в Ракетных войсках было несколько странное, на мой взгляд, отношение к полигонным измерительным службам. И в ГУРВО, и на полигоне для отделов, которые занимались боевыми системами ракет, не жалели ни людей, ни наград по случаю какого-нибудь очередного успеха. На отделах же измерений почему-то экономили.

Я ещё на полигоне удивлялся. Каждый из офицеров, работавших с боевыми системами, как правило, занимался какой-то определённой ракетой, определённой системой, и, соответственно, хоть иногда и работал сутками, но иногда имел какие-то “окна”. Телеметристы же работали со всеми ракетами и системами, поэтому и загрузка у них была больше, чем у офицеров боевых систем. Кроме того, обеспечивая телеизмерения, они вынуждены были знать все системы ракет, и знать до тонкостей.

Нередко я наблюдал такие, странные, на мой взгляд, картинки. Телеметрист докладывает результаты телеизмерений на комиссии, анализирующей результаты пуска. А специалисты по системам ракеты задают ему вопросы, которые, казалось бы, никак не относятся к его компетенции. Допустим, кто-то из двигателистов спрашивает: “А почему на 39-й секунде возросло давление в камере сгорания?”. И телеметрист, нисколько не удивившись и не сказав что-нибудь вроде: “Это я у тебя должен спросить!”, начинает спокойно объяснять.

Когда же дело доходило до “лавровых венков”, телеметристам отдельные веточки доставались в последнюю очередь - это же обслуживание, не боевые системы.

Подобная картина была и в ГУРВО. Людей на это направление не давали, и нагрузка у офицеров отдела была просто запредельной. Я получал за год свыше 1200 входящих документов, т.е. по 4-5 документов каждый рабочий день. А ведь это были не просто бумажки, каждая требовала немалой работы. К тому же, если по ракетам в целом и их боевым системам были отдельные управления по разработке и по серийному производству, то наш маленький отдел вёл всё: и НИР, и ОКР, и серийное производство, и оснащение всех трёх полигонов РВ всем необходимым для измерений. Причём, отдел занимался отнюдь не одной телеметрией. Мы вели разработку и поставку систем измерения траектории, измерения вектора скорости и других систем и средств полигонных измерений.

Я вёл около полутора десятков договоров с предприятиями и, соответственно, руководил таким же количеством военных представительств. Неудивительно, что вначале я просто “зашился”. Сумасшедший объём работы, и, к тому же, не было ещё необходимого для работы в центральном аппарате опыта, уверенности, да и спокойствия, когда видишь, что что-то всё же не успел или не сумел сделать как надо бы было. Если бы не помощь более опытных офицеров отдела на первом этапе моей работы в ГУРВО, возможно я просто не выдержал бы этого испытания.

Тяжким грузом ложилась ещё высокая ответственность за принимаемые мной решения, возможную их неоптимальность или просто ошибки. Если на полигоне я отвечал только за свой довольно узкий участок работы, то здесь моё неверное решение могло “поставить на уши” все полигоны, сорвать сроки испытаний ракетных комплексов, или, по крайней мере, здорово затруднить их выполнение.

Я должен был обеспечивать полигоны всем необходимым телеметрическим оборудованием. Заказывать его нужно было заранее, ведь изготовление занимало немало времени. В то же время, какие ракеты и когда поступят на испытания, какое на них будет бортовое телеметрическое оборудование – известно было очень приблизительно. Если к началу испытаний ракетного комплекса на полигоне не будет необходимого наземного телеметрического оборудования, возникнет задержка и неизбежный громкий скандал. Но заказывать «на всякий случай» неизвестно что тоже нельзя – это и огромные лишние затраты государственных средств, да и некуда будет девать изготовленные средства, полигонам они будут не нужны. Поэтому работа требовала огромного напряжения и была чрезвычайно нервной.

Немалых знаний и напряжения требовалось и при принятии технических решений по разрабатываемой аппаратуре. Запомнилось, например, как ещё на самом начальном этапе моей работы я участвовал в совещании по разработке больших телеметрических антенн (ТНА-29, ТНА-103, 104). Совещание проводил Председатель Мосгорсовнархоза (был такой высший руководящий орган в народном хозяйстве при Хрущёве) - Доенин. В совещании участвовали Главные конструктора и просто конструктора организаций, разрабатывающих и изготавливающих эти антенны, и я, как представитель заказчика. Обсуждались серьёзные технические и конструкционные проблемы. Конструктора много спорили. Когда споры приняли слишком горячий характер, Доенин сказал:- Довольно! Как заказчик скажет, так и будем делать.

И все взоры обратились ко мне. Легко представить, как я чувствовал себя в этой ситуации.

К счастью для меня, на этой адовой работе я был не так уж долго - около двух лет. Не выдержал начальник нашего отдела, полковник Беляров. Он написал рапорт, что так работать невозможно, и необходимо, либо увеличить штат отдела в три раза, либо ликвидировать отдел.

Увеличить всегда трудно, а ликвидировать просто. Тем более, что в это время в Советском Союзе начиналась разработка ракет нового типа - твердотопливных, и для этого в ГУРВО нужно было создать новое управление. И вот руководство ГУРВО, “ничтоже сумняшеся”, отдел измерений ликвидировало, а штатные единицы его использовало при формировании нового управления.

Конечно, ликвидация отдела не решила проблемы - необходимость в этих работах ведь не исчезла вместе с отделом. Была фантастическая идея передать большинство работ отдела НИИ-4, но, как и положено фантастике, она оказалась далёкой от реальности. Пришлось их распихивать по другим подразделениям ГУРВО и ГУКОС (Главное управление космических средств). Когда я через год встретился с одним из офицеров нашего бывшего отдела (уже работавшим в другом месте), он мне с горечью сказал, что по его подсчётам нашу тематику теперь ведут вместо нас шестерых (столько было в отделе) свыше 30 человек.

Но меня это уже мало волновало. Я попал в новое Управление твердотопливных ракет (третье управление ГУРВО), в отдел систем управления, где начальником был прекрасный человек, подполковник Калиновский Виталий Николаевич. Правда, противовесом ему оказался начальник управления Косьминов Иван Сергеевич, тогда полковник, позже - генерал. Всегда мрачный, всем и всеми недовольный, никогда не улыбающийся и смотрящий всегда как-то исподлобья.

На меня было возложено всё, что было в области радиоэлектроники на разрабатываемых твердотопливных ракетах. А конкретно, это была система радиоуправления, которая разрабатывалась для ракеты РТ-2 (8К98), создаваемой С.П.Королёвым, только-только появляющиеся БЦВМ (бортовые цифровые вычислительные машины) и комплексы средств преодоления противоракетной обороны противника (КСП ПРО).

Система радиоуправления была задумана прекрасной - не чета тем, с которыми я имел дело на полигоне. Один наземный комплекс должен был управлять несколькими ракетами, работая с каждой всего несколько секунд. При этом должна была обеспечиваться высокая помехоустойчивость. Но, в итоге, даже это не привело к принятию его на вооружение. Как я уже говорил, в связи с резким прогрессом в автономных системах управления и принципиальными недостатками систем радиоуправления, эра их прошла. Но на первом этапе разработки ракеты РТ-2 система радиоуправления для неё планировалась.

Для того, чтобы затруднить системе ПРО селекцию ГЧ (головной части) ракеты на фоне ложных целей, истинные радиолокационные характеристики ГЧ скрывались. В связи с тем, что наш “вероятный противник” (т.е. США) тщательно отслеживал все пуски, на головные части устанавливались специальные средства для искажения их радиолокационных характеристик.

ОКБ-1, столкнувшись с тем фактом, что ракета РТ-2 не вполне обеспечивает заданную точность попадания в цель, решило проверить, а не ухудшают ли точность средства искажения. И вот однажды Косьминов дал мне указание поехать в ОКБ-1 к заместителю Королёва Трегубу Якову Исаевичу для рассмотрения и согласования какого-то документа, не сказав даже, о чём пойдёт речь. Когда я приехал к Трегубу, он дал мне проект совместного решения ОКБ-1 и ГУРВО о том, что в целях определения влияния средств искажения на точность стрельбы два пуска РТ-2 будут проведены без этих средств.

Я стал ему говорить, что этого ни в коем случае нельзя делать, так как конечный участок траектории наблюдается американскими локаторами с острова Шемия, не говоря уже о специально оборудованных американцами для этих целей судах “Генерал Арнольд” и “Генерал Вандерберг”. Получение ими истинных характеристик ГЧ резко снизит эффективность преодоления ПРО. Но он грубо оборвал меня:- Вы что, учить нас приехали! Я лучше Вас всё знаю! Вы будете подписывать документ?

Я отказался. Он тут же, при мне, позвонил Косьминову и сказал, что вот приехал тут такой-то от Вас и вздумал нас поучать. Не знаю, что сказал ему Косьминов, но я уехал, ничего не подписав. Больше передо мной этот вопрос не ставился, но позже я узнал, что это решение всё же ГУРВО подписало. Видимо Косьминов подписал его сам.

Однако, история на этом не кончилась. Один пуск без средств искажения успели провести, но об этом решении стало известно начальнику 9 отдела Главного штаба Ракетных войск полковнику Галактионову Сергею Ивановичу.

Девятые отделы, существовавшие тогда в центральном аппарате Министерства обороны от Генерального штаба до штабов видов Вооружённых Сил, занимались тем, что американцы называли радиоэлектронной войной, и впоследствии стали основой, на которой создавалась служба радиоэлектронной борьбы в наших Вооружённых Силах.

Так вот, узнав об этом, можно сказать преступном, решении, Галактионов доложил Начальнику Главного штаба и, кроме того, об этом узнал представитель КГБ при Главном штабе, а с этой организацией тогда шутки были плохи. Ситуация для Косьминова стала критической. Второй пуск был запрещён, а был ли наказан Косьминов и как, я не знаю. По уставу не положено подчинённым знать о наказании их начальников.

Эта история сыграла важную роль в моей дальнейшей военной биографии.

В тот период как раз в Вооружённых Силах развёртывалась служба радиоэлектронной борьбы. Называю её современным термином, хотя в процессе эволюции эта служба, как какой-нибудь рецидивист, постоянно меняла имена: БРЭСП (борьба с радиоэлектронными средствами противника), ЭПД (электронное подавление), РЭП (радиоэлектронное противодействие) и, наконец, РЭБ (радиоэлектронная борьба). Может быть даже я что-то пропустил, и, возможно, поспешил сказать “наконец”, ибо склонность к переименованиям в России просто патологическая.

Переименования радиоэлектронной борьбы - это только крохотная капля, отражающая общую картину. Все перемены в стране (по крайней мере за последние 20 лет) можно кратко сформулировать так: “Всё переименовать, ничего не менять”. Все реформы сводятся к бесконечным переименованиям, мало что меняя по существу. Можно привести тысячи примеров. Когда я после увольнения из Вооружённых Сил работал в Министерстве нефтеперерабатывающей и нефтехимической промышленности, Министерство непрерывно реформировалось. Создавались главки, потом ликвидировались, вместо них создавались ВПО (всесоюзные промышленные объединения), потом департаменты - и т. д. А по сути ничего не менялось, и подавляющее большинство людей за время этих реформ даже не оторвались ни разу от своего стула. Где сидели - там и продолжали сидеть, что делали - то и продолжали делать.

Можно взять любую другую область. Например, в конце концов, многие (но далеко не все!) поняли, что бесплатная медицина - не так уж хорошо, как мы привыкли считать. Ведь на самом деле ничего бесплатного быть не может! Здания поликлиник и больниц, их мебель, оборудование, приборы, зарплата врачей и сестёр - всё это деньги. И то, что они платятся государством - это вовсе не благо для простых людей. Ведь государство берёт эти деньги у нас, недоплачивая нам за наш труд. А потом услуги этой “бесплатной” медицины госчиновники распределяют на свой лад.

Им - лучшие поликлиники, больницы, санатории с новейшим оборудованием и лучшими врачами, а основной массе людей, которая фактически всё это оплатила - убогие замызганные поликлиники с ископаемым оборудованием и бесконечными очередями. Этим “загнившим” западноевропейцам или американцам вероятно просто дико, что область деятельности целого Главка Минздрава - не какие-то направления развития или обеспечения медицины, а обслуживание сановников и приближённых к ним лиц.

И вот, наконец, как будто бы, революция. Мы, как все цивилизованные страны, перешли на страховую медицину. Что-нибудь изменилось? Да ничего подобного! Всем выдали страховые полисы (за которые никто не платил страховых взносов), медицинскую помощь по-прежнему оплачивает государство и распределяют чиновники, распределяют, естественно, точно так же, как и раньше. Но зато всё переименовано. Медицина - страховая. Вместо 4-го Главка Минздрава - Лечсанупр Кремля. А все больницы, поликлиники - какими были, такими и остались, даже не заметив “революционных” перемен. И сановники по-прежнему пользуются элитной медициной в тех же самых больницах, а остальные люди часами стоят в очередях к нищим озлобленным докторам, лежат в 20 местных палатах и коридорах больниц, и, как не имели, так и не имеют никакого выбора. И так во всём.

Даже в таком, казалось бы, революционном преобразовании в стране - ликвидации “руководящей и направляющей” с её Генеральным секретарём и появлении такой небывалой фигуры как президент, перемены чисто внешние. А по существу, президент ничем не отличается от Генерального секретаря ЦК КПСС. Так же стоит над всем и так же ни за что не отвечает. Если что-то плохо, значит виноват председатель правительства.

Ельцин менял их с калейдоскопической быстротой, а сам не был ничуть виноват во всех провалах и бардаке, которые были в стране. Странная система. В США есть президент. Но он не витает над схваткой, а является главой исполнительной власти, всем руководит в рамках имеющихся законов и за всё отвечает. В Великобритании всем руководит и за всё отвечает премьер-министр. Но там нет президента. А у нас есть и президент, и премьер-министр. Только президент - в чистом виде Генеральный секретарь ЦК КПСС. Кстати, так называемый аппарат президента - полная аналогия аппарата ЦК КПСС. Они даже сидят в тех же зданиях ЦК КПСС на Старой площади, и, как говорят, там такие же подразделения и нередко те же люди, что были в аппарате ЦК КПСС. Тоже так и не оторвались от своих стульев.

Однако я в очередной раз отвлёкся.

Служба РЭБ в наших Вооруженных Силах развивалась своеобразно. Графически это можно изобразить в виде последовательных отдельных всплесков, сопровождаемых более или менее плавным спадом. Происходило это так.

Когда во время войны во Вьетнаме Советский Союз ввёз туда зенитно-ракетные комплексы, поначалу очень эффективные, то американцы вскоре по программе “Wild weasel” разработали и поставили на свои самолёты средства радиоэлектронного подавления. И оказалось, что в этих условиях эффективность наших зенитных ракет близка к нулю. Это послужило хорошим уроком руководству Вооружённых Сил, и было решено широко развернуть работу в области радиоэлектронной борьбы. Вместо девятых отделов были созданы управления в Генеральном штабе и штабах видов Вооружённых Сил. Созданы соответствующие подразделения в войсках.

Потом шла обычная жизнь. При каждом очередном сокращении Вооружённых Сил и их центрального аппарата (а такие команды поступали регулярно), отцы-командиры думали - кого же сократить. Сокращать старые привычные подразделения, или эту непонятную службу РЭБ. Думаю, не надо говорить, что они выбирали. И служба РЭБ понемногу съёживалась почти до исходного состояния. Потом, во время очередной арабо-израильской войны выяснялось, что ни наши средства ПВО, ни самолёты ничего не могут сделать в условиях применения израильтянами средств радиоэлектронной войны. Очередная вспышка интереса к РЭБ, очередное расширение. И снова плавное затухание.

Непробиваемая армейская косность! Ни один командир не мог понять, что лучше получить чуть меньше самолётов или танков, но зато оснастить их средствами РЭБ. Что сейчас самолёт без средств РЭБ в лучшем случае нечто неэффективное, а чаще - просто летающий гроб. Доказать это высшим командирам было невозможно. Они исходили из своего старого, правильнее сказать устаревшего, опыта. Точно так же многие наши военачальники к началу Отечественной войны возлагали большие надежды на кавалерию.

Как раз в период моего конфликта с Трегубом проходило крупное расширение службы РЭБ. В Главном штабе Ракетных войск вместо 9 отдела создавалось Управление радиоэлектронной борьбы, и Галактионову требовались люди. Поскольку в Ракетных войсках главное направление радиоэлектронной борьбы - это обеспечение преодоления головными частями наших ракет противоракетной обороны противника, взор Галактионова и обратился в ГУРВО, где этими вопросами в первом управлении (разработки жидкостных ракет) занималось несколько человек в отделе полковника Шеймова и в нашем третьем управлении (твердотопливных ракет) один я.

Похоже, что на Галактионова произвело впечатление, что я в одиночку, несмотря на давление ОКБ-1 и собственного начальника, доказывал недопустимость пусков ракет без средств искажения. Кроме того, он и раньше хорошо знал меня, так как мы тесно взаимодействовали по вопросам преодоления ПРО, и он предложил мне должность начальника отдела в своём управлении. Я, конечно, с радостью согласился. Мало того, что это было для меня повышением в должности сразу через две ступени, так ведь ещё и очень интересная работа!

Но - не тут-то было! Выбранного Галактионовым из первого управления Морозова Евгения Львовича, которому он предложил должность заместителя начальника отдела, отпустили без разговоров. В армии, как правило, на повышение принято отпускать. Однако отпустить меня Косьминов категорически отказался. Говорил что-то туманное о том, что и здесь меня повысят в должности. Я ничего не мог поделать.

Много усилий приложил Морозов, чтобы добиться моего перевода. Работая по одной тематике, хотя и в разных управлениях, мы неплохо знали деловые качества друг друга и хотели работать вместе. Поэтому Морозов настраивал Галактионова на то, что надо преодолеть сопротивление Косьминова. Но сделать это было непросто.

И вот тут сыграла роль история с этим решением, которое подписал Косьминов. В эту пору ещё шло разбирательство, Косьминову грозили большие неприятности, особенно в связи с тем, что возникла угроза вмешательства в это дело КГБ. И Галактионов, как он сам потом говорил мне, пообещал Косьминову, что он “самортизирует” этот скандал, если Косьминов отпустит меня. Так я, уже потерявший надежду на новое назначение, в 1969 году оказался в Управлении РЭБ ГШРВ (Главного штаба Ракетных войск).

Работа на новом месте, как я и ожидал, была очень интересной. Морозов - очень инициативный и энергичный человек, и мы сумели организовать и выполнить ряд очень на мой взгляд нужных и важных работ.

В первую очередь надо отметить создание моделей ПРО противника - боевой, т.е. существующей в данное время, и перспективной, т.е. той, которая может быть, когда только ещё разрабатываемые ракеты поступят на вооружение. Ведь для того, чтобы создавать эффективные комплексы средств преодоления ПРО, надо хорошо знать характеристики этой ПРО. А они, естественно, засекречены, и данные по ним, в том числе и добытые разведкой, очень скудны. Мы организовали походы разведывательных кораблей к атоллу Кваджелейн, где американцы испытывали элементы своей системы ПРО “Сейфгард”, которую планировали развернуть в ближайшее время. В эти походы ходили наши представители (в том числе и сам Морозов) со своей аппаратурой для записи сигналов РЛС ПРО, аппаратурой по тем временам довольно уникальной. Удалось получить ряд важнейших характеристик, недостающие же данные восполнялись аналитическими методами с привлечением ведущих военных и гражданских НИИ.

Это позволило обеспечить необходимыми исходными данными и ГУРВО, как заказчика, и предприятия промышленности, ведущие разработку средств преодоления ПРО. В результате наши средства преодоления ПРО обеспечивали эффективное преодоление системы “Сейфгард”. И я думаю, что США пошли на договор 1972 года об ограничении создания систем ПРО именно потому, что увидели это. Ведь в создании самих систем ПРО мы безнадёжно отставали, и вряд ли американцы пошли бы на такой неравный договор с нами, если бы не поняли, что наши КСП ПРО превратили строительство системы “Сейфгард” в пустую трату денег.

Однако же я собирался рассказывать о периоде после Кап. Яра пунктиром, а меня как-то затягивает в подробности. Буду исправляться.

В результате очередных сокращений (о которых я писал выше) управление РЭБ ГШРВ деградировало в Службу. Отделы были ликвидированы. Часть людей сокращена. Мы все стали просто старшими офицерами. В связи с этим, когда Управлению радиоэлектронной борьбы Генерального штаба потребовался офицер-направленец на Ракетные войска, Морозов перешёл в Генеральный штаб. Там он быстро выдвинулся, стал заместителем начальника отдела, и на освободившееся место направленца на Ракетные войска предложил мою кандидатуру.

При этом история повторилась. Теперь уже начальник Службы РЭБ ГШРВ (им к тому времени стал генерал-майор Карулин Олег Николаевич) отказался отпускать меня. Но Генеральный штаб не мог допустить такого неуважения. Тут уж, возможно, сыграло роль не непременное желание взять именно меня, а что-то вроде самолюбия начальника Управления РЭБ Генерального штаба (направляемого опять-таки Морозовым). Генеральный штаб в приказном порядке затребовал моё личное дело, и в 1973 году я был назначен старшим офицером первого отдела Управления РЭБ ГШВС (Генерального штаба Вооружённых Сил).

В Генеральном штабе я столкнулся с рядом новых, непривычных для меня вещей. Если в Ракетных Войсках при каких-то осложнениях международной обстановки максимальной реакцией было приведение их в повышенную или полную боевую готовность, то в Генштабе Управление РЭБ непосредственно участвовало во всех локальных конфликтах, где явно или тайно был замешан Советский Союз (то есть почти везде). Это выражалось в том, что туда поставлялась техника и направлялись специалисты. Так что многие офицеры нашего управления побывали в, как теперь бы сказали, “горячих точках”. Особенно много - в качестве военных советников в арабских странах, где некоторые непосредственно участвовали в боевых действиях во время многочисленных арабо-израильских конфликтов.

Служба в Генеральном штабе была, пожалуй, самым неприятным этапом моей военной биографии. Оказалось, что по существу, Генеральный штаб - это штаб Сухопутных войск. Нет, конечно, там были отдельные подразделения и офицеры-направленцы на другие виды Вооружённых Сил, но, в основном, этими видами командовали их собственные главные штабы, а Генеральный штаб преимущественно занимался военными округами и группами войск, так как в случае войны именно ими, преобразованными во фронты, он и должен был руководить. Соответственно и состоял Генштаб в основном из офицеров Сухопутных войск. А это люди, сильно отличающиеся от офицеров Ракетных войск, причём не в лучшую, с моей точки зрения, сторону.

Ведь в Ракетных войсках практически все офицеры имеют высшее образование, инженеры. В Сухопутных же войсках инженеров мало, да они и не очень-то котируются. Тут всем верховодят командиры. И образование их, даже высшее командное образование, на мой взгляд, не способствует развитию интеллекта. Соответственно, и вся жизнь, традиции или, как сейчас бы сказали, менталитет, совсем другой и довольно неприятный. Не хочется развивать эту тему, скажу только, что пресловутая “дедовщина” - это не что-то странное и чужеродное, а явление, вполне логично вписывающееся в общую атмосферу Сухопутных войск, хотя, разумеется, она существует лишь в солдатской среде. У офицеров совсем другое и на другом уровне, но тоже крайне неприятное. Я к этому не привык, в Ракетных войсках такого не было. Особенно на полигоне или в ГУРВО, где всегда были нормальные человеческие взаимоотношения.

Поскольку последние несколько лет в Генштабе я занимался вопросами защиты информации от технических средств разведки, мне, когда я ещё лежал в госпитале, ребята из Гостехкомиссии СССР, с которыми я взаимодействовал по этим вопросам, предложили возглавить эту работу в Министерстве нефтеперерабатывающей и нефтехимической промышленности, на должности заместителя начальника управления-начальника отдела защиты от технических разведок. Именно так, через тире, называлась моя должность. Я согласился, и осенью 1985 года у меня началась новая, уже гражданская жизнь.

Новая работа была сама по себе интересной, но имела два существенных недостатка.

Первый состоял в том, что основную энергию приходилось затрачивать не на разработку и создание средств и методов защиты, а на то, чтобы убедить директоров предприятий, что это надо делать. Несмотря на грозные руководящие документы, вплоть до постановлений правительства, директора всячески увиливали от внедрения предписанных этими грозными документами средств и мер, так как они в чём-то мешали и требовали затрат определённых ресурсов. Например, ограничивалось применение импортных средств оргтехники (компьютеров, факсов, телефонных аппаратов и т.д.) в то время, как отечественных аналогов или просто не было, или они резко уступали по параметрам и качеству. Кроме того, в требованиях по защите информации было немало перегибов, как по объёму защищаемых сведений, так и по степени перестраховки в их защите. Всё это вместе и порождало у директоров весьма негативное отношение к этой работе. И было не очень-то приятно непрерывно убеждать и принуждать директоров выполнять предписанные меры.

Вторым же недостатком было то, что в нашем Министерстве, как впрочем и в других органах государственного управления, почти постоянно была организационная лихорадка. Она и раньше частенько бывала в аппарате государственного управления, а в этот период “перестройки и ускорения” стала практически непрерывной. Нас то усиливали (управление превратилось в Главк и я стал заместителем начальника Главка), то сокращали (и я превращался в начальника группы). Нам регулярно вручали уведомления об увольнении и потом как бы принимали заново. Работа, правда, от этого не менялась, и я, как я и писал несколькими страницами раньше, сидел всё за тем же столом, в той же комнате и делал ту же работу (как и большинство остальных сотрудников управления). Однако, это как

Сохранено