Типа, отдых, или...

chipka_ne — 16.06.2024

«Всё в прошлом» — иллюстрация прилагается

...законная пенсия, только старенькой няни не хватает.

Времени нет ни фига и ни на что.

На то, чтоб хоть что-то писать — в особенности.

После Песаха пробежалась по соцсетям слэш ю-тьюбам — одного дня хватило.

Количество и качество диванных экспертов во всех областях жизнедеятельности за время войны (войн) перешло все мыслимые границы, несчитанное число специалистов абсолютно точно знает, как воевать, как торговать, как рулить, кого валить, кого хвалить, кого казнить, кого миловать, кого на трон возводить и как построить рай на земле — люди доброй воли! поднимите ~~им веки~~ их с диванов! пусть идут нами княжить! им ведь только от клавиатуры оторваться, умыться-причесаться, из растянутых треников-халатов вылезти, поясницу больную размять ~~геморрой подлечить~~ да прокашляться перед тронной речью — то-то заживём!

Себе, что ли, ю-тьюб канал завести? У меня и идеи есть. Например — как крепко полюбить самих себя и наплевать с высокой башни на всех остальных? Или: как похудеть на пятьдесят кило за два дня раз и навсегда? Или: как заработать миллион баксов в час, не вставая с дивана? Или: как построить на месте Израиля Швейцарию, а потом мирумир во всём мире?

,По-моему, очень свежо, а главное, оригинально, на мильён подписчиков потянет — минимум! Как только выйду на большой экран — немедля сообщу, подписывайтесь, ставьте лайки и прочая, мы наш мы новый мир построим, траст ми!

...А я пока что разбираю семейный архив, который племянница привезла мне этой зимой в Ригу, живу в чёрно-белом кино, среди десятка килограммов стёртых на сгибах писем почти восьмидесятилетней давности, нескончаемых фотографий и документов — и конца этому нет.

Отыскивается то, чего я не помню — например, письма моего украинского деда, который, как и бабушка, умер, не успев меня увидеть — он был крестьянином всю жизнь и никем больше, но детей выучил всех, даже рано «выпхануную» замуж тётю Марусю заставил после развода пойти в вечернюю школу и на курсы медсестёр, а сам он закончил, как и бабушка Настя. как и все ровесники-односельчане всего лишь церковно-приходскую, но письма написаны аккуратнейшим, не без изящества почерком с наклоном и небольшими завитушками, только читать приходится с лупой, буквы стоят тесно, часть слов сокращается, чтобы всё поместилось на тетрадном листке, 48-й год, тетрадь не так-то просто купить, бумагу надо экономить, но при этом на обязательных, немного церемонных (к детям у внуку — по имени-отчеству!) формулировках экономить нельзя никак: «уваж. діти Семен Кир(илович) Клавдія Алек(сіївна) та Любий (с большой буквы!) Валерик Сем(енович)» — далёкий, любимый заочно Валерик Семёнович, которого он так никогда и не увидел, живёт в Китае, ему как раз исполнился годик, а меня ещё нет на свете...

А вот мамины водительские права — 1961 год, она сдала на права раньше папы, ещё до того, как мы купили машину, а папа получил права в 1962-м и ездить с ними на нашем «Москвиче» первое время, когда папа сидел за рулём, а мама рядом, было чистым мучением — мама выговаривала неопытному водителю привычным тоном завуча и классного руководителя, хотя сама, садясь за руль, лихачила безбожно — я до сих пор помню, как однажды, проехав нужный поворот, она развернулась лихо прямо посреди широкополосной трассы, а подруливший тут же гаишник слегка обалдел увидев за рулём учительского вида маленькую женщину (1963 год был на дворе) и двух перепуганных детей на заднем сиденье, занёс было щипчики над талоном, но потом махнул рукой. велел больше не грешить, да и отпустил — так и осталась в талоне еле заметная вмятина вместо дырки...

Архивист из меня, как выяснилось, скверный — все попытки рассортировать и систематизировать заканчиваются тем. что я зависаю в попытках расшифровать очередное письмо (а иные карандашом писаны или, хуже того, расплывающимися чернилами), а затем, уставши вынимать глаза, откладываю в сторону, сваливши оставшееся обратно в коробок...

А многое исчезло бесследно — вспомнилось попутно, но ни строчки, ни фоточки, ни справочки не нашлось...

Вот нашлась классическая советская фотография 60-го, что ли, года, где я стишок читаю дедушке Морозу и вспомнилось, что этот костюм новогодний сшила мне соседка тётя Тося с первой нашей луцкой квартиры в Старом городе — мы её называли «над речкой».

Вот немыслимый мой дед, приехавший вместе с бабушкой меня нянчить в мае 1954-го — тетёшкалась со мной и пелёнки стирала, известное дело, бабушка, а дед наслаждался первым и последним в своей жизни выездом «за границу», делал вид. что помогает в саду-огороде, путаясь под ногами у тёти Тоси, рыбачил с братиком Валеркой, собирал на лугу над речкой грибы-шампиньоны («печериці», как их местные называли), умудрялся делать маленький бизнес, приторговывая привезённой с собой махоркой — сперва жменьками, а потом, обнаружив у дочери просто россыпи бесплатных старых газет, стал аккуратненькие самокрутки вертеть, и продавал поштучно, мама чуть не плакала от стыда, а соседские мужики были довольны — дед продавал дёшево, качество гарантировал, и на шкалик ежедневный ему хватало, языковым барьером он нимало не озадачивался — быстро нахватался волынских словечек, научился фрикативному «гэ», щеголял словами «ровер», или «соша», особенно нравился ему «дідько лисий» и «під три чорти» — вот не просто «к чёрту», а под трёх непременно, демаю, что потом в деревне он немало поразвлёк земляков байками про иноземную жизнь.

А вот мама с папой в том же году, наверное, в обожаемом мною «кукурузном» закутке огорода.

Но это всего лишь несколько обрывочных фотографий того времени и не видно на них квартиры с садом, беседкой в саду, огородом за домом, дровяным сараем, не видно клеток с кроликами и просторного курятника.

И от соседей — тёти Тоси и брата её, дяди Саши («Саши-горбатенького», так его тогда неполиткорректно звали) — тоже ничего не осталось. А я их хорошо помню, хоть и переехали мы в центр города уже в 1961-м году.

Тётя Тося была русская дворянка из довоенных русских волынян, не пожелавших в 20-е перебираться из обретшей независимость Польши в Советскую Россию. Тот дом («усадьба» — говорила она со вздохом), в котором мои родители получили квартиру, до войны весь принадлежал её семье. «Усадьба», конечно, выглядела не совсем, как дворянское гнездо с открытки — удобств в ней не было никаких, вода из колонки, туалет во дворе, отопление печное, плита тоже на дровах, дом одноэтажный с низкими потолками, маленькими комнатами и простыми крашеными полами, но зато большой участок, сад-огород и хозяйственные постройки. Дворянское происхождение у тёти Тоси было, а вот средств к существованию после смерти родителей, умерших один за другим в 20-е, не было. Замуж она не выходила никогда — надо было ставить на ноги братишку-инвалида. Жила она «за Польщі» тем, что в поделенном на четыре квартирки доме, держала жильцов (с «пансионом») и немножко садом-огородом и рукоделием, прислуги постоянной не было, работников нанимала только сезонных — огород вскопать, картошку убрать, свинью заколоть, дров на зиму нарубить, да на уборку-побелку к Пасхе и к Рождеству. Такая вот жизнь потомственных аристократов...

В войну в её дом пытались было немцев на постой поставить, но свезло — не понравилась потенциальным постояльцам немощёная улочка по соседству с еврейским кварталом и «усадьба» без водопровода и ватерклозета.

А Сашу-то до войны Тося не просто поставила на ноги, но и выучила, мальчик, который до года головку не держал, до двух — не говорил, а до трёх не ходил, закончил гимназию, а после гимназии выучился на бухгалтера в Люблине, в Люблине ему и должность сразу предлагали в солидном дорогом магазине, но тут уж он не смог бросить сестру — «маму Тосю», как он её называл, вернулся в Луцк, и работа для него нашлась на удивление быстро на небольшой фабрике, хоть и не такая, как в Люблине, но всё же — бухгалтер, шутка ли, уважаемый человек, белая кость, на службу ходит всегда при галстуке и с портфелем. Тётя Тося уже и матримониальные планы стала строить — ну, и что, что горбатенький? — культурный. вежливый, непьющий, с хорошей профессией, недвижимость («усадьба!») какая-никакая имеется, жалованье постоянное, руки-ноги целы, «ходить» за ним не надо. он, если что. и по хозяйству помочь может, для разумной, степенной и порядочной девушки хоть куда жених! — «вот женю. а там и помереть спокойно можно» — так она говорила, а Саша в ответ сердился, — «не вздумай даже, а то я не женюсь никогда! давай лучше тебя сватать!»...

Но так-то они почти никогда не ссорились, и, шутки-шутками, а уж была у Тоси на примете одна тихая хроменькая барышня из соседнего Дубно, дочь давних знакомых, «нашего круга» людей, она в детстве сломала ногу, срослось неудачно, вот и засиделась в девушках, а ведь умна, скромна и собой недурна вовсе, ну, и что, что чуть постарше Саши? не в монастырь же ей идти, верно? Их с Сашей уж и познакомили заочно, и по парочке писем они друг дружке написали, и карточками обменялись и договаривались втретиться, познакомиться поближе семьями, и уже встречу назначили на конец августа приблизительно... На конец августа 1939-го.

Не вышла встреча. Отца дубенского семейства, офицера Войска польского, срочно вызвали в честь, семья, прослышав о близком приходе Советов, в панике сорвалась с места и правдами-неправдами бежала, неведомо куда — где-то то ли в Литве, то ли в Риге, говорят, была у них родня.

А Тося с Сашей остались, некуда им было бежать. Дом у них новые власти конфисковали, фабрику, где Саша работал, национализировали и всех «белых воротничков», конторских работников уволили, только пролетариев оставили. На улице они не оказались, как ни странно, благодаря Сашиной инвалидности, уполномоченный, пришедший их выселять, увидев безропотно собирающего пожитки, похожего на подростка горбатого юношу, махнул рукой: калека, куда его... Им оставили самую маленькую из четырёх квартирок, полторы комнатушки без кухни, там обычно гимназистки-старшеклассницы квартировали.

«Буржуазные элементы» — они старались сидеть тише воды, ниже травы. Однажды Сашу вдруг вызвали в милицию повесткой, Тося не спала всю ночь от ужаса, утром собрала ему чемоданчик с сухарями и чистым бельём, пошла вместе с ним в отделение, заранее готовая упасть перед любым начальством на колени, прихватив с собой от отчаяния узелок с тремя царскими червонцами — вдруг откупимся? — но обошлось, Сашу, как знающего русский и польский, отконвоировали на фабрику, требовалось документацию какую-то и инструкции перевести. Работал он над переводами и счетами почти неделю, заплатить ему никто и не подумал, но, спасибо, не посадили и не выслали, да, и вообще дали понять, что может, ещё по мере надобности вызовут, а там, глядишь, и работа найдётся...

...А пока не было работы, они потихоньку жили с сада-огорода, с того, что продавали немногое не конфискованное, да с Тосиного рукоделия — дворянская девушка чего только не умела — и шить, и вязать, и вышивать, и цветы искусственные делать. На цветы искусственные много было заказов, не знаю уж, отчего, но очень они были популярны тогда, да и позже, после войны в годы моего детства. А Тося умела делать всё — и облитые стеарином розочки-фиалки в букетах, и растрёпанные бумажные для (чур меня, чур!) погребальных венков, и крошечные накрахмаленные бутоньерки для дамских шляпок, платьев и жакетов — офицерские жёны засыпали её заказами, платили гроши, конечно, но в то же время эти заказы были для неё своего рода охранной грамотой, полученной от свежеприбывшей в нашу провинциальную Европу новой советской аристократии,.

Эти дамские украшения она делала понемногу уже и на моей памяти — в те дни, когда меня у неё оставляли вечерами, а оставляли часто, мама работала в вечерней школе, папа минимум два-три раза в неделю выезжал на очередной «обрыв линии», и я всегда мечтала, чтобы в этот вечер у тёти Тоси «был заказ», чтобы быстенько заглотив ужин, сесть напротив и заворожённо наблюдать за магическим процессом, когда из бесформенных клочков пропитанной желатином ткани вдруг вырастают волшебные клумбы-букетики для страны Дюймовочек и эльфов. Клочки ткани выкладывались на специальную подушечку с многочисленными подпалинами, а на электрической плитке, между тем, нагревались металлические стерженьки с круглыми и овальными головками разных размеров, тётя Тося внимательно изучала шляпку или блузку, для которой готовилась бутоньерка, затем выбирала рисунок из стопки довоенных польских журналов, затем придирчиво выбирала цвет ткани, иногда — о, счастье! — советуясь со мной, и лишь затем выдавливала раскалёнными головками стерженьков на прожелатиненной ткани разного размера кругляшки и овалы, лепестки и завитки, которые быстро-быстро, ювелирными движениями вырезались острыми, как бритва ножничками, крепились неведомо как к тонкой проволоке — и вот уже из этого пёстрого хаоса (каждый лепесток с ноготок!) сплетается вроде бы сам собой веночек из незабудок, букетик ландышей или гиацинтов. а то вдруг выпорхнет из пухлых пальцев мастерицы одна-единственная китайская розочка в обрамлении тёмно-зелёных плотных листьев — точь-в-точь такая, как у нас дома в кадке!

А самым удачным считался вечер, когда какое-то изделие строгая мастерица, поджав губы, отбраковывала, и тогда — ура-ура! — я могла его забрать для своих куколок-пупсиков, и, ох, как я мечтала каждый такой вечер о том, чтобы тёть Тосе хоть что-нибудь не понравилось! И как втайне недоумевала потом, любуясь клумбами для эльфов и гномиков, что там ей могло не понравиться?

...А Саша так и не женился никогда. Хотя в послевоенные годы любые женихи были нарасхват — моя чрезвычайно активная и громогласная мама вплоть до нашего переезда всё пыталась об этом с тётей Тосей потолковать. нимало не стесняясь ни меня, ни Валерика — вот, дескать, недавно наша учительница молодая за безногого вообще вышла — и ничего! и счастлива! фронтовик, как женился, так пить бросил, в артели инвалидов работает — всё лучше, чем поодиночке вековать, а Саша-то у тебя по сравнению с безногими-безрукими красавец-парень — нынче сколько женщин-девушек одиноких, да хоть и у нас в школах — давай познакомлю, а?

Тётя Тося отмалчивалась, у неё странные были с мамой отношения — она энергичную свою соседку и жалела и побаивалась одновременно. Побаивалась, потому что человек из другого, чуждого, советского мира, работник районо, почти что начальство. Жалела, потому что на редкость работящая моя мама была так же на редкость беспомощна в ведении домашнего хозяйства. Нищий родительский дом она покинула в 13 лет, затем общежитие и армия. В Китае до появления у нас няни Хомико, взявшей на себя хозяйство чуть более. чем полностью, готовкой занимался в основном папа — мама, кроме картошки в мундирах, окрошки (варить не надо!) и каких-нибудь самых незатейливых щей готовить не умела вообще, хоть и пыталась. Огород прополоть, картошки накопать, травы для кроликов накосить, десяток кустов смородины обобрать со скоростью газонокосилки — это пожалуйста, а вот на стол накрыть толком не получалось — рядом с чашками из настоящего китайского сервиза могла без затей поставить мятые жестяные кружки и дополнить комплект столовых приборов с ручками из слоновой кости какими-нибудь серыми оловянными вилками. Нряжаться она в Китае научилась, но при этом к нежнейшему крепжоржетовому платью могла надеть штопаные нитяные чулки старушечьего цвета — а что, разве кто-то обращает внимание на то, что ниже колен? Папа покупал ей дорогие по тем временам духи, а она могла впопыхах перед походом в театр сбрызнуться папиным «шипром» — а какая разница — то пахнет, и это пахнет... В энергичной, показательно-оптимистичной, уверенной в себе и безапеляционной даме всегда где-то глубоко сидела и напоминала о себе затравленная, нелюбимая деревенская девочка, которая в 14 лет английскую булавку на доставшейся ей кофте с чужого плеча искренне считала дорогим «городским» украшением...

Поэтому, даже выработав в себе к тому времени армейско-учительскую привычку всех и каждого учить и поучать, она терялась внезапно, когда приглашенная летом на вечернее чаепитие в беседке, видела накрытый накрахмаленной скатерстью стол, и чашки с блюдцами, и салфетки домиком, и тётю Тосю успевшую сменить полотняную рабочую блузу на штапельное домашнее платье непременно с кружевным воротничком, и Сашу, тоже переодевшегося после работы в белую украинскую сорочку с узенькой полоской вышивки по вороту, и свежий хворост в соломенной корзиночке на полотняной салфетке (когда она успела? весь день ведь в огороде да за кроликами, да и бельё вон свежевыстиранное полощется на ветерке...) — мама присаживалась бочком и прежде чем взять чашку, внимательно поглядывала на хозяев — как себя вести. чтоб не оконфузиться.

«Бержуазный элемент» — тётя Тося, сама того не ведая, стала для мамы во многом объектом для подражания — маме до щемящей боли захотелось вот такого дома, точь-в-точь такого — где свежая выпечка в будний день, где у каждого любимая чашка, и нарядная домашняя одежда, и негромкие разговоры за вечерним чаем, где никто никого ни в чём не убеждает, никто никуда не спешит, всё при этом успевает — каким нездешним, несбыточным покоем и благополучием веяло от этих уютных вечеров...

Мама быстро научилась печь и хворост, и пироги с вишнями, и варенье варить, и котлеты жарить, и шить научилась очень быстро, и скатерти крахмалить, и посуды красивой у нас было достаточно, но... Никуда так и не делась та бедная девочка, ненужный ребёнок, лишний рот. никуда не делась вечная оглядка и ожидание опасности, вечная потребность что-то кому-то доказывать, вечный страх расслабиться...

А тётю Тосю я видела в последний раз в 1973-м, в августе, после поступления в МГУ. Отправляясь в столицу, я очень придирчиво перебирала свой гардероб, и рассортировав все вещи, пришла к выводу, что к брючным костюмам мне не хватает головного убора на осень. Нужную мне кепку=шестиклинку я углядела в эстонском журнале «Силуэт», но вот беда — ни в одном луцком ателье никто мне это гламур шить не брался, песцовую-норковую-ондатровую башню — всегда пожалуйста, а простую драповую кепку — никак невозможно, мало ли что там в журналах понасочиняют, вот к ним в Таллин и езжай!

И тогда папа вспомнил о тёте Тосе — помнишь её? и Сашу горбатенького? — я помнила, как ни странно...

...Я совершенно не узнала дом, в котором родилась. Двор и сад показались мне удивительно маленькими. Не было большого орехового дерева — спилили, перестало плодоносить. Не было любимых моих кукурузных зарослей, где мы так любили делать себе «куколки» из молоденьких запелёнутых кукурузных початков с белыми шёлковыми чубчиками. Не было беседки — обветшала, стали подгнивать опоры, да и не с кем там было после смерти Саши ставить самовар. Новые соседи помогли снести, посадили на её месте черешенку, Саша любил черешню, помнишь? На месте дровяного сарая и крольчатника кто-то из соседей поставил вроде как времянку, а на самом деле — домишко, квартирантов держит. студентиков, законно ли не знаю, да и не моё это дело. А что с дровами? а не надо теперь дров — газ провели, и воду тоже, туалет вот только по-прежнему во дворе, да мне не привыкать

А Саша умер во сне, как ангел, два года уж прошло. Как я боялась, что умру раньше него, да на кого я его оставлю, а оно вон как вышло — пожалел меня, ангел мой, деточка моя, какой он добрый был, помню, как-то в воскресенье пошла с ним в церковь, лет десять ему было, да после службы с кумушками заболталась, а потом хватилась: где Саша? глядь, а он на паперти нищих грошиками одаривает, я ему: Сашенька, откуда у тебя деньги? а ему, оказывается панночка какая-то целую горстку мелких денег отсыпала — возьми, говорит, бедненький, сиротка ты калечный, леденцов себе купи... А Саша ей и говорит: я не бедный, у нас усадьба своя, и не сиротка — у меня Тося есть, и не калечка я — у меня руки-ноги целы, и леденцов мне не надо, от них зубы портятся, а денежку твою я лучше настоящим беднякам отдам...

Что он перенёс в этой жизни, бедное, бедное дитя, его же чуть не убили в войну, чуть-чуть не убили — а потом он ещё год умирал в адских муках, заново ходить учился, заново говорить учился...
Он тогда за водой вышел к колонке — работы же не было в войну, так он всё рвался по хозяйству помогать, то дров наколоть. то воды натаскать, всё доказывал, какой он сильный... А у ближней колонки еле-еле вода текла и очередь, так в недобрый час он пошёл на соседнюю улицу, еврейскую, а там. кто же знал? — акция, а он документы, аусвайс свой не взял, на минуту же вышел с ведром за водой, а его схватили: юде! Они же калек ведь тоже, говорят, убивали, чтоб породу не портили — раз не такой, как все, стало быть: юде... А люди кругом, люди эти бедные, что на смерть шли, давай кричать: он не наш! не жид! не юде! он Сашка-бухгалтер! он русский! у него очи синие! Женщина одна рубаху на нём стала рвать: крест, говорит, крест им покажи! гляньте, крест на нём! — а полицай кричит: а ну перехрестись! — а у Сашеньки язык отнялся и пальцы судорогой свело, как в детстве, ни крикнуть, ни рукой шевельнуть, только хрипит — и тут кто-то как рванёт его за подтяжки... Помните, Сеня, шрам у него был на щеке? Это застёжка от подтяжки тогда его по щеке хлестнула, пропорола щёку насквозь, в глаз бы попала — прощай глаз... А это дурачок был тамошний, что догадался штаны с него стянуть, страшненький, оборванный, несчастненький, как наши с паперти, всё у синагоги да на кладбище еврейском побирался, Саша только и запомнил, как пытается скрюченными пальцами брюки подтянуть, а тот не даёт и хохочет в голос: от теперь видно, шо не жид? видно?

...А те, нелюди, так и кинули его край дороги... И брюки стащили — то ли так, поглумиться, то ли чужим добром не побрезговали, хорошие брюки, на заказ шиты были, когда в Люблин на учёбу Сашу отправляла — всем же хочеться новую жизнь в обновках начать, как вот доченьке вашей...

Год, год целый мы с ним между жизнью и смертью метались — все детские муки его вернулись, не ходил, не говорил, не понимал, есть не мог, спать не мог, я уж хотела грех на душу взять да у доктора не лекарств, а яду попросить для нас двоих, но сжалился надо мной мальчик мой, начало его отпускать мало-помалу...

Только вот с тех пор, как его посреди улицы кинули с неприкрытым срамом — сломалось в нём что-то. Помните, Сенечка, вы всё удивлялись, что он не хочет с вами в баню сходить, попариться, отдохнуть, пива попить в приличной компании? не мог он больше при посторонних раздеваться. Никогда. Воду вёдрами таскал туда-сюда и дома мылся в корыте, заперевшись на три замка. Я после войны тётку родную, старенькую нашла в Чернигове, она уж еле ходила, а мне так хотелось съездить повидаться! Уже собрались с Сашенькой, билеты купили, на вокзал пришли, а поезд опоздал на два часа, тогда такое сплошь и рядом было, а Саше в туалет понадобилось — помните тогдашний туалет уличный? дыры в цементном полу без перегородок — он, бедный, зашёл и вышел, взял чемодан, развернулся и прочь с вокзала — тем и кончилась наша поездка

А супруга ваша, добрая душа, всё его женить мечтала, помните? Всё говорила: балуете вы его, столько лет у своей юбки держите... Да нет, не сержусь я на неё, она ж как лучше хотела. «Другому как понять тебя?» — кто это сказал, Пушкин? — Тютчев — подсказала я... — Спасибо. детка, — поблагодарила тётя Тося со вздохом, — забывать стала стихи, возраст, что делать...

...Шляпок она не шила, но шляпница знакомая у неё была, разумеется — в Старом городе всё было. Мы получили адрес, быстро нашли нужный дом, постучались, раскланялись с высокомерной рослой пожилой польской пани, которая величественно кивнула, узнав, что мы от «пани Антонины» и милостиво приняла небогатый наш заказ.

Сохранено