Стольник

dmitry-sasin — 08.06.2024 Жилой дом «Стольник» в Малом Лёвшинском переулке. Да, в тех самых тихих, заповедных Арбатских переулках воткнули ЭТО.

Проектная организация: бюро "Арт-Бля", правда сейчас они называются несколько скромнее - «А-Б», но суть осталась прежняя. Архитекторы: Андрей Савин, Михаил Лабазов, Андрей Чельцов, Максим Коган, Александр Вейс, Константин Поспелов, конструктор: Александр Бочков. Построено в 2000-2003 годах.

Что мы имеем вокруг, какая там архитектурная среда? Девятиэтажка 1969-го года, доходный дом работы Гельриха, надстроенный дом конца позапрошлого века, конструктивистская пятиэтажка, ещё один конструктивистский дом кооператива "Социнженер". Страшная мешанина, но как-то это всё нивелируется зеленью, спокойным архитектурным стилем. теперь же стало понятно. кто "на раёне" главный, кто оттягивает на себя всё внимание.

2. Низ - гранит, тяжеловесные колонны, мощный навес, наверху два яруса пентхаусов из стекла и нержавейки.
Стольник

3.

4. Напоминает рейлинги на носу яхты.
Стольник

5. Нержавейка, кстати за 20 лет изрядно потускнела, но, может быть, это и к лучшему.
Стольник

    Я совершенно не против экспериментов в архитектуре, она должна развиваться, а не топтаться в неоклассицизме. Но всему должно быть своё место. Этот дом хорошо бы смотрелся на открытом пространстве, среди других подобных экспериментов, где-нибудь на Ходынке.

А что говорят по этому поводу специалисты? Цитата длинная, даже несмотря на то, что я её урезал, но почитать стоит.
Архитектура дома в Лёвшинском не мотивирована ничем. Ни его форма, ни детали, ни материалы никак не связаны с окружением. Это абсолютный взрыв, сравнимый если не с Бильбао Фрэнка Гери, то уж с Хааз-хаусом Ханса Холляйна - точно. Правда, границы этого взрыва очерчены все же довольно строго. За красную линию дом не вылезает, и по высоте (да и по массе) он вполне соотносим с соседним домом начала века. И тем не менее, диссонанс очевиден. Масштаб дома - не переулочный: хоть он и загнан «под обрез», из спускающихся к Пречистенке переулков выглядит так, словно «вырос гриб лиловый и кончилась земля». Материалы - стекло, металл, гранит - тоже плохо вяжутся с бедностью окрестной фактуры. Ни с какими приметами окружающей архитектуры (эркера одного соседа, балкончики другого) не рифмуется. Не брат он не только тому, что было, но и тому, что появляется - например вполне классицистскому дому Ильи Уткина на углу с Большим Лёвшинским. Но самое главное, конечно, форма. Как бы дом не укладывался в пресловутый бассейн визуальных связей, образ его все равно слишком активен и экстравагантен для этого тихого места.
    Нечастые примеры подобной радикальности иногда, бывает, объясняют изгибом переулка, требованиями инсоляции, открывающимся где-то там видом на храм, причудливым узором подземных коммуникаций. Тут же ничего такого нет. Вид на храм открывается, но только из апартаментов шестого этажа. То есть, мы имеем вызов городу в чистом виде. Что, конечно, замечательно в парадигме отхода от средового принципа (среду все равно не спасли, а блестящей архитектуры не получили), но все равно не дает ответа, почему именно так.
    Мало того, что форма здания явно обусловлена не местом, она не особенно мотивирована и функционально. На жилой дом здание ну никак не похоже. И дело даже не в материалах: перебор стекла в жилье наблюдается повсеместно - взять башни у метро «Кунцевская» или дома «Архиздрава» на Ленинском. Дело опять же таки в форме. Дом настойчиво требует обратить на себя внимание, он кричит. А это свойство архитектуры совсем иного назначения. Таким полагается быть музею современного искусства, театру, клубу. И если искать в истории мировой архитектуры аналоги нашему дому, то ими как раз и окажутся: клуб Русакова, филармония Шаруна, сиднейский оперный театр. Приходит на ум и что-то из экспрессионизма: башня Эйнштейна, мендельсоновский же проект завода «Красное знамя». Или что-то более позднее: капелла в Роншан, храм в Такарацука. Из жилья - разве что шаруновская вилла Шминке в Любау да его же комплекс «Ромео и Джульетта» в Штутгарте.
    Здание, как мы выяснили, противостоит всему: месту, функции, времени. То есть, дом фактически ниоткуда. Но так не бывает. И тут самое время обратиться к авторам. На самом деле архитектурное бюро «А-Б» называется «Арт-Бля». Именно под этим именем вот уже 15 лет они являются частью русского хэнд-мэйд-поп-арта. И чего они только не вытворяли. Водружали над Пресней развеселые грибы небоскребов, перебрасывали через Москву-реку мост виртуалов, собирали башни из щепок, запускали в дом ублюдков, занимались прикладной ихтиологией, превращали Ленина в сфинкса, фотографировали свои попы у Киевского вокзала, присобачивали Красноярскому музею глаза, ваяли стулья, инсталляции, делали журнал «Птюч», строили модернистские избы, забойные интерьеры и такие вполне серьезные объекты, как торговый центр «Домино» на Ленинском проспекте или здание «Сибнефти». Из одного этого перечисления ясно, что это единственное в Москве архитектурное бюро, которое живет своей жизнью, абсолютно не парится насчет места в общем строю, и кладет с прибором как на Ресина, так и на Ревзина.
    От команды с таким названием следовало ожидать чего-нибудь подобного. И хотя, выйдя на деловой простор, имя свое они урезали до «А-Б», но суть сберегли в неприкосновенности. В чем же она? Любимые формы «Арт-Бля» - это шары, пузыри, яйца, всевозможные округлости и вздутости. Их проекты (как реальные, так и самые завиральные), собранные вместе на какой-то «Арх-Москве», производили впечатление гирлянды воздушных шариков, которые надувались то целиком, то фрагментарно. Эта перманентная и повсеместная беременность свидетельствует о том, что живут эти здания по законам тела. А легкое их уродство отсылает к эстетике безобразного, но естественного, эдакий Люсьен Фрейд. Впрочем, еще точнее обозначить этот вектор как раблезианский.
    «Арт-Бля» сложилась в 80-е годы, когда культовым автором у творческой интеллигенции был как раз Михаил Бахтин. Его книга о Франсуа Рабле стала библией именно потому, что в ней удивительно свободно трактовалась запретная тема. А она табуировалась 70 лет: в СССР не было не только секса, но и вообще – тела. Оно, как стало модно выражаться, было репрессировано – а параллельно с освобождением сознания началось и его освобождение. Женщины скинули лифчики, мужчины надели бриджи, народ повалил в фитнес-клубы и солярии, «маленькая Вера» рванула в койку, а другим секс-символом стала Маша Калинина, победительница первого конкурса красоты. Вошли в моду пластические операции, главным спортом стало плавание, нудисты оккупировали Серебряный Бор, на обложках журналов засверкали первые сиськи, тетеньки подсели на похудание, дяденьки – на качалово, гомосексуализм перестал быть латентным, а слово «пидор» - ругательным.
    Однако, «Арт-Бля» педалировало не эту глянцевую телесность, а именно раблезианскую, связанную с материально-телесным низом. Тело классическое, правильное и статичное, их интересовало мало. Их возбуждало тело живое: чихающее, рыгающее, пукающее, писающее и т. д. Поэтому их проекты далеки как от хулиганств Уильяма Олсопа – неизбежно архитектонических, так и от ставшей вскоре модной биоморфии – слишком серьезной и пафосной. У «Арт-Бля» есть не только тело как таковое, но и его жизнь, и не только пристойная, а часто скабрезная, а значит - веселая. Это тело пучит, распирает, на нем пузырятся гигантские прыщи, они наливаются яркими цветами, и во все стороны торчит.
    Удивительнейшим образом это формообразование просочилось и в элитный дом. Совершенно очевидно, что два скругленных ризалита - это две коленки, а между ними – гипертрофированный клитор с лестницей. Правда, авторы уверяют, что это никакие не коленки, а коринфские капители, тем более, что в перспективе в раструбах металлоконструкций появится зелень, а стену лобби украшают ар-дековые квадраты с графикой, иллюстрирующие эволюцию капители... Но и капитель коринфская, как известно, вещь, напрямую связанная с телом. Ведь как все было? Юная гражданка Коринфа умерла, а ее кормилица поставила над могилой корзину, прикрыв любимые вещи покойной куском черепицы. Под корзинкой оказался корень аканта, который пустил стебли, и, не находя себе выхода, загнулся в виде волют. Все это увидел проходивший мимо Каллимах, который и сообразил сделать из корзинки капитель.
Этот дом – он, конечно, «бля!» в том смысле, что осточертел уже средовой психоз, хватит лепить новоделы с колоннами, все продали, пропили, и собака пропала, сука, падла, невозможно жить в этой стране. Но в то же время – это такое радостное и конструктивное «бля!»: а мы все равно построили, не сдалися, выжали, выдюжили, выстояли, торчим. Поэтому и трактовать здание можно совершенно по-разному. И как хай-тековский взрыв, не имеющий ничего общего с контекстом. И как вполне классическую композицию, интерпретирующую мотив коринфской капители. И как живое тело. В «капителях» которого когда-нибудь, невзирая на московский климат, прорастет что-нибудь зеленое – как сумел лист аканта пробиться сквозь корзинку с черепицей. И как пробился сквозь чиновничьи препоны этот необычный проект – прогнувшись разве что немного капителями.(Николай Малинин. БУНТ СТРЕЛЬЦОВ ЛЁВШИНСКИХ или ДОМ НИОТКУДА. «Проект Классика», 2002, № 7)

6.