Still Life by A.S. Byatt

peggotty — 23.06.2013
Разговор о Байетт, пожалуй, начну очень совсем издалека. Недавно в фейсбуке видела ссылку, которую я щелкнула и тотчас же потеряла, поскольку известно же, что фейсбук устроен по принципу песочных часов: что за пятнадцать минут не углядел, то проскочит мимо навсегда.
Так вот, ссылка вела на статью, где были собраны мнения некоторых российских, допустим, писателей, которые, как водится, сокрушались о том, что пиратство в России достигло столь невообразимых размеров, что скоро им, допустим, писателям, будет решительно нечего есть и еще что они и вовсе отказываются писать великую российскую литературу на таких условиях. Так и сказали. Нет денег, нет литературы.
И, несмотря на то, что имена перечисленных голодающих творцов русской словесности, у меня смутно ассоциируются с какой-то милейшей околобеллетристикой, если и не вовсе формульной паралитературой, я достаточно несносна в своих критических суждениях о российской литературе после, скажем так, 1917 года. Так что, если вдруг, я вас даже предупредила. Мы вдруг можем остаться без чего-то важного, так что просто необходимо, чтобы мы это хотя бы заметили.

Так вот, а теперь о Байетт. Почему я ведь вспомнила эту мимолетную статью, когда думала о том, как бы начать рассказывать вам о романе Still Life. Потому что вот, если судить по этому роману, даму Антонию Байетт никогда не взволнуют какие-то вещи вроде необходимости творить литературу за деньги. Потому что она какой-то идеальный пример вот той древнегреческой убежденности в том, что поэтический дар дается несколько сверху и богами и ты с этим абсолютно ничего не можешь поделать, ни в какую сторону. Это как если бы северный, например, ледовитый океан постучал бы в нашу дверь и решительно заявил бы: если вы не дадите мне денег, я сейчас же стану менее северным, менее ледовитым и утеку от вас к Гангу, а вы дальше, пожалуйста, сами. Невозможно же.



Вот и Байетт во втором романе тетралогии о Фредерике Поттер продолжает писать о том, что абсолютно не имеет никакого коммерческого успеха, а еще точнее – о том, о чем ей самой хочется написать. В первом романе это был Расин и стихосложение. Во втором – Ван Гог и его превращение оранжевого в лазурный, его желтое кресло, его брат и его натюрморты. И еще – Вордсворт и роды, материнство и потеря слов. И еще – женщины, кембридж, секс и поиск жизни вне замужества на фоне бесконечных пятидесятых и ученых-мужчин, которые лучше справляются со словами, чем с реальностью. И еще – цвет и наше словесное его восприятие. И еще – надо всем этим эверестоообразная байетт с периодическими монологами от первого авторского лица в духе совсем почти что Теккерея или Троллопа: мол, я хотела показать вам то-то или поговорить об этом, с полнейшим пренебрежением ко всяческой моде, какому-нибудь постмодернизму и 1985 году. Вышел солидный такой кусок критического анализа недавно ушедшей действительности – с перерывами на мысли о Китсе и точном цвете сливы. И еще – с сюжетом, конечно же, с сюжетом. Что прекрасно в Байетт, взявшись за кого-нибудь из героев она не спускает его с событийной дорожки – и из очереди в роддоме или пеленания младенца она умеет сложить историю позанятнее битвы богов и героев.

После первой книги Фредерика Поттер по сути своей все та же Фредерика, только теперь она умеет краситься и заниматься сексом. Разговаривать обо всем на свете она уже научилась и в Кембридже то и дело говорит, говорит и говорит – о поэзии и прочем искусстве, попутно выясняя, как же быть, если замуж не очень хочется. Она, как пишет Байетт, хотела замуж потому, что боялась, мол, а вдруг никто не захочет на ней жениться и еще потому, что все вокруг были заняты тем же самым. И она будет всю книгу искать, сгорать от неразделенной любви и разговаривать, старательно оттягивая как замужество, так и любую взрослую жизнь. Несмотря на уже вторую книгу, она все еще не самый интересный персонаж.

Куда как лучше прекрасная, сияющая Стефани, которая после кембриджского диплома вдруг оказывается стиснутой в мире деторождения, чайных сервизов, бесполезной свекрови, рождественской индейки, нервического брата и молчаливого мужа. Говорят, что сцена первых родов Стефани, когда она пакует с собой в сумку Вордсворта и которого потом безразличные медсестры у нее отнимают – одно из самых правдивых описаний ощущений рожениц, но это я вряд ли проверю, а вот оставленный где-то там в трудную минуту, покинутый Вордсворт, это очень знакомо. Во время вторых родов Стефани уже не выпускает из рук «Нашего общего друга», и вот эта ее жизнь – от родов до родов, с уменьшающимся количеством слов в голове и с увеличивающимся количеством тревог, сначала за Уилла, потом за Уилла и Мэри, и за Дэниэла, и за Маркуса, и за идиотических Билла и Уинифред, и за миссис Ортон, и за нового епископа, и за воробья, на котором все и заканчивается.

Но самое привлекательное в Still Life, кроме истории Стефани и Дэниэла – по-настоящему мужской фигуры, удивительно редкой для литературы пост-викторианского периода – это, на самом-то деле, приятная возможность для читателя быть собой и расслабиться. Читая Байетт, всякий раз понимаешь, что автор ничего не хотел, знаете ли, как говорится, показать. Напротив, получается как будто ты проходил мимо нескончаемой лекции обо всем на свете и задержался подле рассказчика лет этак на пятьдесят.

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Ранее
• Архив