Смоленск - "город бунтующего разума"

v_strane_i_mire — 13.07.2024 Теги: Митрофанов О Смоленске и его "альтернативщиках" написал неплохо краевед и москвовед Алексей Митрофанов для хорошего журнала "Русская жизнь".
Митрофанов недавно, к сожалению, скончался в Болгарии, где жил последнее время.
Книгу упомянутого в тексте Олега Разумовского мы издали за свой счет с прозаиком Олегом Зоберном в серии "Уроки русского". Тираж точный не помню. Но 500 экземпляров точно. В твердой обложке. Хорошо оформленной.



http://www.rulife.ru/mode/article/358/
Русская жизнь 26 октября 2007 года

Город бунтующего разума.
Смоленск все стерпит, все поймет.

Митрофанов Алексей

Смоленск. Крепостная стенаI.

В Смоленске вышла книга Олега Разумовского «Razumbunt». Как не трудно догадаться, о бунтующем разуме. О жизни, от которой разум может взбунтоваться. С множеством матерных слов. При этом с краеведческим уклоном. Но главное не это.

Главное, что книга сделалась событием в жизни города. Прошла презентация — в музее, все как у людей. Продается «Razumbunt» в обычных книжных магазинах. Стоит 100 рублей. А что тираж тоже 100 экземпляров — это ерунда. Ведь речь все же идет об альтернативной культуре. О той, которой в большинстве российских городов и вовсе нет. А вот в Смоленске — есть. Больше того, она бурно развивается.

Напоминаю: происходит это не в 1990-м, а в 2007 году, когда, казалось бы, все колышки забиты и все территории поделены. В культуре в том числе.




II.
С Олегом Разумовским мы договорились встретиться у входа в некое бистро — Олег сам его предложил. В центре города, напротив парка с дивным названием «Блонье».

Я предвкушал разговор с маститым писателем. Мудрым и, скорее всего, поучающим. Я знал, что Разумовский старше меня на 18 лет. И был, что называется, готов.

Кстати, книгу я к тому моменту еще не читал.

У входа я увидел паренька в джинсовой курточке и в бейсболке козырьком назад. Он кого-то дожидался. Оказалось, что меня и что это и есть тот самый Разумовский. На 58 лет он явно не тянул.

Мы вошли в душный, весь какой-то липкий, потный зал. Олег уверенно двинулся к дальнему, угловому столику, до которого слабенький кондиционер вообще не доставал. Нам принесли меню. Я начал его читать.

Цены по московским меркам низкие невероятно. Заказал себе одно, другое, третье. Протянул меню автору «Razumbunta».
— У меня нет денег вообще! — заявил Олег.
Это прозвучало гордо, как неколебимая жизненная позиция.
Предложенные мной бокал вина и тарелочка мясного ассорти были приняты, можно сказать, с милостивой снисходительностью.
— Сейчас сюда придут мои друзья — они за меня заплатят, — сказал при этом Олег.
— Друзья?
— Да. Они тоже занимаются альтернативным краеведением.

III.
Мы начали разговор. Обыкновенный, ни о чем. О жизни в Москве и в Смоленске, о том, что время делает с людьми и городами, о каких-то общих интернетовских знакомых, о возможностях самореализации и прочая, и прочая, и прочая.

Потихоньку стали подходить друзья. Один, другой, третий, четвертый. Все, как на подбор, — в бейсболках козырьком назад и в джинсовых костюмчиках. С одинаковыми подростковыми фигурами. С одинаковыми лицами людей поживших. Взгляды напряженные. Фигуры тоже напряженные.

Столик был маленький. Кроме того, напомню, угловой. Там и троим было бы тесно. Поэтому друзья таскали стулья от других столов и высаживались вокруг нас амфитеатром.

«Обсиживают», — почему-то подумалось мне.

Мы продолжали разговор о том, что агрессивный в жизни человек зачастую сентиментален в своей прозе. Разумовский говорил, что он — как раз наоборот. В жизни стеснительный, робкий, а вот как сядет за компьютер — так держите меня семеро.

Передо мной лежала книга «Razumbunt», подаренная автором. Я ее еще не открывал.

Друзья в бейсболках все прибывали. Разумеется, никто из них ни за кого платить не собирался. Заказывать что-либо — тоже. Зато мне официантка приносила одно блюдо за другим. Смутившись их низкой ценой, я решил, что они будут маленькие, и заказал много блюд. Но все они оказались колоссальных размеров. Олег, естественно, допил свое вино, доел мясное ассорти. В какой-то момент весь стол оказался заставлен моей едой. Даже книгу «Razumbunt» пришлось убрать в рюкзак. А вокруг сидели молчаливые друзья и наблюдали, как я ем.

Мне было страшно неловко, но я продолжал вести беседу об искусстве.

Наконец, один из друзей вступает в разговор. Он начинает рассуждать о древностях, мне совершенно не знакомых. Я ничего не понимаю в этом и честно признаюсь: дескать, не мой период, дескать, для меня российская история, по большому счету, начинается пушкинским временем, в крайнем случае, державинским — от которых сохранились и письма, и документы, и книги художественные, и архитектура — словом, есть за что зацепиться.

Друг с гордостью заявляет:
— А для меня история заканчивается двенадцатым веком!

Вот, думаю, серьезный краевед.
— А где вы, — спрашиваю, — работаете?

Он в ответ, еще более гордо:
— В охране!
— А почему вам в музей не пойти? Полно же в Смоленске музеев?
— Что я в музее буду делать? Скучно там.

Ну, ладно, думаю. В охране веселее.

В конце концов мне прекращают подносить блюда. Я рассчитываюсь. Мы выходим из бистро. Олег с друзьями идут по своим альтернативным краеведческим делам. А я иду в гостиницу — читать Олегов труд.

IV.
«Между прочим, это отличное демократическое заведение, где обычно вечером набирается туча народа. Всякие маргиналы и, конечно же, <�…>. Пьют пиво, дешевое вино, водчонку. Базарят о своем родном. Порой здесь вспыхивают драки, но не надолго. Вскоре опять все мирятся и бухают по новой. <�…> клеятся и снимаются влегкую. На меня тут неоднократно наезжала всякая беспредельная гопота, но ведь и своих полно в „Ягодке“: всегда кто-нибудь писанется за тебя и не даст пропасть. Выкинут уродов на <�…> на улицу и предупредят, что, мол, если еще раз, то им <�…>. Стопудово. До дебилов сразу доходит, и они больше в нашу „Ягодку“ не прутся».

Ага, так вот оно, значит, какое — альтернативное краеведение.

«Какая-то баба с толстой жопой и хитрой мордой села посрать прямо у фонтана, грозя дать <�…> начальству. Шел старик в обносках с <�…> наружу. Так он протестовал по-своему против войны в Чечне. Молодые совсем девчонки пили баночное пиво и громко ругались матом, как бы открыто бросая вызов обществу.

Я выпил из горла полбутылки водки и прямо в одежде прыгнул в фонтан. Искупался с большим удовольствием, посылая всех конкретно на <�…>, а потом снял по ходу поддатую худую шкуру. Вернее, она сама меня зацепила. Кричит: „Эй, ты, <�…> с Нижнего Тагила, соси сюда!“ Я подошел, дал ей по голове, затащил в телефонную будку и стал <�…> в стояка. И пока занимался этим веселым делом, видел, что происходит в <�…> реальности».

Прекрасные досуги случаются в альтернативном Смоленске.

«Я блевал весь день. За окном то дождь, то солнце, а я <�…> блую и блую. Запиваю воткой и опять нах блую. И вабще какая природа <�…>, и сирень, и бабки на лавках, и молодеш сасет пивус. И пелотки с животами беременные. <�…> вабще, когда проблюешься, и все кажется <�…> и харашо и в кайф. Вот тем и хороша она, улица Ленина».

Я сижу в кресле и читаю «Razumbunt». Поначалу книга вызывает у меня одно лишь омерзение. Но постепенно я вчитываюсь, мат перестает казаться матом, а обычная реальность — соответственно, обычной реальностью. Кажется, что истинная правда жизни — в рассказах господина Разумовского. Тем более что сюжеты у него подчас бывают очень даже сильные.

Вот, например, такой. Заходит мужик в трамвай. И видит, что другой мужик сидит и спит. А на руке его татуировка — «Слава».

И вот первый мужик начинает будить второго: «Очнись, Слава, очнись, Слава!»

Сначала просто тормошил. Потом начал хлопать по щекам. Потом давать тычки. Это он так заботу проявлял — вдруг Слава свою остановку проедет, или его, спящего, обидит кто. Но не помогали и тычки. Тогда первый мужик начал второго зверски избивать. Безрезультатно.

Но тут в вагон вошел некий рабочий и дал первому мужику свою отвертку — дескать, на, вот этим вот попробуй. И первый начал Славу «ковырять» — тыкал ему отверткой в уши, в нос, в глаза. Совсем он Славу изуродовал. Но разбудить не смог. И тогда использовал последний шанс — пробил ему голову тяжелой рукояткой от сидения. Но и после этого весь окровавленный Слава остался безмолвно сидеть.

Красота.

V.
Я читал Олега Разумовского.

Под моим окном жил своей жизнью сад «Блонье» — излюбленное место отдыха смолян. И, соответственно, место, в котором проходила большая часть историй «Razumbunta».

В этом слове — «Блонье» — мерещится нечто французское. Но всего лишь мерещится. На самом деле, это слово вполне русское, правда, давно забытое. И в словаре Даля значится: «блонье, болонье ср. стар. — ближайшая окружность города; предместье, слобода, околица, обаполье».

И ничего французского здесь нет.

Этот сад издревле был чем-то вроде центра города Смоленска. И воплощением главной черты жителей этого города. Какой же именно? Пожалуй, что терпимости и снисходительности.

В Смоленске все всегда было немножечко не так. Смоленск позволял многое, что было невозможно в других российских городах. Например, в том же «Блонье» в 1885 году открыли памятник композитору Глинке. Памятник памятником, но тогда всех волновал один вопрос — не запретят ли ограду? А ограда та, действительно, была явлением. Критик Владимир Стасов писал: «Решетка к памятнику Глинки совершенно необычная и, смело скажу, совершенно беспримерная. Подобной решетки нигде до сих пор не бывало в Европе. Она вся составлена из нот, точно из золотого музыкального кружева. По счастью, к осуществлению ее не встретилось никакого сопротивления».

А ведь, действительно, власти вполне могли бы заподозрить что угодно — например, что в нотах зашифрованы какие-нибудь тайные послания. Но ничего такого не произошло. В Смоленске многое позволено. И торжественный акт в честь открытия памятника не был ничем омрачен.

Кстати, меню этого акта — тоже своего рода разумбунт: «Суп-пюре барятенской, консоме тортю, тартолетты долгоруковские, крокеты скобелевские, буше Смоленск, тимбали пушкинские, стерляди Паскевич, филей Эрмитаж, соус Мадера, гранит апельсиновый, жаркое: вальдшнепы, рябчики, бекасы, цыплята; салат, пломбир Глинки, десерт».

Ни «пломбира Глинки», ни «тимбалей пушкинских», ни «буше Смоленск», ни «тартолеттов долгоруковских» никогда не существовало. Не было, конечно же, и «супа-пюре барятенского», и «крокетов скобелевских».

Все это — смелые и ничем не обузданные фантазии повара. И совершенно не понятно, что на самом деле подавали на обеде в честь открытия памятника Михаилу Глинке.

Кстати, в 70-е рядышком с Глинкой установили мощные динамики, и они через определенные промежутки времени играли что-нибудь из глинковских произведений. Тоже, по тем временам, весьма авангардистский проект.

Рядом с «Блонье» размещалось Александровское реальное училище. В нем учился писатель Соколов-Микитов. Вот как он описывал свою alma mater: «Училище с первых же дней напугало сухой казенщиной, суровым бездушием учителей, одетых в чиновничьи мундиры. Пугали недобрые и грубые клички, которыми именовали своих наставников ученики. Кто и когда выдумал эти злые и меткие прозвища, от которых веяло бурсой, давними временами?

Раз положенная кличка оставалась за учителем навеки, переходя из поколения в поколение учеников. Учителя русского языка Насоновского все называли Скоморохом, учителя арифметики — Смыком, классного надзирателя — Козлом и Плюшкой, учителя алгебры — Бандурой. Кроме этих кличек были клички и посолонее».

В небольшом же отдалении располагалась и казенная гимназия. О ней отзывалась другая будущая знаменитость — Николай Пржевальский: «Подбор учителей, за немногим исключением, был невозможный: они пьяные приходили в класс, бранились с учениками, позволяли себе таскать их за волосы… Вообще вся тогдашняя система воспитания состояла из заучивания и зубрения от такого-то до такого-то слова».

Да что говорить — сам инспектор П. Д. Шестаков признавал: «Педагогический персонал, за немногим исключением, состоял из лиц, сильно подверженных известному российскому недугу: пили не только преподаватели, но и лица, стоявшие во главе учебного заведения, даже сам директор „страдал запоем“, на квартирах некоторых учителей и даже в доме благородного гимназического пансиона в квартире инспектора происходили „афинские вечера“, на которых учителя пировали и плясали со своими гетерами… Воспитанников же, подглядывавших, что делается на квартире у инспектора и в каких более чем откровенных костюмах там танцуют их господа наставники, любитель „афинских вечеров“ таскал за волосы и драл розгами. Эти наказания, конечно, ни к какому результату не приводили».

Кстати, воспитанникам многое прощалось. Владимир Лакшин приводил рассказ некого смолянина о другом смолянине, гимназисте Боровикове: «Боровиков задумал покушение на предводителя дворянства Урусова, в имении которого жестоко расправились с бунтовавшими крестьянами. Гимназисты и реалисты, в числе которых был Соколов-Микитов, сложились, купили ему два маленьких дамских револьвера. Дело было зимой. Боровиковский подстерег Урусова, когда тот вышел из дверей Дворянского собрания и собирался сесть в экипаж. Он выстрелил в него почти в упор, но „человека не так легко убить, оказывается“. Урусов бросился в сугроб, а юный террорист убежал».

Какому наказанию подвергся террорист? Был изгнан из гимназии. И все.

VI.
По современному «Блонью» ходят занятнейшие личности. Некий Даня, последователь обэриутов, облаченный в черный костюм и тюбетейку. Колоритный дедок-ветеран, который, как только увидит девушку с открытым пупком, сразу начинает вопить на весь сад:

— Голопузикам позор! Голопузикам позор!

А если вдруг увидит кого в «рваных» джинсах — сразу начинает предлагать иголку.

На скамеечках «Блонья» в хорошую погоду смоляне сидят и пьют из бутылок пиво — и никакая милиция их не гоняет.

А в бывшем ресторане «Днепр» (ныне — концертно-выставочный комплекс «Днепр») несколько месяцев назад с успехом выступил московский, тоже вроде как альтернативный, поэт, полиглот, художник и фотограф Вилли Мельников.

Город позволяет каждому своему жителю жить так, как он захочет.

Дедушке-ветерану — спокойно выражать протест против голопузиков.

Самим голопузикам — спокойно пить пиво на лавочках.

Поклонникам альтернативной культуры — устраивать перформансы своим коллегам из Москвы.

А если вдруг захочешь издать матерную книгу про бунт разума — спокойно ее издавай, презентуй в музее и не задумывайся о том, принесет ли твой труд доход.

Смоленск не даст пропасть.

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Архив