Случайная медитация на пионы

Не смотреть на Jammin'а – это сложная игра. Приходится выдумывать ее правила быстрее, чем глаз меняет положение, и зона периферического зрения всегда успевает снова поймать белое его рубашки, синее его джинсов, перечное его волос, фиолетовое (какое, если вдуматься, занудное слово!) его глаз и смугло-тревожное, золотисто-солнечное, атласно-звенящее всего того, что не закрыто условной по летнему времени одеждой. Я привык видеть близорукими пятнами акварели, для восприятия объекта в целостности размывание границ даже полезно, я все время их и размываю, размазываю, стираю наспех нацарапанную на запястьях шкалу Мооса, а потом развожу руками, отказываюсь от оценочных мнений и злонамеренно путаюсь в показаниях.
Мы украли обед и шпионим сами за собой: вышло так, что наши друзья сильно опоздали, а персонал, перемещающийся обычно в диапазоне граве, ларго, адажио и ленто, решил вдруг проявить несказанную предупредительность и переключился с реггей на босса-нову. Мы похитили у ежедневника в бежевой кожаной обложке обед на четверых и преломили хрустящий хлеб вдвоем.
Мы расположились на улице, хотя дует довольно прохладный ветер, и даже тень от здоровенного клена и журчание фонтана кажутся чрезмерными, но забираться в перегруженный деталями зал кажется каким-то святотатством: летом надо есть на улице, чтобы еда пахла воздухом и водой и была немного дикой, сигаретный дым выветривался быстрее, чем его выдохнешь, а бокалы тихонько позвякивали, как возбужденные дети перед новогодним утренником. «Постукивание приборов меня успокаивает. Ресторанное постукивание, а не столовское – неторопливое и немногочисленное», - говорю я Jammin'у. Он сидит слишком далеко, чтобы можно было до него случайно дотронуться, но достаточно близко, чтобы можно было разговаривать вполголоса. Мне нравится звяканье и дребезжание, и звук фарфора, соприкасающегося с фарфором, они покойны, они безопасны, они сосредоточены сами на себе и им нет дела до вселенной, в том числе и до меня.
Кроме того, на улице есть деревья – каштаны и клены с листьями, имеющими тончайшие скелеты, подсвеченные рваным облачным солнцем, как рентгеновские снимки, – и нет текстиля, прозрачных драпировок, неравновесных стеклянных столов, букетов из искусственных цветов, неприлично похожих на настоящие, кованых стульев, издающих угрожающий скрежет, когда их перемещают по плитке пола, гирлянд неживых листьев, завитков, стилизованных буфетов, искусственно состаренных камней и всех тех мелочей, в которые прячется издергавшийся и напуганный дьявол.
В зале раньше висели на стенах виниловые диски – сомнительное украшение, беспокоящее, как скульптуры, вырезанные из книг, к тому же апеллирующие к декоративной и нарочитой стилистике ранних восьмидесятых с чудовищной модой, страшной Мадонной и потертым конвертом от «Веселых ребят» или «Акварелей». Теперь, для пущего пафосу, на стенах нарисованы барельефы, намекающие на Микеланджело, если бы он был инженером на 120 рублях и тихо спивался в каком-нибудь гипотетическом Карачеве. Мне больше нравится винил – у иглы, по крайней мере, всегда есть возможность соскочить, и вот я соскакиваю с нижней ступеньки крыльца, чуть не потеряв равновесие, чуть не уронив сигарету, и вижу, как светлый и красивый от раннего лета парк свивается в венец вокруг головы читающего журнал о виноделии Jammin'а, и сияет, словно нимб.
«На каникулах, – так приятно называть отпуск по-студенчески, – я буду завтракать здесь с тобой этим их неконтинентальным завтраком, – говорит Jammin', пододвигая мое кресло. – Надеюсь, никто нам тут не встретится и мешать не будет». «Даже если и встретится, мне уже ничего не помешает». Мне все равно. Мне хочется завтракать с Jammin'ом, держа в уме, как заныканную при умножении единицу, смятую постель, два бритвенных станка, его спину в брызгах воды из душа, мокрые волосы. Мне хочется завтракать в цвете: видеть черный кофе и оранжевый сок на белой скатерти, желто-белую яичницу, темную ржаную булочку, желтое, белое, черное, хочется, чтобы солнце заглядывало в глаза и не находило там страшной тайны о том, как мы провели эту ночь. Каемка зрачков Jammin'а – лазоревая. Не перепутай, солнце.
Еда прекрасна, особенно веточка розмарина, которую я покусываю с удовольствием вандала. Она плавала в коньячно-сливочном соусе для красоты и аромата. Вероятно, для нее быть съеденной несколько неожиданно, как для арфистки выйти замуж за водопроводчика. Руккола умерла на краю тарелки исключительно от любви к бальзамическому уксусу и черному перцу. Сладкий перец покраснел и стал похож на омара. Только наполовину полный кувшин домашнего лимонада с кисленькими яблоками, кусочками апельсина и вишнями все еще сохраняет уверенность в себе, но и от нее в этом царстве рефлексии разит неявным самоуничижением.
Мы пытаемся планировать наш маленький отпуск, которого мы ждем слишком давно, путаемся в паланах, перегружаем время событиями и вычеркиваем все: пусть льется, как льется, сколько можно все держать под контролем, сколько можно засовывать цветы и моллюсков в раковины и корпусы часов, сколько можно делить воду в стакане на глотки, прежде чем выпить, сколько можно, ведь уже давно нельзя, это треклятая инерция, эти треклятые автоматизмы вечно городят ложные сущности в самых неподходящих местах, как осиные гнезда из бумаги и слов. Пусть все льется, как льется.
Приходят наши друзья и что-то заказывают, и снова появляется горячий хлеб, и нас соблазняют десертами. Наш друг рассказывает новости, и около меня падает бомба, и я, сидя на краю воронки, слушаю вполуха печальную историю про мальчика, которого отправляют работать за тридевять земель, про мальчика, который ни с того ни с сего решил хоть на ком-нибудь женится, про мальчика, который говорит: «Не хочу быть геем» и, возможно, говорит это, чтобы просто помучить, и ко всем возможным трагедиям, большим и маленьким, которые так легко заводятся у человечества и которые так трудно потом вывести, прибавляется еще и вот эта. Я тоже не хочу быть геем, я терпеть не могу этого слова, «это не моя звезда, месье, это ваша звезда – вы ведь хотите, чтобы я носил ее», потому что я не хочу вообще занимать время своей жизни такими выборами, такими размышлениями, такими определениями, такими этикетками. Я хочу думать об этом не чаще, чем об этом думает натурал, - если вообще думает. Я не хочу, чтобы меня можно было описывать одним словом, если это не надпись на надгробии.
И я сижу на краю воронки от взрыва, и слушаю про маму, которая дала взятку, чтобы сына перевели в другой город «от греха подальше», про двадцатидвухлетнего мальчика, который работает не там, где хочет, и рисует свою судьбу по выданным родителями схемам, и эта смесь бестолкового и трепетного детства с громкими заявлениями и маминой непреклонной воли, и контрабандной фрустрации прямиком из республики Аннексия, повергает меня в неприличнейшую и неуместную истерику. Пока я хватаюсь за живот и корчусь от хохота, а срезонировавший Jammin' деликатно усмехается, наш друг, взорвавший гранату за столиком в летнем кафе, тоже улыбается: «Вот и мы тоже неделю переживали, а сейчас уже смешно… Я махнул рукой», – и он машет рукой.
Наш друг переспрашивает, сколько лет Девице, и удивляется, что мы так давно вместе. «Я почти не знаю пар, которые бы жили так долго» – он имеет в виду «существовали бы так долго». «Вот у меня есть знакомые… Но они как живут: один любовника приводит, и пока они там, второй на кухне сидит. А вы не так». «Мы приводим общих любовников», – говорит Jammin', «Мы друг друга вкусным угощаем», – говорю я, и мы звучим, как заблудившееся эхо. Я чувствую затылком выражение лица Jammin'а, и оно параллельно моему, и оно почти такое же, как мое, и наш друг не знает, на кого из нас ему смотреть и кому отвечать.
Я не смотрю на Jammin'а, даже когда он говорит. Это глупая привычка, это нелепая привычка, все время по-воробьиному сворачивать голову то налево, то направо, как будто я жду кого-то, кто может прийти со стороны сквера, львов или Театральной площади. Я пристально разглядываю посетителей кафе, как будто в этом есть хоть какой-то прок, обреченно запоминая их: вот компания громко смеющихся женщин, похожая на съезд учителей начальной школы или библиотекарей, читает меню, качает головами, встает и уходит – эта компания единый организм, большая разноцветная гусеница. Вот мужчина в ярко-синих шортах и кроссовках и розовой рубашке, он оглядывается по сторонам, как будто кого-то ждет, и заказывает чай. Вот пожилой мужчина, закончив обед, договаривается по телефону о покупке детской коляски. Вот два мальчика, видимо, братья, с воплями ломятся через кусты к фонтану, отец пытается поймать младшего. У меня вся оперативка забита исполнителями эпизодических ролей, но я не снимаю кино, а если и стал бы, то персонажей, не принимающих участия в истории, нарисовал бы мелом на стенах. Ведь если взять на их роли живых людей, они станут разыгрывать свои собственные истории, и фильм разрастется безмерно, не хуже Вавилонской библиотеки.
Я выворачиваю голову влево, стараясь не скользить взглядом по плечам и правому бедру Jammin'а, обтянутому джинсой. Слева от меня – окультуренная хозяевами кафе лужайка с чистеньким свежим газоном и нарочито заросшими клумбами. По небу ползет гонимое ветром серое облако, а по лужайке ползет густая тень. Тень сползает к веранде, карабкается на каменные ступени, тычется в колени посетителей, исчезает, а лужайка вдруг вспыхивает, и я вижу свою собственную неопалимую купину, для одного меня горящий небесным пламенем куст пионов.
Пион – цветок больших широких кистей и густой гуаши, цветок лета, опиумного забвения и барокко без раскаяния. Он не похож ни на член, ни на сердце, как тюльпан, он абстрактен по умолчанию, разумеется, он красив, особенно когда рассыпается в клочья шелка, в вопль битого хрусталя, в захлебывающийся хрип выплеснутой воды от удара о каменный пол. Но я смотрю, не в силах отвести глаза, не на цветки, рассевшиеся на ветвях, как тяжелые птицы. Я не могу оторваться от листьев.
Вероятно, для описания такого цвета нужно использовать слово «изумрудный». Это же логично: мы часто видим в цветах, прорвавшихся с той стороны, отблески земных сокровищ – сапфиров, бриллиантов, аметистов. Но изумруд ничего не прибавил бы пионовому кусту, кроме нежного фона светящейся травы. На самом деле так: листья, гладкие, как натянутая кожа на головке полового члена, лицами, обращенными к небу, источают чистый прозрачный свет, рафинированный настолько, что поглотил все цвета спектра, поглотил, переварил и слил воедино, и получился белый такой насыщенности и интенсивности, что режет глаз и ослепляет, и даже на расстоянии ощущается как жар или как лед. Изнанка листа, бархатная, как губы девятнадцатилетнего арабского мальчика, тонет сама в себе, втягивая остатки зеленого, отраженные от стеблей и травы, в шершавую глубину. Отверзшиеся прямо посреди сквера черные дыры тянут внутрь ветер, и я вижу, как трескается тонкая и сухая, как стрекозиное крыло, прозрачная пленка слов, определений, обстоятельств места и времени, и образы действий вырываются из трещин и проломов и взмывают в небо, как обретшие покой призраки. Осколки тонкого слоя лака осыпаются с видимого мира, осыпаются, позвякивают стеклянными краями и, подхваченные ветром, улетают вверх и в навсегда.
Все, на что я смотрю и к чему прикасаюсь, наконец-то становится реальным. Я слышу, как поднимаются и опускаются животы при дыхании, - животы и ребра каждого присутствующего в поле моего зрения, я чувствую тяжесть моего собсвтенного локтя на подлокотнике кресла, каждую молекулу этой тяжести, вес и характер каждого атома, и никогда еще сила притяжения не доставляла мне такого густого ноющего удовольствия. Я чувствую свою одежду и обувь, как будто каждую нитку знаю по имени, я чувствую собственный вес, как привилегию, я чувствую нагревшийся металл десертной ложки у меня в руке, как будто вилку сделали из железа, выделенного из моей крови. Бокалы, салфетки, лица моих друзей, фиалковые глаза Jammin'а и запах его одеколона, официантка с бэйджем на черной блузке, автомат, размешивающий сорбе, зонтик над стойкой с мороженым, - все в один миг стало более реальным, чем можно было бы придумать, создавая реальность, надреальным, сверхреальным, внезапно лишившимся всех симуляций и следов всех симуляций, чистым, как будто у меня из глаз вытащили осколок дьявольского зеркала, калечившего картину мира. Я слышу, как Jammin' просит счет, чувствую, как он касается пальцем моей руки, давая мне понять, что мы уходим, и чувствую каждую клетку с его ДНК, нечаянно оставшуюся на моей коже. Мне кажется, что глаза у меня открыты шире обычного раза в три, а выражение лица – бесконтрольно сосредоточенное и счастливое, как у умственно отсталого.
Откуда-то сверху начинает сыпаться клочкастый тополиный пух, как снег, с той же метельной нерегулярностью и плавностью. Это не учебный снегопад.


© Evgeniy Yermolenko