Крюкообразность

Я почти не помню того времени, когда появился первый. Я был совсем ребенком, и отец смотрел на меня сверху вниз, как на домашнее животное. Он сказал: «Теперь есть надежда, что ты вырастешь мужчиной, а не соплюхой!» Это был совсем маленьких крюк, он вытягивался откуда-то из-под ребра справа, он был тонкий и очень острый, и я невероятно гордился им. Маленький очкарик, которого я этим крюком порезал, разнылся, как девчонка. Это его мой отец назвал соплюхой. Не меня.
У каждого нормального человека есть крюки. Это всем нормальным людям известно. У кого не растут – те желали бы обзавестись, это нормально – стремиться к совершенству. Я не знаю точно, почему они растут, да и механизм этот не так важен. Всем известно, что если порезать крюком кожу – на месте пореза тоже вырастет крюк, но иногда они вылезают сами по себе. Сначала чувствуешь легкий зуд и напряжение, потом повышается ненадолго температура, потом они появляются из-под кожи, вытягиваются, наливаются силой, всё заостряясь, стремятся, целятся, ищут, хотят цеплять, дергать, рвать. Они хотят крови – от крови они становятся и острее, и тяжелее.
Было нелегко привести цепляние, рывки и захваты к общей единой системе. Наши вожди, обладающие самыми разветвленными, самыми острыми и длинными крюками, немало сил, души, страсти положили на то, чтобы привести хаотическую резню в систему, облегчить нашу жизнь упорядоченностью, сделать нормы человеческого общения регламентированными и понятными. Честь и хвала им за то, что теперь каждый точно знает, сколько порезов может нанести и получить, как повысить свой статус, где и в какое время искать жертву, как обращаться с теми недоделками, у кого недоразвиты крюки.
Каждый раз, как крюк цепляет живое мясо, прикосновение, а затем рывок острейшей болью отдается в том месте, откуда растет крюк, так, что на несколько секунд темнеет в глазах. Это знают все, у кого есть крюки, все настоящие люди. Но эта боль – плата за то, что мы живем в стабильном мире, устроенном по нашим жестким правилам, установленным теми, у кого крюки длиннее, за то, что мы сохраняем самих себя, защищаем свои принципы. Мы готовы терпеть эту боль.
К нашей великой скорби в какой-то момент среди нас появились чужаки, пришлые, отщепенцы, не имеющие крюков и не растящие их, не стремящиеся влиться в здоровое общество. Они не растят свои крюки, не соблюдают правила цепляния и дерганья, более того, ставят под сомнение саму систему взаимных порезов, иерархии крюконосцев, клевещут на сам миропорядок. Некоторые излишне снисходительные мои собратья полагают, что эти «заблудшие» - психически больные люди, что их надо лечить. Я категорически не согласен: гнойник должен быть вскрыт, очаг заражения должен быть выжжен ради спасения самого общества.
А чужаки, между тем, становились все многочисленнее, все агрессивнее. Невозможно было выйти на улицу, чтобы не заметить хотя бы одного отщепенца без крюков с наглой улыбкой-оскалом на лице. Эти неполноценные отбросы не просто вдруг обрели голос - они заговорили вслух, а некоторые даже запели. Их назойливая пропаганда – чего стоит, например, их подлая манера выходить на площади и улицы и прохаживаться среди нормальных людей, увертываясь от крюков, их циничная способность не выращивать новый крюк на месте раны, а умирать от кровотечения! – привела к тому, что даже настоящие люди стали сомневаться в необходимости крюков и причинения обоюдоострой боли друг другу. Той самой боли, которая и объединила нас в целостное монолитное общество, которая позволила нам чувствовать товарищей, которая помогала нам тысячелетиями отражать гнусные поползновения наших многочисленных врагов! На своем отравленном наречии вырожденцы проповедовали свои пороки и извращения, в своей ереси они покушались на самые основы, изрекая ядовитую ложь о том, что людям крюконошение не свойственно, что были времена, когда мы не ранили друг друга, - так писали в их продажных газетах.
Слабые и порочные их читали. Потом и некоторые мои товарищи – хотя какие они мне товарищи, слабаки, ренегаты! – заговорили на том же непонятном языке. Слова чуждой и противоестественной речи выродков терзали мне слух, оскорбляли разум, будили мою священную ярость, и я готов был душить пришлых голыми руками. Их грязные языки ворочались в их нечистых ртах тяжко, трудно, выплевывая мерзости, которые человеческий разум не способен даже воспринять: «Loubov, ravnopravie, sochuvstvie, dostoinstvo, prava cheloveka, tolerantnost, schastje»… Хвала Вышнему, я не знаю значения этих слов, я не владею языком этой падали, но один только звук этих словес – непереносимое оскорбление для всякого нормального человека.
Оскорбление, которое может быть смыто только кровью. И кровь лилась, и крюки, растущие из моего тела и из моей несгибаемой воли, становились длиннее, крепче, весили все больше, круша чужих, ненавистных, разрушающих строгую и ясную систему правил, выстроенных на единственной истине: больший крюк – у лучшего!
Я терял силы, терял друзей, я терял веру в изменивших нашим традициям и идеалам лидеров, а тех становилось больше – так мне казалось – но все реже мне удавалось дотянуться до кого-нибудь из них. Если же я и доставал кого-то их них крюком, то отточенное блестящее лезвие скользило по пустоте, не причиняя вреда, не оставляя очистительной раны. Чужие продолжали ходить, говорить, кривляться, изображая повседневную жизнь, как будто меня не существует. Я немало бессонных ночей провел в недоумении и возмущении, прежде чем понял – чужаков больше нет, они все уничтожены и стали призраками. Я ждал, когда моя душа возрадуется.
Однажды я проснулся и увидел, что выродков больше нет. Мир стал чист и светел. Он весь был – внутренняя поверхность сферы, матовая, стальная, шероховатая наощупь, как металлический бархат, она не скользила и даже не была холодной. Мир стал идеален, и меня не удивляет, как это ни горько, что я остался в нем один.
Теперь я не вижу неба. Я не увижу его, скорее всего, никогда. Это достойная плата за то, чтобы в мире не существовало чуждых, пришлых, не имеющих ни совести, ни основы. Крюки, однако, продолжают расти. Тянутся к стальной ореховой скорлупе, со звоном и скрежетом упираются в вогнутый металл и продолжают расти в обратную сторону – там, где соединены с телом. Они проталкиваются сквозь истончившуюся кожу, продавливают внутрь мышцы, дробят мне кости и ледяными стрелами пронзают нутро. Они причиняют мне неистовую боль, они не дают мне, распятому на стали, пошевелиться, и я не знаю, как мне остановить их рост, скрежещущую тягу металла к металлу.
Рано или поздно они заполнят все пространство внутри идеальной сферы мира, но тогда в нем не останется места для меня. Мне жаль, что обещанный конец света наступит тогда, когда я добился его полного совершенства. Мне остается теперь только ждать, и временами мне снится, что я доволен.



"Phobia" by Mustafa Dedeoğlu