Русский фронт и петербургский тыл

waspono — 25.10.2024

Корнея Чуковского чаще вспоминаешь по детским стихам. Всё вот это: Мойдодыр, Айболит, Тяни-Толкай и прочее Федорино горе.
Между тем это был сильный (и оригинальный) литературовед. С дореволюционным ещё опытом творчества.
Вот что набрелось случайно.
Основная тема - неожиданная трактовка личности великого русского поэта Некрасова. Но не о ней сейчас (хотя изложено вполне достойно, заслуживает прочтения и осмысления).
Привлёк внимание больше другой эпизод. Освещённый Чуковским попутно.
О победителе последнего польского восстания:

Польское восстание, для усмирения которого Муравьев был назначен 1 мая 1863 года полновластным диктатором Польши, вызвало в русском обществе большой прилив националистических чувств.

Развитию и укреплению этих чувств немало способствовало вмешательство европейских держав, выступивших на защиту поляков.

Неприязнь к европейским державам, утвердившаяся в тогдашних обывательских, чиновничьих и военных кругах, усилила так называемую ультрарусскую партию московско-славянофильского толка, куда входили такие люди, как митрополит Филарет, Погодин, Тютчев, Леонтьев, Катков.

Эта партия сплотилась вокруг Муравьева.

К концу 1863 года Муравьев стал ее кумиром. Она видела в нем русского витязя, русского богатыря, бестрепетного бойца за единодержавную Русь, гениального ревнителя русской национальной идеи, создавшего из Польши оплот русских государственных начал, спасителя русской державы от козней лукавой Европы, мечтавшей воспользоваться польским восстанием для унижения русской земли.

«А Муравьев хват!» – писал славянофил Кошелев славянофилу Погодину в 1863 году.– «Вешает да расстреливает! Дай бог ему здоровья!».

Муравьев чрезвычайно ценил моральную поддержку этой партии. Катков стал идеологом Муравьевского дела, В своей газете он объяснял Муравьеву всю нравственную красоту его подвига. Статьи Каткова были любимейшим чтением Муравьева и его сподвижников. Муравьев говорил о Каткове:

–   Воистину русский человек.

В его устах слово русский было величайшей похвалой. Из его записок мы знаем, что, когда он хотел похвалить человека, он говорил:

–   В душе в высшей степени русский. А когда хотел обругать, говорил:

–   Космополит! Приверженец европейских идей!

Это было в духе той партии, которая выдвинула и поддерживала его.
Но не только партия, а «вся Россия», за исключением малочисленных интеллигентских кругов, приветствовала Муравьева, как своего избавителя.

И если до этого места всё мне было более-менее известно и раньше (ну разве что не ясен был м а с ш т а б антипольских настроений в русском обществе), то вот этот поворот сюжета вышел совершенно феерическим:

[…]
Но, подавляя Польшу и обуздывая европейские державы, Муравьев с огорчением видел, что есть у него еще один враг, которого не может покорить даже он. Нечего было и думать о победе над этим врагом, а без победы над ним всякая другая победа – ничто.

Имя этого врага – Петербург.

Там в придворных и чиновных кругах Муравьева ненавидели издавна, И раньше всех Александр II, который, как ни старался, не мог подавить в себе чисто физическое отвращение к нему. Ближайшие Друзья Александра II поддерживали в нем это чувство. Графы Шуваловы (отец и сын), князь Долгоруков, барон Ливен, Иван Матвеевич Толстой – тесная кучка близких друзей государя, с которыми он проводил вечера, ездил на охоту, играл в ералаш, ничего, кроме презрительной ненависти, не питала к диктатору Польши.

Самым ярым врагом Муравьева был давнишний приятель царя, князь Суворов, внук фельдмаршала, петербургский генерал-губернатор, который сделал своей специальностью ругать этого изверга на всех перекрестках:

–   Если меня и его пошлют на тот свет в рай, я попрошусь в ад, лишь бы не быть с Муравьевым.

Когда Суворову предложили подписаться под приветственным письмом к Муравьеву, Суворов ответил:

–   Я людоедов не чествую.

Эта фраза облетела всю столицу – и как взбудоражила она приверженцев муравьевского дела! Поэт Тютчев тотчас же обратился к Суворову с таким ядовитым посланием :

Гуманный внук воинственного деда,
Простите нас, наш симпатичный князь,
Что русского честим мы людоеда,
Мы, русские, Европы не спросясь.

В конце послания выражалась уверенность, что, живи теперь знаменитый фельдмаршал, он непременно подписался бы под приветственным адресом вешателю. Эту мысль подхватил князь Вяземский в своем укоризненном послании к Суворову:

Да! Прав поэт! Наверно вашим дедом Было бы скреплено письмо друзей к тому, Которого вы, князь, честите людоедом За то, что он казнил по долгу своему.

Но эти стихи не выражали подлинного отношения к Муравьеву петербургских влиятельных кругов. Там с каждым днем нарастала еле скрываемая вражда к людоеду.

Не только Зимний дворец, но и Мраморный, где жил великий князь Константин Николаевич, вытесненный Муравьевым из Польши, культивировал эту вражду. Не только Мраморный, но и Михайловский, в котором имела пребывание Елена Павловна, либеральная великая княгиня. Словом, почти весь титулованный, придворный, именитый Петербург, за исключением нескольких старинных гостиных, был враждебен и муравьевскому делу, и самому Муравьеву.

Муравьев это знал, он знал, что и другой Петербург, Петербург департаментов и канцелярий, питает к нему такую же злую, хотя и более скрытую вражду.

Министр внутренних дел Валуев, бывший в глазах Муравьева тайным сторонником Польши, врагом России, космополитом, приверженцем европейских идей, казался ему воплощением всего бюрократического Петербурга. Хотя и из Петербурга порою шли к Муравьеву иконы и депеши, но и тех и других было мало. Генерал-лейтенант Зеленой, его соглядатай и друг, тайно докладывал ему о петербургских делах, и Муравьев был отлично осведомлен о том, что делается во вражеском лагере.

И в конце концов Петербург победил Муравьева. При первой же возможности диктатор был милостиво свергнут с престола и со всякими – почти похоронными – почестями превращен в простого генерала, в одного из тех апоплектических, жирных, никому не нужных стариков-генералов, каких много гуляло тогда по Невскому, по солнечной стороне.

Александр II почтил его высочайшим рескриптом, коим даровал ему графский титул, но твердо отстранил от всяких государственных дел.

Москва негодовала. Петербург ликовал. Вся петербургская антимуравьевская партия, Шуваловы, Толстые, Суворов, Долгоруков, Рейтерн, Валуев, Головнин торжествовали победу.

Корней Чуковский.
Поэт и палач (Некрасов и Муравьёв). 1922.


Каково!?
Покруче будет, чем поздравительные (!) телеграммы столичной образованщины японскому императору во времена русско-японской войны.
И ни в какие большевики в опломбированных вагонах не запишешь, правда? Оных ещё и в проекте не было, а некоторая о п л о м б и р о в а н н о с т ь ( :) ) была. Понять бы ещё природу явления …

PS
Возвращаясь к более современной поре - к моменту публикации книги Чуковского.
Откровенная нелюбовь Корнея Ивановича к русскому генералу видна невооружёным глазом. Что добавляет, конечно, дополнительных граней к облику "папы" Мухи-Цокотухи.
Но самое интересное - это год. Напомню: 1922.
Авантюра Тухачевского с походом на Берлин уже потерпела сокрушительный разгром. В польском плену к этому времени (всё ещё!) десятки тысяч русских солдат (многие там и погибнут). Предшествовала этой трагедии попытка свободолюбивой Польши захватить Киев и Минск.
Но никаких связей с прежними польскими восстаниями Чуковский-Корнейчуков … не видит. Оставаясь де факто на одной стороне баррикад не только с Герценом, но и (фанфары!!!) с петербургской светской тусовкой 1860-х годов.
Во какой «циммервальд» выходит :) .

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Ранее
• Архив