"РОМАН О ДЕВОЧКАХ" Часть-3

garikmanukyan76 — 14.09.2010

  - Ничего, - ответил он, - приеду - разберемся. - Писем он и вправду не получал и даже сестрам запретил настрого писать, а дружки и не знали, где он, да и Тамара тоже.
 

А сейчас сидит он в ее доме и не спрашивает у отца ее, из самолюбия, что-ли, ничего о ней. Пьет с ним, с Максимом Григорьевичем, да перекидывается не значащими ничего фразами и напевает.

Но вот повернулся ключик в двери, и она вошла - Тамара, Тамара Максимовна, прекрасная и повзрослевшая, худая и стройная, в черных очках и голубом, летнем уже, пуловере и джинсах. Просто так вошла, а не влетела, как ангел, и пахло от нее какими-то духами, выпивкой и валерианкой, и синяки были на лице ее, хотя тон был уже с утра положен и густо положен. Но ничего этого Колька не заметил, потому что нежность, которую он копил понемногу, малыми порциями, превратилась сейчас в огромный ком внутри, и разрывал этот ком внутренности и грудь, вылезал и наружу, и в голову, и Колька не встал даже, а хрипло только сказал: "Здравствуй", - и повесил в воздух гитару, которая упала на пол, не повиснув, и треснула, и зазвенела обиженно струнами, дескать: - Зачем ты так со мной, я все-таки инструмент нежный.

- Здравствуйте, - ответила Тамара тихо. Смешалось у нее в голове нечесаной все разом - многовато было для нее на вчера и сегодня. Вчера, когда была она у подруги из актрис, а эта Лариса была разговорницей из Мосэстрады и ездила часто с разными бригадами концертными в разные концы страны, чаще на Север, на Восток, в глушь, где не надо было особо заботиться о качестве программы, куда редко заедут знаменитости и хорошие актеры с новым и интересным репертуаром, где уровня не требуют, да и не дают - и так сойдет. По три-четыре концерта в день, в месяц за сто перевалит - по ставке, плюс суточные, деньги хоть и небольшие, но жить можно. У Ларисы сидел временный ее сожитель, возивший ее в последние поездки, - Володя, парень веселый, добрый и деловой. Пришла к ним Тамара потому, что надеялась поехать с ними в следующую поездку, но оказалось, что в Магадан нужен пропуск, без него нельзя, и они втроем, не сильно даже погоревав об этом, выпили и закусили. И вот тут-то Лариса, она уже все последние московские сплетни выговорила, всем кости перемыла, про все успела позубоскалить, про все, кроме одного,... вдруг и говорит "А у меня вчера Кулешов был Саша с новой какой-то девочкой, из театра, что ли. Хорошенькая такая, молоденькая. Он влюблен, как я уже давно не видела, воркуют они и за ручки держатся", - хихикала она, не замечая вроде Тамариной реакции. Что это с ней? С Тамарой - побледнела и со стула - на пол. Володька ей воды, по щекам хлестать - лежит как мертвая.

-Ты что же, тварь, не видела разве, что плохо ей, только и знаешь - языком чесать. Она же с Сашкой этим живет, или не знала? А может, ты нарочно? - говорил Володька, прикладывая на лоб Тамаре мокрую тряпку. - Нельзя, милая, быть такой мразью, завистливой.

- Ты, Володя, с ума сошел, при чем тут зависть, - испуганно бормотала Лариса. Хотя зависть-то была причем. Полгода назад сама Лариса была влюблена в Кулешова, он тогда пел весь вечер новые свои песни, и все кругом с ума сошли и визжали от восторга, а он - Сашка - улыбался только и благосклонно принимал комплименты, не особенно всерьез, белый от напряжения, с каплями пота на лбу, в вымокшей рубахе. Послушает - и новую песню споет, еще похлеще предыдущей, выкрикнет, как в последний раз. Даже слов иногда не слушала Лариса, а только голос, от которого мурашки по коже и хорошо становилось на душе, хотя надрыв и отчаяние были в песнях и слова грубые и корявые:

Ребята! Напишите мне письмо,
Как там дела в свободном вашем мире?


Лариса и так и эдак обращала на себя его внимание, извертелась вся и пригласила домой, но он не пошел. В другой раз, - сказал, но другого раза не будет ведь для Ларисы. И не было. Видела она его еще несколько раз с Тамарой, красивой, высокой девушкой, которая не то училась в театральном, не то - кончила уже.

Она и подружилась с Тамарой, чтобы его видеть и, чем черт не шутит, может быть, когда-нибудь и заполучит. Надоест же ему эта в конце концов. Он на одной долго не задерживается, да и не учится она, кстати, в театральном, вышибли ее оттуда, даже, говорят, за аморалку.

Но Саша не собирался вроде менять своей любовницы, а, напротив, чаще стал с нею появляться во всех московских домах и на людях. Он развелся с женой, Кулешов, и жил один - квартиру снимал. Так что спрятала до поры поглубже черные и жадные мыслишки свои Лариса, но своего часа ждала. И дождалась. При первой же возможности не преминула до обморока довести свою подругу, хотя, конечно, не ожидала она этого обморока, думала, что Тамара полегкомысленнее. И не на шутку испугалась:

- А она не умрет, Володя, смотри - почти не дышит.

- Да не мельтеши ты! Принеси лучше лед и валерианку.

Тамара начала уже приходить в себя. Обморок длился минут сорок, а то и больше.

- Что это со мной было? - спросила она.

- Обморок, - ответил Володя.

- А почему лицо болит?

- Это я тебя в чувство приводил, - боялся, не очнешься.

Тамара улыбнулась невесело: - Я живучая! Ну и что, Лариса, дальше? - попыталась она восстановить прерванный разговор.

- Нет уж, хватит на сегодня! Концерт окончен! Доброй ночи, дорогие москвичи! - замахал руками Володя. - Ложимся спать. - Легли.

Тамара, конечно, не уснула ни на секунду, вынашивала планы мести, и, снова плача, себя жалея и понимая, что никому она мстить не будет, да и не изменит ничего, разве что - отравиться только. Это она уже пробовола после того, как из училища выгнали, было больно и страшно, особенно когда откачали и когда вернулось сознание - больно, страшно и стыдно.

- И что ты этим докажешь, - спрашивала она себя, - что он пожалеет да пострадает? - Так она уж этого не увидит. Вот если отравиться, умереть, но увидеть, как он страдает, - тогда другое дело, а так - нет, не стоит. Пережила же она, что он, разведясь с женой, даже не заикнулся о женитьбе на ней. Переживем и это. Кстати - интересно узнать, что за девочка, на которую он запал?

Утром она, как могла, привела себя в порядок, взяла у Ларисы, которая долго извинялась, очки черные и поехала домой. Володя до такси проводил, он хороший парень, этот Володя, сказал, что даст телеграмму из Магадана и, может, еще удастся ее вытащить. На прощание погладил ее по волосам и попросил: "Ты только не делай глупостей. Все будет о-кей!"

Тяжело поднялась она на третий этаж. - Хоть бы отца не было дома, - подумала она, отпирая, и вдруг - Николай... Здравствуй, - говорит.

- Здравствуйте, - ответила Тамара, - и повисло молчание, только струны звенели долго на упавшей ЕГО гитаре. Отец уже сильно навеселе - с любопытством глядел, что будет, но третий человек, который был в комнате, предложил: - Пойдем-ка, Максим Григорьич, за второй - эта уже иссякла. И Максим Григорьевич поднялся и вышел вслед за Толиком, у которого не было фамилии, а была странная профессия - Пассажир.

- Та-мар-ка, То-мочка, - проговорил он нараспев. - Золотая моя, Томка! - добавил он еще трудно и едва переводя дыхание, как бы беря разбег. - Вот и ты, я уж думал, сидеть мне до вечера с Максим Григорьичем и спиваться, - пошутил он, а потом опять горло ему перехватило. - Переменилась ты, девочка, должно быть, а для меня - нет, такая же, как в тот день, когда сказал тебе - не жди. Как будто и не было трех лет.

- А я бы, Коля, и не ждала, - некстати вставила Тамара.

- Ты погоди, ты - потом, дай я выговорюсь. Я за это время столько с тобой переговорил, что сейчас хоть сотую долю часть успеть - и то на год будет. Я стихи тебе писал да песни, видел тебя во сне да и наяву. Когда захочу - вначале - на лесоповале еще - погляжу на дерево и захочу, чтоб ты за ним стояла и на меня глядела. И ты стоишиь и глядишь, я тебе говорю ласковые слова. И сколько раз хотела написать, а потом думал - зачем напоминать? Пусть живет сама без меня, и гнал я тебя из своей головы, железом выжег. Всегда чувствовал, что ты где-то по земле ходишь. И обнимал тебя несчетно раз. Иди-ка сейчас поближе, Томка!

- Не надо, Коля, - она ошалела немного от сбивчивых, сильных его слов, немног даже каких-то книжных, - для тебя как не было этих трех лет, а для меня были - и какие еще! А сейчас и совсем не до тебя. Коля. Ты бы ушел, а?

Но такой уж характер был у Николая Святенко, что, если ему поперек, если не по его выходило, он сразу наглел и обретал уверенность.

- Какие мы, Томочка, стали взрослые да печальные, - сказал он уже привычным для себя тоном. - Речей нежных не слушаем, из дому гоним. Да неужто, думаешь, уйду? Бог с тобой, Тома, я три года эту минутку ждал, а сейчас - встать да уйти? А ну-ка, подойди, подойди... вот так... да обними, да заплачь, как будто ждала, да и скажи даже - Колька! Я по тебе иссохла! Я без тебя не жила! Я об тебе думала дни и ночи, а ты даже знать о себе не дал, мерзавец ты последний! - уже шутливо закончил он и потянул уже к ней руки.

- Коля! Я по тебе не сохла и жила без тебя много, и не вспоминала тебя почти.

- Почти! - это хорошо, - сказал Колька. - Это очень хорошо. Почти. Значит, все-таки иногда! А? Мне этого хватит, - он так обрадовался этому "почти", будто она сказала: "Люблю".

И захотелось Кольке Святенко, по прозвищу Коллега, сейчас же рассказать ей все, да еще такими словами, чтобы она рот раскрыла от удивления. А он бы это смог, Колька, он всего Шекспира прочитал в лагерной библиотеке, да и не только Шекспира. За всю жизнь свою Колька не прочитал больше, чем там. Какой-то зуд у него был, потребность, как есть и пить или дышать. Да, он мог бы ее сейчас удивить красноречием, но стояла она так близко и так странно глядела на него, что он намерение свое литературное оставил, а наоборот, даже притянул ее к себе, задрожал телом своим и душой, конечно, и выдохнул одно: "Люблю тебя! Без памяти!" - Но она вырвалась и трезво так попросила:

- Успокойся, Коля! Сядь! Говори лучше что-нибудь веселое или пой.

Передохнул немного Николай и поднял гитару. Сердце бешено стучало, а песня уже была на языке, не его песня, чужая, но вроде как будто и его:

Свой первый срок я выдержать не смог,
Мне год добавят, а может быть, четыре.
Ребята! Напишите мне письмо,
Как там дела в свободном вашем мире.


Гитара подвирала, потому что треснула она, падая. Колька подкрутил колки и продолжал, не заметив даже, как удивленно смотрит на него Тамара.

Что вы там пьете? Мы почти не пьем.
Здесь снег да снег при солнечной погоде!
Ребята, напишите обо всем,
А то здесь ничего не происходит,

- пел Николай тихим севшим голосом, почти речитативом, напевая нехитрую мелодию:

Мне очень не хватает вас,
Хочу увидеть милые мне рожи,
Как там Тамарка, с кем она сейчас?
Одна? Тогда пускай напишет тоже.


- Колька нарочно Тамарка, вместо положенного - Надюха.

Страшней быть может только страшный суд, -
Письмо мне будет уцелевшей нитью.
Его, быть может, мне не отдадут,
Но, все равно, ребята, напишите.

- закончил Колька просительно и отчаянно, с закрытыми глазами и повибрировал грифом, чтобы продлить звук, от чего вышло уж совсем тоскливо.

- Ты откуда эту песню знаешь? - спросила она, когда он открыл глаза и взглянул на нее.

- Это ребята привезли. Какой-то парень есть, Александр Кулешов называется. В лагере бесконвойные большие деньги платили за пленки. Они все заигранные по 100 раз, мы вечерами слова разбирали и переписывали. Все без ума ходят от песен, а начальство во время шмонов, обысков то есть, листочки отбирало. Он вроде где-то сидит, Кулешов этот, или даже убили его. Хотя не знаю. Много про него болтают. Мне человек десять разные истории рассказывали. Но, наверное, все врут. А тебе понравилось?

- Понравилось, - тихо сказала Тамара, - спой Коленька еще, - попросила она.

- Потом! - он снова приблизился к ней, отложив гитару, и попросил: - Ты, может, все же поцелуешь меня, Том? !

Она не ответила. Тогда Колька сделал то, что и должен был в подобном случае сделать - отворил он балконную дверь, перекинулся одним махом через перила и погрозил, что разомкнет пальцы, если она его сей же момент не поцелует в губы страстно и долго, в губы. Попросил он так, чтобы что-нибудь сказать и разрядить, что ли, обстановку, вовсе не расчитывая, что просьбу его удовлетворят. Но, неожиданно для него и для себя, Тамара подошла к нему, висящему на перилах, и поцеловала так, как он требовал, долго и горячо, может быть и не страстно, но горячо.

Мгновенно как-то промелькнуло в ее голове: "Вот я ему так и отомщу - Сашке. Вот так". А он уже поднимал руки, снова тело свое перекинул на балкон, и начал целовать ее сам, как голодный пес набрасывается на еду, как человек, которому долго держали зажатыми нос и рот, а потом дали воздуху, хватает его жадно, как...

- Запри дверь, - сказала Тамара. - Псих! Придут ведь сейчас.

Он поднял ее на руки, боясь оставить даже на миг, с ношей своей драгоценной подошел к двери и запер. Так же тихо понес ее к дивану.

- Не сюда, - сказала она, - в мою комнату.

Она слышала, как колотится и рвется из-под ребер его сердце, как воздух выходит из груди его и дует ей в лицо. И она обняла его и притянула к себе, а он бормотал, как безумный - Томка! Томка! - И закрывал губы ее телом, дышал ее запахом, ею всей и проваливался куда-то в густую горячую черноту, на дне которой было блаженство и исполнение всех желаний, плавал в обнимку в терпком и пахучем вареве, называемом наслаждение.

И не помнил он ничего, что случилось, потому что сознание бросило его в эти минуты. Очнулся только услышав:

- А теперь, Коля, правда - уходи и никогда больше не возвращайся. Слышишь? Я прошу тебя, если любишь. Сейчас мне надо одной побыть. Не думай, что из-за тебя. Просто одной.

- Не уйду я никуда, Тамара! И вернусь обязательно! И ни с кем тебя делить не буду. Ты же знаешь, что Колька Коллега держит мертвой хваткой. Не вырвешься!

- Вырвусь, Коля! Я сейчас сильная, потому что мне очень плохо!

- Кто-нибудь обидел? - Убью!

- Ну вот, убью! Другого нечего и ждать от тебя. И если б знал ты кого убивать собираешься?

- Кого же?

- Я, Коля, вот уже три года с Кулешовым Сашей, которого песню ты мне спел и который сидит или убит - все сразу. Ни то, ни другое, Коля. Живет он здесь, в театре работает, а сейчас у меня с ним плохо.

На все, что угодно, нашел бы ответ Коллега, на все, кроме этого, потому что еще там, в лагере, казалось ему, что знает он этого парня, что встреть он его - узнал бы в толпе, что появись он только, и стали бы они самыми близкими друзьями, если душа его такая как песни - не может и быть иначе. Сколько раз мечтал Колька, чтобы привезли его в лагерь, да и не он один - все кругом мечтали и хотели бы с ним поговорить хотя бы. Всего ожидал Колька, только не этого. И не зная, что и как ответить и как вести себя не зная, встал Колька и вышел, не дожидаясь дружка своего и Максима Григорьевича.

Роман никогда не был закончен.

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Архив