Reset

ole_lock_eyes — 15.01.2011
То ли старый стал, то ли чересчур разборчивый, то ли уже столько видел разных штук, которые можно проделывать с мужским телом, что стал прозирать матрицу порно не заводит вообще, если это видео. Чуть-чуть – если это текст. Еще чуть-чуть – если это не порно.
Заводят мужские дуэты. Любой ритм, вписывающийся в старательно неторопливые движения бедер. Нервные окончания, то и дело прокалывающие кожу и торчащие во все стороны, как антенны или щупальца, смотря кем сегодня решил быть – зверьком неопределенной породы с пластикой кошачьих и зубами хищной рыбы или андроидом с испорченным антивирусом.
Насмотришься с утра, например, вот такого:

И вот такого:

И вибрируешь целый день на волне дурной и веселой, как пятнадцатилетний ебанутый подонок.
Парикмахерша, пардон, стилист осторожно прикасается к шрамам за правым ухом, проводит кончиком искусственного бесконечного ногтя, и по позвоночнику пробегает дрожь, и та же дрожь бежит от затылка вниз, когда твой невролог – так приходится говорить, как говорят «мой массажист» или «мой шеф», - прикасается к груди холодными пальцами и холодными предметами. Она лучше всех других, но ты себе разрешаешь малодушие и думаешь, что лучше бы врач был мужчина, лучше бы, потому что тогда страх имел бы лицо или голос, тогда страх бы владел одним из известных тебе языков, а пока он имеет только маленькую лягушачью лапку, аккуратно сжимающую тебя снизу и изнутри за самое живое.
То, что напугало, выглядит, как правило, либо как слово «никогда», либо как любой ответ на вопрос «сколько еще?». Одна хорошая новость, о которой ты расскажешь, и две плохие, которые ты, захлебываясь сердцебиением и текущей по нёбу кровью из носа, перекуришь в сквере напротив катастрофически быстро становящейся все более и более бывшей работы, и не расскажешь никому. На фильтре останется пятно крови, и несколько капель упадут еще в снег, и ты растопчешь окурок, как будто попытаешься стереть следы преступления. Сжечь бумажный носовой платок, которым ты промахнулся мимо мусорницы, почему-то не пришло тебе в голову, а было бы так логично, так завершенно. Ты машешь рукой, отгоняя навязчивое беспокойство, и со стороны выглядишь городским дурачком, который разговаривает сам с собой. Но тебе ведь не привыкать – ты почти все время только сам с собой и разговариваешь, и вообще ты так устал кому-то что-то объяснять и доказывать, что тебе стало почти все равно, понимают тебя или нет.
Вот об это «почти» ты и спотыкаешься, когда забегаешь домой принять душ, смыть с себя запахи двух мест и двух женщин, оставляющих профессиональные следы на твоем теле, ответить на несколько писем, переодеться, выпить стакан воды из-под крана и горсть таблеток. Во дворе такой живой снег подтаивает на детской площадке, что тебе становится остро жаль с ним расставаться, остро до стеклянной тоски и тихого струнного квартета в сердечной мышце.
В кафе пространство разделено прозрачными панелями с цветами, контуры которых начинают светиться, когда зажигают лампы. Ты всякий раз думаешь: их сделал Иван, и тебе хочется жить в каком-нибудь совершенно незнакомом месте, чтобы не знать поименно всех дизайнеров всех близлежащих кафе. Jammin' не опаздывает, это ты притащился слишком рано, потому что тебе все-таки надо сидеть правым боком к залу, потому что ты отслеживаешь все возможности смыться и все простреливаемые точки, потому что ты сам с собой играешь в шпиона.
Ты допиваешь второй глинтвейн и утренняя вибрация понемногу усиливается, потому что день переключился в режим PM, и зажигаются фонари, свечи и глаза, а Jammin' посмеивается над тобой, и вы заказываете всякие вкусные вещи в острых соусах, но не заказываете суши, и приходит черненький бархатный паучок, и берет маки и смущается, и говорит на смешном языке новенькой субкультуры, который ему не очень удается и который его самого смешит. Jammin' поднимает палочки и говорит после паузы: «Когда же, интересно мне, падет режим?», после чего вы с ним полчаса закатываетесь от смеха, а паучок вежливо хихикает, потому что ваши с Jammin'ом шутки все равно понимаете только вы с Jammin'ом, а три пары коленей под столиком все время сталкиваются, а две сигареты в пепельнице все время перепутываются, хотя это свинство – затягиваться между глотками, но «все-таки люди, посасывая тлеющие кусочки бумаги, могут вступать в нормальный акт общения».
Бархатный паучок живет в совсем небархатной квартире, и она тебе кажется вполне безопасной, потому что ты бывал в таких местах и тебе не причиняли там большого вреда. Ты плюхаешься на ковер перед стеллажами с книгами (какое облегчение, что у него есть столько книг!) и зарываешься с головой в совершенно органичную для унаследованного интерьера с вкраплениями всякой икеи и эппла, но совершенно нереальную 14 января 2011 года коллекцию виниловых пластинок, старых виниловых пластинок, родительских и только потом паучковых виниловых пластинок.
Ты перебираешь плотные гладкие конверты, упиваясь их запахами, и бормочешь вполголоса текст про Доминика Бретодо, к которому разом вернулась велогонка Тур де Франс, комбинация тетки и тот злополучный день, когда он выиграл все шарики в классе. «Вечер трудного дня» с фотографиями Астрид Киршер, холщовый «Вкус меда», «Аквариум», выпущенный почти без ведома «Аквариума», запиленное «Равноденствие», «Ночь» с ладонью на обмерзшем стекле, сборник «Пинк Флойда» с чуваком в лампочках, «Музыка зарубежной эстрады», эти дикие сборники, на которые попадали песни из «Кабаре» и Дип Перпловская «Hard Loving Woman», Мишель Легран, Джо Дассен, Бог еще знает что, как будто у нас были общие родители.

А больше всего, быстрее всего и радостнее всего ты заводишься, когда в середине твоей косноязычной лекции про твои (и Висконти) заморочки с национал-социализмом и мазохизмом тебе зажимают рот горячей, гладкой и жесткой, как член, паучьей ладошкой, садятся на тебя верхом и тихонько толкают тебя на спину. И еще – на уровне твоих глаз, между стремительно сползающими джинсами и задравшимся свитером – подвздошная кость Jammin'а, обтянутая кожей, которую ты можешь воспроизвести в лабораторных условиях, настолько хорошо знаешь ее качество, фактуру, цвет, вкус и запах в этом и во всех остальных местах…
Звенишь и звенишь до утра, как богемское стекло, в которое плеснули игристого вина, да так и не выпили. Январская ночь, из-за оттепели обнажившаяся до самого начала марта, то и дело проваливающиеся в лужи звезды, ветер, который гладит по лицу холодными руками и сворачивается у ног клубком, исчезающие такси, отблески фонарей на лице Jammin'а, которое линкует к другому лицу, в совсем другом такси, но это неважно, и совершенно неважно, что ты несешь заплетающимся от усталости, паралича и алкоголя языком: «Ты помнишь, ты написал мне в каком-то письме: «когда мы были молоды и еще красивы»? Когда ты мне это писал, мы были молоды и еще красивы, и сейчас, и всегда на горизонте событий этой черной дыры, в которой мы все живем, мы все молоды и красивы, как песня на пластинке – она всегда эта песня, просто ты ставишь ее в разных комнатах, в разное время суток, но это всегда та же самая песня»… Jammin' осторожно берет тебя за руку и ничего не говорит, и ты замолкаешь.
В подъезде ты поднимаешься впереди него, оборачиваешься, вы оказываетесь одного роста. Ты кричишь шепотом: «Давай целоваться в парадном!»
«Да брось, - хмурится Jammin'. – До дому не дотерпишь? Что с тобой сегодня?»
«Просто хочу чувствовать себя живым».
Просто живым.

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Ранее
• Архив