"Рассекатель волн", или Как делалась история большой алии. Эксклюзивное интервью с Яшей Кедми

В истории непростых отношений между Израилем и мировым еврейством, одним из ярких и неоднозначных проявлений которых является алия (репатриация), есть немало таинственного, не до конца понятого. Еще бы, как объяснить, что в один прекрасный день (месяц, год) сотни тысяч людей принимают решение сорваться с обжитых столетиями мест и направиться в неизвестность. Есть такие, которые верят в мистическую составляющую этих процессов. Но отцы-основатели Израиля были людьми более рациональными, и поэтому понимали, что само по себе, одними молитвами, в сфере репатриации ничего не сдвинется. И поэтому, в 1951 году, по личному указанию премьер-министра Давида Бен-Гуриона, был создан "Натив" (Путь) - бюро по связям с евреями СССР и Восточной Европы, - до определенного момента полностью засекреченная структура, действующая в рамках канцелярии израильского премьера. Главной задачей "Натива" с первого дня его существования было создание атмосферы и физических условий для репатриации евреев Восточной Европы, и в первую очередь - СССР. Именно сотрудник "Натива" Герцль Амикам, действующий под дипломатическим прикрытием в Москве, был первым израильтянином, с которым в феврале 1967 года столкнулся на пороге израильского посольства московский студент Яша Казаков.

Казаков - первый в истории СССР человек, публично отказавшийся от советского гражданства, не покинув его границ, и таким образом добившийся разрешения на выезд в Израиль, в 1978 году был принят на работу в "Натив", где сделал феерическую карьеру, вершиной которой стало его назначение на пост директора этой организации. Изменив свою фамилию на Кедми, он проработал в "Нативе" более 20 лет. Главным достижением Кедми в "Нативе", и, пожалуй, главным достижением его жизни являемся все мы, уже почти 20 лет назад приехавшие из бывшего СССР в Израиль. И это после почти двух десятилетий, в течение которых сотни тысяч евреев с израильскими визами на руках ехали в основном в США. Операция, проведенная "Нативом" и лично Кедми, в результате которой миллион евреев бывшего СССР попали в Израиль, а не в северную Америку, увековечило имя Яши Кедми в израильской, еврейской и не только истории.

Наш с ним разговор затянулся почти на три часа, и все равно многое обсудить не удалось. Беседуя с ним, я ловил себя на мысли, что не могу иногда решить: кто сидит передо мной - Яша Казаков или Яков Кедми, не зря же он сам в интервью признается, что прожил не одну, а целых две жизни. Со мной разговаривал опытный, умный, много переживший собеседник, и я надеюсь, что наш диалог не оставит равнодушным никого из вас.

Эли Финберг – Яша, давайте начнем с самого начала. С Третьей институтской улицы, где вы жили в Москве с мамой, папой, братом и сестрой. Какая это была семья, семья Казаковых?
Яша Кедми – Это была обычная советская, еврейская, московская, семья послевоенного периода. Мама родилась в Москве, папа из Смоленска. Накануне конца войны, уже закончив курс военных переводчиков немецкого языка, он совершенно случайно столкнулся в Москве, в метро с еврейской 18 летней девочкой. Он подошел, заговорил, через две недели они расписались. На идише они между собой не разговаривали, мама не знала идиш вообще, папа знал немного разговорный, и когда из Белоруссии приезжала его мама или сестра, с ними он изредка говорил на идиш.

Э. Ф. - Какие у вас были отношения с папой?
Я. К. - С папой были ровные, нормальные отношения. С одной стороны, уважение к отцу, его знаниям, опыту. А с другой - я всегда хотел самоутвердиться. Мы очень часто спорили с ним, обсуждали, он высказывал свои мысли, я - свои. Рот мне никто не затыкал. Такие основанные на взаимоуважении отношения с отцом выработали у меня способность общаться на равных с людьми, которые были старше и авторитетнее меня.

Э. Ф. - Тем не менее, в период, когда вы заинтересовались своим еврейством и стали общаться с людьми с похожими интересами, папе вы об этом не рассказали…
Я. К. - Не стану утверждать, что я тогда был человеком скрытным, но и выбрасывать наружу любую информацию я не любил. Я не спешил с ним делиться, потому что знал, что реакция будет негативной. Мне хотелось быть более подготовленным к тому времени, когда мне придется объяснить ему: на какой путь я вступил.

Э. Ф. - Вы скрыли от него даже свой визит в израильское посольство в феврале 1967 года!
Я. К. - Это первое, что я от него скрыл!Ведь сначала я пошел в израильское посольство, а потом уже начал выяснять, что такое Израиль и что такое евреи.

О самом факте того, что я пошел в израильское посольство, без того, чтобы я сам для себя его как следует осмыслил и обосновал, я считал еще рано говорить. Но уже после второго визита, когда кое-что начало вырисовываться более конкретно, и я уже мог более серьезно говорить о сделанном мной выборе, я ему сразу рассказал.

Э. Ф. - После того, как вы заполнили бумаги, которые вам дали в посольстве, и подали документы на выезд, вам сразу отказали, тем самым поставив вас перед выбором: или сделать шаг назад, то есть, оставить мысли об Израиле, или вперед, навстречу неминуемому аресту. Вы ожидали, что вас арестуют?
Я. К. - Ареста я ждал все время. Это постоянное ощущение... Сказать, что мне быстро отказали, это не совсем точно, потому что документов я не заполнял и не подавал. Мне сказали, что я просто не имею права подавать документы на выезд. Им со мной не о чем говорить. Потому что те правила, которые существовали тогда для выезда в Израиль, на меня не распространялись. У меня не было здесь никаких родственников вообще. С точки зрения советской бюрократической системы, ответ был совершенно точным.

Э. Ф. - Уже на первых страницах вашей книги "Безнадежные войны", которая в этом году издана на иврите и уже очень скоро появится на русском в одном московском издательстве, вы подчеркиваете, что находясь в "отказе", вы не искали общий язык с московскими диссидентами. Вы объясняете, что у вас не было ничего общего с людьми, желающими изменить страну, в которой они живут, и вам, стремящемуся к репатриации в Израиль, с ними не по пути.
Я. К. - Несмотря на то, что я, как и большинство моих друзей евреев и не евреев (а я общался и жил в основном с не евреями) и вообще московских интеллигентов, был недоволен положением вещей в СССР, я решил для себя, что демократизация, изменения к лучшему в СССР не являются целью моей жизни. Может быть, если бы меня не отпустили, это бы изменилось. В тот момент, когда я вошел в ворота израильского посольства, я четко - для себя и для всех - вышел за пределы внутреннего советского пространства. Это не мое! Раз это не мое, я в это не вмешиваюсь. И поэтому я нашел нужным подчеркнуть это в книге, поскольку очень часто люди путают одно с другим. Просто советский режим встал на моем пути в Израиль, и я был вынужден с ним бороться. С того момента, как я решил уехать, вопрос о том, какой это режим, меня интересовал в той же степени, в какой меня интересовал режим в Китае, на Кубе или во Франции.

Э. Ф. - Вы остались один. С диссидентами вам было нечего делать, с сионистами, превратившими сионизм в образ жизни и забывшими о том, что нужно уезжать, - тем более. Израильтяне не спешили вам на помощь. Фактически, все 2 года с момента первого визита в посольство и до публикации вашего письма в "Вашингтон Пост", вы действовали в одиночку. Меня это потрясло.
Я. К. - Мне с самого начала было ясно – эдакое полупредчувствие, полуоценка - что вряд ли у меня будут попутчики в этом деле. Я неплохо разбирался в действительности и в окружении, как в еврейском, так и в нееврейском. Поэтому я не рассчитывал, что кто-то захочет присоединиться или выразить мне свою поддержку. А вот сдержанное отношение израильтян меня удивило. От них я ожидал более серьезной поддержки. Но столкнувшись с этим, я просто переоценил стоящую передо мной задачу в контексте изменившихся условий. Рассчитывать было не на кого.

Э. Ф. - Вы верили, что вас отпустят?
Я. К. - Я даже не задавал такого вопроса, не пытался оценивать свои шансы. Я решил, что это то, что я должен делать. Я был готов к любому результату. Но не делать этого я уже не мог, прежде всего, по отношению к самому себе. Я решил драться до конца и как смогу.

Э. Ф. - Вы писали тогда много писем, но главным письмом вашей жизни стало письмо в Верховный Совет, в котором вы публично отказались от советского гражданства, и которое потом было опубликовано в газете "Вашингтон Пост", - после того, как ни одна израильская газета не согласилась его напечатать.
Я. К. - Его опубликовали в Израиле, но уже после американцев, потому что с самого начала концепция была, и она была правильной, что мало эффективно напечатать в израильской газете, - а понятно, что "Натив," мог напечатать его где бы ни пожелал, - в "Давар", например. Но концепция была такова: чтобы получить серьезный эффект на Западе, письмо должно сначала появиться там. Письмо, хоть и было по американским понятиям антисоветским, было слишком резким по отношению к Советскому Союзу. А тогда был негласный закон, по которому израильские официальные и полуофициальные органы выступать против СССР не должны. Пусть это делают американцы, а мы, якобы, в стороне.

Э. Ф. - После публикации письма вас отпустили довольно быстро.
Я. К. - Я как раз лежал в больнице после операции по удалению аппендицита. Пришла мама и сказала, что по "Голосу Америки" на идиш говорят о каком-то моем письме. Позвонил знакомый, его отец слышал. Узнав это, я осознал, что наступает решающий момент. После двух непростых лет я добился того, чего хотел: поставил власти перед выбором - или отпустить меня, или посадить. Я сказал маме: "Теперь твой сын обязательно поедет на восток, - или на дальний, или на ближний!"

Э. Ф. - Есть две истории, которые вы не упоминаете в вашей книге "Безнадежные войны", но которым посвящено немало места в книге Геулы Коэн "Тот, кто нарушил молчание", изданной в начале семидесятых. Ваш визит к главному раввину Москвы Левину и встреча с главным редактором советской газеты на идиш "Советиш геймланд" (Советская родина) Ароном Вергелисом. Я не совсем понимаю, что вас так возмутило в поведении этих людей. Левина, отказавшего принять вас в его ешиву, вы даже называете "обращенным". Вы действительно ожидали, что он поступит иначе?
Я. К. - Нет, я не ожидал, что он предложит мне учебу у себя. Но все-таки у меня теплилась надежда, что когда приходит молодой еврейский парень в синагогу, к раввину, очень уважаемому в Москве человеку, и говорит, что он хочет учить иврит, в чем нет ничего противозаконного и ничего предосудительного, язык никак не связанный с советской действительностью, раввин будет рад ему. Я не ожидал, что он мне откажет. К Вергелису я пошел с совершенно другой целью. Я хотел, чтобы у меня был ответ Вергелиса, что в Советском Союзе нельзя учить иврит. И он мне его дал. Он сказал мне: иврит - нет, идиш - да. То есть, я получил официальный ответ от человека, который является одним из представителей отношения властей к еврейской культуре. Полуответственный. И он мне сказал: "У нас в СССР еврейского языка, который называется иврит, нет. Только идиш". Это то, что я хотел от него услышать. Для того, чтобы иметь более сильную позицию в дискуссии или переписке с властями, чтобы уметь отстоять свое мнение, мне нужно пройти все инстанции и доказать, что советская власть не оставляет мне возможности жить в Советском Союзе. Если Левин и Вергелис в один голос говорят мне, что я не могу учить иврит, а я хочу его учить, значит, я не могу жить в вашей стране и быть таким евреем, каким хочу я, а не каким хотите вы. И если нет такой возможности, то извольте меня отпустить.

Э. Ф. 15 февраля 1969 года вы улетели в Вену, а оттуда - в Израиль. Как вы прощались с родителями? Насколько тяжело это было?
Я. К. - Прощание началось в то мгновение, когда я получил разрешение на выезд. Родители были по-настоящему шокированы. Потому что привыкли уже, что я добиваюсь, конфликтую с властью, участвую в своего рода вялотекущей шахматной игре, и все нормально. И вдруг они понимают, что все... Сын уезжает. Это, конечно, было лучше, чем получить известие о его аресте и ждать суда... Но это был Советский Союз, 1969 год. Выезда нет... Никто не уезжает. А их сын уезжает - со всеми страхами, которые были вокруг Израиля. Неизвестно, когда еще увидимся, да и увидимся ли вообще. Кстати. сначала мы не знали, что срок на подготовку к отъезду займет пару недель. Меня пригласили - я пришел. Необходимо было привести маму и папу. Их попросили подписать разрешение, они подписали. Хотя даже если бы они вдруг отказались, меня все равно бы выпустили. Я даже анкеты не заполнял... После короткого ожидания нас снова пригласили в комнату и сообщили, что моя просьба удовлетворена. И вот тогда работник ОВИРа сообщил нам, что я обязан покинуть СССР в течении двух недель. Приговор приводится в исполнение через две недели. Дальше мама с папой все-таки привыкли к этой мысли. В аэропорту, конечно, было тяжело. Последние минуты, когда нужно проститься, - и больше не увидимся. А логика отказывается понять, что больше не увидимся? Сцена была довольно тяжелой. Тем более, что мы немного опоздали, меня взяли на таможенный осмотр, который продолжался полчаса, хотя у меня с собой почти ничего не было. И когда я вышел, времени уже совсем не осталось. Мне сказали: "Прощайся быстрее, самолет задержали из за тебя!" Так и простились... В одну секунду.

Э. Ф. - Яша, а зачем вы взяли с собой в Израиль, в своем единственном чемодане, водку и икру?
Я. К. - Немного для символики, немного от безвыходности. Смену белья я взял, потому что нужна. А что еще я мог взять из России? Молодой парень, который живет с родителями. У меня же ничего не было. Я взял не только водку, - мои любимые книги я тоже вез. Таможенники удивились, спросили: "Это все?" Я им так и ответил: "А что с вас еще можно взять"?

Э. Ф. - Какое первое впечатление произвел на вас Израиль?
Я. К. - Очень отчетливо, даже сегодня, помню приторный, немного пьянящий запах апельсинов. Тепло. И шумная толпа народа. Все ходят, все говорят, все суетятся. Мне было очень интересно это видеть, сравнить с тем, что я знал. А знал я немало. Это было и похоже, и непохоже. Меня поразило, что природа намного зеленее и цветущей, чем мне казалось из Москвы. А вот города показались мне очень мелкими и примитивными. Это и понятно: мои представления о том, что такое город, были совершенно московскими. Люди в Израиле, как я увидел, были более открытые, более теплые, более простые, менее замысловатые. Когда я выучил иврит настолько, чтобы по-настоящему понимать собеседника, я был поражен тем, что значительная часть израильтян - люди с очень ограниченными знаниями, кругозором и развитием.

Э. Ф. – Скажите, а был ли шанс, что, приехав в Израиль, вы пойдете учиться и исчезнете из поля зрения публики? Не станете заниматься общественной деятельностью, бороться за что-то?
Я. К. - Был такой шанс! Я не стремился к этому, меня потащили. Я собирался в университет и в армию, готовился жить обычной жизнью. Но моя персона привлекала внимание. Сначала знакомые из ульпана - рижские сионистские активисты, которые меня везде таскали. Потом "Натив" начал приглашать. Я встречался с Шаулем Авигуром и многими другими. Журналисты появились, кажется, из газеты "Хаарец", взяли интервью. Я с ними так осторожно поговорил. Позвонили из "Натива" и сильно возмущались тем, что я разговариваю с прессой... Они же посоветовали журналистам забыть о встрече со мной и выбросить интервью в мусорное ведро, - что, кстати, те и сделали. Тогда другие израильтяне начали обращаться ко мне с просьбой о встрече. Из кибуца позвонили. В общем, были люди, которые знали, что Яша Казаков существует и находится в Израиле. И это несмотря на герметичную цензуру.

Э. Ф. - "Натив" не разрешал публиковать ничего, что касается вас до определенного момента?
Я. К. - Не только меня! Была полная, абсолютная цензура на то, что из Советского Союза приезжают евреи, на то, что в СССР вообще происходит какая-то еврейская деятельность и борьба за выезд. Ничего нет! Единственное, что в то время было на слуху, так это мое письмо. Прочитавшие его израильтяне были в шоке. И многие были уверены, что я в тюрьме. Но страна маленькая, и там, где есть цензура, начинают работать слухи. В квартирах начали шептаться: "Мальчик приехал!" И были люди, которые находили меня, немало людей. Приглашали на кофе, на чай. Поговорить. Когда я выступал в кибуце, меня слушали 400 человек. Многие не верили. До встречи со мной они были убеждены, что в Советской России все коммунисты, все строят коммунизм и плюют на Израиль. Мои рассказы о себе и о других произвели сильное впечатление. Я втянулся. Начал бороться с "Нативом", который требовал, чтобы я замолчал. Увы, заткнуться меня однажды уже пытались. Я не был готов не критиковать правительство, не был готов молчать! Я и мои друзья оказались в положении, когда, с одной стороны, нам безрезультатно пытаются закрыть рот. А с другой - мы понимали, что да, мы приехали, но люди-то остались! И они бы хотели, чтобы кто-то здесь помогал им в борьбе. Я ощутил, что если я не буду говорить, я предам людей, которые находятся в Москве. А поскольку мне мешали, с этим надо бороться! Любыми средствами, как в драке. Так началась мое противостояние с властями в Израиле. И чем больше они сопротивлялись, тем больше мы в это входили, каждый по-своему, в соответствии со своим темпераментом и данными. У меня они были самые лучшие. Я знал о чем говорю не понаслышке. Я утверждал, что говоря о евреях в СССР, я не приношу им вред, - наоборот! Газеты подчинялись цензуре, и нам не было от них никакой пользы. Но нам удалось уговорить депутата Кнессета Шуламит Алони прочитать с трибуны сообщение о московской семье Шлайн, которая в то время добивалась права выехать в Израиль. Разразился страшный скандал, но сделать они уже ничего не могли. Речь Алони уже была произнесена и процитирована в прессе! Голда Меир рвала и метала... Второй удар по запретам молчания был нанесен Геулой Коэн, которая взяла у меня большое интервью для газеты "Маарив", которое позже было издано отдельной книгой. Оно произвело эффект разорвавшейся бомбы. Впервые с израильским обществом разговаривали о настоящем историческом табу.

Э. Ф. - Потом была голодовка протеста в Нью-Йорке.
Я. К. - Идея голодовки родилась случайно. Я говорил с родителями, которые уже были в отказе, и понял, что советская власть опять упирается. Я стал приходить к выводу, что с ними тоже придется пойти на какой-то крайний шаг. Я решил голодать возле здания ООН. Моих родителей не выпускали совершенно по-свински, даже несмотря на то, что речь шла о классическом случае воссоединении семьи.

Э. Ф. - Там же, в Америке, вы неожиданно для себя узнали, что вы советский шпион.
Я. К. - Нет, я не узнал этого. Геула знала об этом и скрывала. Я знал, что через израильского консула, работника "Натива" требуют от американских евреев не встречаться с нами. Но о том, что по личному указанию Цви Нецера консул говорил им, что речь идет о подозрительных личностях и, возможно, советских агентах, - нет, не знал. Геула Коэн и Дов Шперлинг берегли мою " молодую неустойчивую психику". Они считали, что это может плохо на мне сказаться.

Э. Ф. - Если можно, вернемся к вашим родителям. Они приехали в Израиль, вокруг чего был организован, как вы выразились, настоящий фестиваль... Нынешний президент Перес, тогда министр транспорта, сидел с вашим папой на сцене и говорил, как важны для Израиля специалисты. Но кончилось это, к сожалению, тем, что по прошествии нескольких лет Иосиф Казаков не смог найти работу и решил уехать из Израиля…
Я. К. - Да. Репатрианты из СССР и постсоветского пространства знакомы с этим явлением, когда вас не берут потому, что вы слишком много знаете. И происходит это из-за опасения старожилов, что их потеснят... Мой папа слишком много знал, и в Израиле для него места не нашлось. Он уехал с моим братом, который, не желая оставлять его одного, покинул первый курс медицинского факультета накануне сессии. Папа погиб в автомобильной катастрофе в Канаде. Мне кажется, что я знаю, почему это случилось. Что-то подобное было с ним в Израиле. Он был диабетик и, видимо, во время поездки произошла секундная потеря сознания из-за приступа... Была зима. Его машина вылетела на встречную полосу и столкнулась с грузовиком... Такая судьба.