Пума и ее чувство снега

Старые ходики, которые давно умерли, и кукушка свесилась из окошка на пружинке, так и кажется, что изо рта у нее торчит язык, как у висельника.
Есть ли вообще у птиц язык? Наверное, иначе как же дятел достает своих червяков. Скорее всего, у него язык длинный, как у муравьеда.
Часы нужны только для того, чтобы в снежной тишине были звуки. Чтобы сердце билось правильно и мерно – иии – раз-два- три, и раз-два-три.
Дважды в день стоящие часы показывают точное время, но еще точнее собака. У собак в животе много точных приборов – компас, часики, градусник, барометр…Ровно в девять утра и семнадцать ноль-ноль умелое животное требует есть и писать. Можно сколько угодно менять время на летнее, зимнее, на шило и мыло, можно обманывать время с помощью зашторенных окон, косметики, любви, спиртного, работы. Но в девять и семнадцать вас вернут с небес на землю, хоть трава не расти. Она, собственно, и не растет, снег.
Снег так глубок, что машины не могут проехать, так глубок, что наивные дачники, приехавшие за романтикой на электричке, выпрыгивая на платформу, оказываются по пояс в снегу, и тут же с игрушечным визгом запрыгивают обратно, уносясь в ненужный, но чисто выметенный Волоколамск.
А я смотрю из окошка, как на проволочной кормушке для маленьких птиц сидит длинноязыкий дятел. Уже ясно, что после дятла проволоки останется мало. На веточке рядом нетерпеливо переминаются, обнявшись, сойка и сорока. Ждут. Синицы уважительно матерятся с соседнего жасмина.
Тихо. Снег. Времени нет. Есть только девять и семнадцать.
|
</> |