Профессор МГУ Владислав Смирнов. "Рядовые доценты эпохи Оттепели"

philologist — 03.04.2018 Владислав Павлович Смирнов (род. 1929) — советский и российский историк, специалист по истории Франции. Заслуженный профессор Московского университета (2012), лауреат премии имени М.В. Ломоносова за педагогическую деятельность (2013). В 1953 году В.П. Смирнов окончил исторический факультет МГУ, затем стал аспирантом, а с 1957 г. начал работать на кафедре новой и новейшей истории исторического факультета МГУ, где прошел путь от ассистента до профессора. Ниже приводится фрагмент из его книги: Смирнов В.П. ОТ СТАЛИНА ДО ЕЛЬЦИНА: автопортрет на фоне эпохи. – М.: Новый хронограф, 2011.



Рядовые доценты

«Мы, рядовые доценты», – так мимоходом сказал доцент А.М. Сахаров на каком-то партийном собрании истфака. Его слова вызвали смех, во-первых, потому что Анатолий Михайлович Сахаров был вовсе не рядовым доцентом, а известным и талантливым историком, успешную научную карьеру которого прервала только неожиданная ранняя смерть, а во-вторых, потому что многие из собравшихся очень хотели сами стать доцентами, хотя бы и рядовыми. Тогда это было престижное и сравнительно хорошо оплачиваемое звание. В провинциальных вузах доценты были наперечет. Помню, приехавший кажется, из Казахстана, преподаватель, рассказывая о своем институте, все время повторял: «доцент сказал», «доцент возражал», «доцент решил». В конце концов, я спросил: «Какой доцент?» – и услышал: «В нашем институте один доцент». На истфаке доценты насчитывались десятками, но звание доцента оставалось престижным, и молодые преподаватели стремились пополнить их ряды, тем более, что зарплата доцента в три раза превышала зарплату ассистента и почти в два раза – зарплату уже «остепенного» кандидата наук, обеспечивая вполне приличный уровень жизни.

К началу 60-х годов почти все мои приятели, которые раньше меня поступили в аспирантуру и на кафедру, уже защитили свои кандидатские диссертации. Некоторые достигли уровня «рядовых доцентов». Я от них отставал. Темой моей кандидатской диссертации была политическая борьба во Франции во время «Странной войны» 1939–1940 гг. Продолжая поиски, начатые в дипломной работе, я изучил все доступные мне в Москве материалы, и при помощи Застенкера выписал из Франции микрофильмы подпольных коммунистических газет, значительно расширивших документальную базу исследования. Свою задачу я видел в том, чтобы описать все, как было «на самом деле»: установить факты, часть которых французские коммунисты, а вслед за ними советские историки, извращали или замалчивали.

Писать так, «как, собственно, это происходило» еще в XIX веке требовал знаменитый немецкий историк Леопольд фон Ранке. Ныне некоторые историки полагают, что понятие «на самом деле» устарело, оно наивно, трудно определимо и зависит от субъективных взглядов историка. Тем не менее я и сейчас считаю, что выяснять как было «на самом деле» – это совершенно правильное требование. Без выяснения того как было «на самом деле» нет науки. При подготовке диссертации я еще не в полной мере осознавал, что выявление фактов и возможно более точное их описание – только часть работы историка – хотя, может быть, и самая важная – необходима еще интерпретация фактов, анализ и оценка. При этом «чистое» описание событий без всяких оценок невозможно, даже если историк этого желает. Все равно его оценки присутствуют в неявном виде в самом подборе и описании фактов. Над оценками описываемых мною событий я тогда не очень задумывался. Как и в дипломной работе, зачастую просто заимствовал их из работ французских коммунистов и советских историков, полностью оправдывал политику СССР и деятельность Французской коммунистической партии.

Я, конечно, понимал, что некоторые оценки – прежде всего оценка советско-германского пакта о ненападении 23 августа 1939 г. и связанных с ним секретных советско-германских протоколов – носят не научный, а сугубо политический характер. Советские руководители и советские историки категорически отрицали само существование секретных протоколов о разделе стран Восточной Европы между Германией и СССР, хотя их еще в 1948 г. опубликовали в США, Великобритании и Франции. Суть дела можно было понять и без этих документов, просто обратившись к газете «Правда» за 1939 год, что я и сделал. В сентябре 1939 г. в «Правде» была опубликована карта с «демаркационной линией», разделившей немецкие и советские войска, «действовавшие в Польше», а кроме того, «Договор о дружбе и границе» между гитлеровской Германией и СССР от 28 сентября 1939 г. Он сопровождался совместным советско-германским заявлением, в котором Германия и СССР объявляли, что намерены совместно добиваться окончания войны, возлагали ответственность за ее продолжение на Англию и Францию и обещали «консультироваться друг с другом о необходимых мерах».

Трудность состояла не в том, чтобы выяснить факты, они были, в основном, известны, а в том, чтобы сказать о них вопреки запретам. Чтобы окончательно уяснить себе сущность советской внешней политики в 1939 году, я обратился к очень авторитетному свидетелю, бывшему послу СССР в Великобритании И.М. Майскому, который уже вышел на свободу и работал в Институте истории. Майский принял меня довольно прохладно и скучным голосом стал объяснять, что договор о ненападении с Германией 23 августа 1939 г. сыграл большую роль в борьбе против фашистской агрессии. «Я имею в виду другой договор – о дружбе и границе с Германией от 28 сентября 1939 года», – сказал я. Майский остановился, бросил на меня острый, пронизывающий взгляд и весьма сухо ответил: «Я узнал о нем из газет». На этом беседа и закончилась. Видимо, её сюжет показался Майскому не безопасным.

Когда я уже завершил диссертацию, мне не повезло. Высшая аттестационная комиссия неожиданно приняла решение допускать к защите только те диссертации, основное содержание которых опубликовано в научной печати. Раньше этого не требовалось, никаких публикаций у меня не было, и защитить диссертацию в срок я не мог. По рекомендации Галкина и Застенкера мои статьи приняли в журналах «Вестник Московского Университета» и в только что созданном журнале «Новая и новейшая история». Там я впервые столкнулся с долгой и часто мучительной процедурой подготовки рукописей к печати. При Хрущеве, как и при Сталине, научные издательства и журналы принимали к печати только рукописи, рекомендованные научными учреждениями: кафедрами, факультетами, институтами. Уже на этапе получения рекомендации рукопись фактически подвергалась предварительной цензуре: ее читали, критиковали, предлагали что-то изменить, иногда вовсе не рекомендовали. Затем рекомендованная рукопись попадала к редактору издательства или журнала, задача которого состояла не только в литературной правке, но и, главным образом, в обеспечении идейно-политической «выдержанности» текста. Некоторые редакторы помогали автору обойти идеологические и политические препятствия и заодно улучшали авторский текст – делали его более ясным и кратким. Другие, напротив, стремились искоренить любое живое слово, цеплялись к каждой фразе, опасаясь, «как бы чего не вышло». Я не могу забыть, как одна редакторша, предлагая мне вычеркнуть какое-то подозрительное место, сказала: «Вам-то ничего, а мне выговор дадут, премии лишат».

Обработанная редактором рукопись направлялась в цензуру, официально именовавшуюся «Главлит» или «Горлит». В профессиональном жаргоне существовал даже особый глагол «литовать», то есть получить разрешение цензуры. А кроме всего этого действовала самоцензура. Автор и сам понимал, о чем можно писать, а о чем нельзя, и старался избегать опасных моментов. Очень тяжело у меня шло дело со статьей для «Новой и новейшей истории», потому что там я написал, что в 1939–1940 гг. коммунисты считали Вторую мировую войну империалистической и несправедливой. Это соответствовало действительности, но не соответствовало послевоенным высказываниям Сталина, и редакция опасалась осложнений. Сотрудники редакции мне сочувствовали, перетряхивали мою статью и так, и этак, предлагали что-то вписать или вычеркнуть, но неизменно приходили к выводу, что статья «не пройдет». Поскольку то же самое я писал в диссертации, её защита тоже ставилась под вопрос.

Дело сдвинулось с мертвой точки довольно неожиданным образом. Осенью 1957 г. отдел пропаганды и агитации ЦК КПСС и Институт марксизма-ленинизма при ЦК КПСС опубликовали «Тезисы» к 40-летию Октябрьской революции, где, как бы мимоходом, в придаточном предложении было сказано: «Вторая мировая война, превратившаяся из империалистической в антифашистскую войну, показала, что капиталистические и социалистические страны могут не только сосуществовать, но и сотрудничать даже в военной области». Я до сих пор не знаю, кто и почему внес в «Тезисы» этот обрывок фразы, но он открыл мне путь к публикации статьи и к защите диссертации. В январе 1958 г. вышла в свет моя статья, а летом 1958 г. – вскоре после дискуссии о «средних слоях» – я представил диссертацию к защите. Защита прошла успешно, но Ученый Совет факультета, где было немало противников Застенкера, не утвердил протокол защиты.

По совету Галкина я написал жалобу в Высшую аттестационную комиссию, и она распорядилась провести защиту повторно. Моим уважаемым оппонентам – А.З. Манфреду и И.А. Колоскову – пришлось вторично подтверждать свои прежние отзывы. За это время несколько противников Застенкера умерли или ушли с работы, а голосов оставшихся не хватило для того, чтобы отклонить мою диссертацию. Дискуссия о «средних слоях» имела для меня и другие последствия. Партийное бюро факультета, продлившее мне кандидатский стаж, решило послать меня, видимо, «на исправление» – на целину вместе с отрядом студентов. Я поехал неохотно, только «в порядке партийной дисциплины», хотя в полученной мною стандартной комсомольской путевке написано, что я «в ответ на призыв Центрального Комитета ВЛКСМ изъявил добровольное желание» и направлен «на уборку урожая в районах освоения целинных и залежных земель». В конце лета 1958 г. наш эшелон, состоявший из товарных вагонов с нарами, прибыл в совхоз «Булаевский» в Северном Казахстане. Впервые я увидел бескрайнюю, совершенно ровную степь, на которой каждый кустик казался деревом; огромные тянувшиеся до горизонта поля, сплошь засеянные пшеницей.

В совхозе жили русские и казахи, а также немцы, выселенные в годы войны из Поволжья. Условия их жизни были примитивными: деревянные или глинобитные домики рядом с хлевом для скотины, печное отопление, покосившиеся заборы, загаженные уборные во дворе, грязь на улицах, ни зелени, ни цветов, хотя их можно было бы развести. Немцы внешне ничем не отличались от других жителей: ходили в ватниках и резиновых сапогах, изъяснялись по-преимуществу матом, но в их домах я видел немецкие газеты и книги. К нам – студентам, относились очень хорошо, разместили сначала в полевых вагончиках, а потом, – когда пришла осень, и стало холодно, – в огромном пустом амбаре – девушки в одном углу, парни – в другом. Работа была довольно тяжелая для меня и для непривыкших к физическому труду студентов, но жили дружно и весело, а работали очень добросовестно. Парни чаще всего убирали и скирдовали сено, девушки работали помощниками комбайнеров: смело прыгали прямо с комбайна в копнитель, чтобы выбить застрявшую там солому. Пока было тепло, в обеденный перерыв купались в маленьком прудике или играли в футбол.

По ночам я дежурил в крохотной каморке у весов, где взвешивали отправлявшиеся на элеватор машины с зерном. В разгар уборки они шли круглые сутки. Страшно хотелось спать, в короткие промежутки между следующими друг за другом автомашинами я валился на стоявшую на земляном полу скамейку или взбирался на верхнюю площадку грохочущего двигателя местной электростанции, подкладывал под голову чьи-то рваные сапоги, накрывался ватником и мгновенно засыпал – до следующей машины. Не скрою, я чувствовал удовлетворение от причастности к большому и важному делу. После окончания уборки местные власти устроили для нас отличный прощальный ужин, без всякого спиртного, потому что во время уборки его не продавали, наградили значками «За освоение целинных земель» и отвезли на поезд. Истфаковские «целинники» подружились между собой и составили особое братство: сочинили свои «целинные» стихи и песни, охотно встречались и до сих пор встречаются, некоторые нашли на целине свою пару. Я рад, что побывал на целине, и всегда с удовольствием встречаю наших, увы, сильно поредевших и постаревших «целинников».

Вернувшись с целины, я, по совету Галкина, стал готовить свою диссертацию к изданию в виде книги, доработал и расширил её. От возможных упреков в неправильной трактовке характера Второй мировой войны я заранее «прикрылся» цитатой из «Тезисов» к 40-летию Октябрьской революции, а для того, чтобы намекнуть на существование секретных советско-германских протоколов, процитировал опубликованную в «Правде» речь Гомулки, где тот сказал, что, заключая пакт о ненападении с Германией, «Советское правительство сделало оговорку, что в случае войны между Польшей и Германией, Германия не может захватить украинских, белорусских и литовских земель, входивших в состав польского государства, и что в случае поражения Польши эти земли будут заняты Советской Армией». Никто не обратил на это внимания, опасность возникла с другой стороны. В издательстве мне сообщили, что цензура требует убрать из книги имя К.Е. Ворошилова, которого Хрущев подверг критике на XXII съезде КПСС. Я решил пойти к цензору и объяснить, что делать этого нельзя, потому что в 1939 г. Ворошилов был главой советской военной делегации на переговорах с военными миссиями Англии и Франции, а эти переговоры занимают существенное место в моей книге. Не тут-то было. Мне сказали, что это невозможно, потому что официально у нас цензуры нет, а есть только «Главлит», работники которого не обязаны встречаться с авторами. Не зная, что делать, я помчался к Галкину. Он обещал позвонить «генералу» (видимо, ведавшему цензурой), и действительно договорился, что имя Ворошилова будет упомянуто, но лишь один раз вместо трех.

Книгу стали готовить к печати, художник уже нарисовал красивую обложку, которая мне очень понравилась, но тут выяснилось, что он участвовал в выставке в Манеже и подпал под критику Хрущева. Издательство отказалось от обложки. Я возражал, и дело опять застопорилось. В конце концов, когда я был в длительной командировке во Франции, обошлись без моего согласия. Книжка вышла в ужасной черно-коричневой полосатой обложке, которая напоминает мне забор концентрационного лагеря, обнесенный колючей проволокой. Моим главным отдыхом и развлечением в это время оставались туристские поездки и походы. Вместе с друзьями по кафедре, а потом и с нашими учениками, мы ездили в автобусные экскурсии, на которые охотно выделял деньги наш профсоюз. Побывали в Ярославле, Костроме, Владимире, Суздале, Вологде и во многих других русских городах, бродили там по церквям и монастырям.

Еще в одной дружеской компании мы зимой ходили на лыжах, а летом плавали на байдарках. В Подмосковье тогда еще оставалось немало лесов, где можно было встретить кабанов и лосей. Иногда они заходили даже в большие московские лесопарки; Измайловский, Битцевский, Лосиноостровский. На майские праздники мы сплавлялись на байдарках по живописным подмосковным речкам, а в летние каникулы отправлялись куда-нибудь подальше. Летом 1960 г. мы с женой и друзьями впервые отправились в путешествие на байдарках по реке Уфе в Башкирии. Байдарки тогда были новостью, и местные жители смотрели на нас почти как на космонавтов. Мы плыли по быстрой речке с высокими берегами, которые поросли пихтовым лесом. Деревни попадались редко, часто они были очень бедными и грязными, а магазины в них – пустыми. К нашим байдаркам сбегались оборванные, замурзанные дети, часто покрытые какими-то болячками и коростами.

С этого времени мы каждое лето проводили в плавании на байдарках – сначала в нашей молодежной компании, потом, когда подросли дети, вместе с детьми. Мы старались выбирать самые безлюдные, «не засиженные» места, хотя и там часто находили груды мусора, разбитые бутылки, пустые консервные банки, брошенные нашими предшественниками или местными жителями. Чаще всего мы бывали на севере: в Карелии, на Онежском озере, на Белом море. Порожистые северные речки, огромные озера, каменистые острова, заросшие соснами, покрытые мхом и лишайниками, маленькие, уединенные песчаные пляжики доставляли мне колоссальное наслаждение. Там мы жили первобытной, привольной жизнью: купались, рыбачили, собирали грибы и ягоды, ныряли за ракушками и морскими звездами. Деревни в Карелии тоже были бедными, нередко совсем заброшенными после того, как леспромхозы вырубили вокруг них весь лес. Жители ушли, пустующие избы постепенно разваливались, зарастали крапивой и красными цветами иван-чая (кипрея) – постоянными спутниками пожарищ и развалин. На земле валялись гнилые бревна, осколки стекла, обломки кирпичей, кости лошадей и собак.

Иногда встречались остатки бывших концентрационных лагерей, брошенных после прихода Хрущева к власти и освобождения заключенных. Посреди леса виднелись угрюмые развалины бараков и сторожевых вышек, мусор, грязь, мерзость запустения. Вскоре байдарки вошли в моду, и мы стали часто встречать других «байдарочников». Как правило, это были приветливые и дружелюбные люди, объединенные своеобразным корпоративным чувством принадлежности к байдарочному клану. В социальном отношении почти все они принадлежали к среднему слою интеллигенции – не богатому, но достаточно обеспеченному, чтобы купить байдарку, палатку и прочее туристское снаряжение. Пожалуй, более престижным, да и более обеспеченным, был клан альпинистов, проводивших свой отпуск в горах. И «байдарочники» и альпинисты презирали тех, кто стремился провести лето в домах отдыха, на курортах или в привилегированных санаториях.

Вы также можете подписаться на мои страницы:
- в фейсбуке: https://www.facebook.com/podosokorskiy
- в твиттере: https://twitter.com/podosokorsky
- в контакте: http://vk.com/podosokorskiy
- в инстаграм: https://www.instagram.com/podosokorsky/
- в телеграм: http://telegram.me/podosokorsky
- в одноклассниках: https://ok.ru/podosokorsky

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Ранее
• Архив