Последний день апреля

Jammin' отправился из отчего дома на ежегодный форум подневольных колхозников участвовать в семинаре по теме «Сыновний долг», о чем сообщил утренним коротким сообщением: «Я уезжаю в деревню, чтобы стать ближе к земле. Писать буду очень редко, ибо - деревня». Суббота лежит, как чистый лист, и судя по погоде, мешать на нем надо что-то золотисто-прозрачно-акварельное. Знать бы еще, что.
— Jammin' там картошку сажает, а от нас с тобой какая в жизни польза? – терроризирую я уплетающую омлет Девицу за завтраком.
— Мы все летние вещи перегладили, – невозмутимая Девица булькает кофе с молоком.
— Фигня. Тем более что, положа руку на сердце, гладил их один я.
— Мы пересаживали цветы.
— Мало. Там 10 соток, а у нас 10 горшков. Думай еще.
— Ну, не знаю. Мы его тут любим… А где мармелад?
Мармелад мы тоже с утра любим – на хлебцы намазываем. Чем целый день без Jammin'а заниматься? Мы перечисляем занятия, которые не портят кармы, но не доставляют слишком много удовольствия – было бы нечестно предаваться рафинированным радостям бездельников, когда семья не в полном составе. Мы составляем список (списки – это моя личная страсть) из десяти пунктов и уже приступаем к выполнению первого – слушать Боба Марли и пускать с балкона мыльные пузыри на прохожих – как звонит Лешка и просит политического прибежища в Будде, Дхарме и Сангхе, зовет нас гулять в Бежицу, соблазняет парками, шашлыками и мороженым и к обеду совершенно нас, ленивых, растлевает своими посулами.
И мы собираемся, и Девица четырежды полностью меняет имидж, пока я отвечаю на комменты, одеваюсь, маюсь в коридоре, гремя ключами, щелкая зажигалкой и поглядывая на телефон в ожидании смс от Jammin'а. После того, как она находит ободок для волос, который «не будет с твоей курткой диссонировать», я мизогинистично решаю запретить «Модный приговор» и Эвелину Хромченко вообще и навсегда. Jammin' не пишет.
Улицы города сменили ориентацию. После выжидательного нойза и постпасхальных хоралов воздух сделался прозрачным светящимся желе и напитался самым здоровым и нравственно чистым реггей. Это заметно и по значительно подобревшим бабкам с детьми и без, по котам, дремлющим в обнимку на солнце, и по цыганятам, атакующим многочисленные, как прыщи ветрянки, свадьбы своими каннибальскими плясками и вдруг забывающим о том, что это – искусство ради денег, и даже в том, что у изнуренных фотографами невест, отрабатывающих на всех центральных площадях и в парках обязательную программу, появляется собственное чувство юмора. Девица заражается общим флажково-мячиковым движем и вдруг посреди улицы Куйбышева начинает пританцовывать и вопить «Let’s get together and feel all right!». При моем полном попустительстве.
Лешка сидит на ступеньках ДК БМЗ и порушает на хрен весь сталинский ампир: на нем красная футболка-реплика «Prop-agan-da», светлые джинсы и кеды, и в руках у него – букет из трех рвущихся в небо блестящих шаров. Прямо сидит и пиздюлей просит, и рожа довольная, любо-дорого посмотреть.
С Девицы от одного вида шаров слетают остатки подростковых понтов, и она тут же забывает, какая она крутая и взрослая, и носится с ними по площади, как кот с клубком. Лешка доволен произведенным впечатлением и хвастается, что к нему раза три подходили детные люди с предложением купить у него шары, а он не продал. Jammin' не пишет.
Мы долго болтаемся по старому парку, старательно выискивая приметы накатывающегося лета. Все, что могло зазеленеть и зажелтеть – от травки, мать-и-мачехи, кустов и деревьев, заборов и лавочек, алкашей и велосипедистов, мамаш и их отпрысков – покрылось нежной одуванной дымкой и так и искрит на свету, как советский лимонад «Буратино». Девица, совершенно уронив свой вновьобретенный статус владелицы двух микроскопических прыщиков на носу и туфель на каблуке, которые она не носит, ожесточенно съезжает с горки и лазает по лесенкам и качелям, как молодая макака, пока мы с Лешкой курим, сидя на качелях. Он мне рассказывает о том, как приживается на новой работе, о том, почему он не поехал на праздники к родителям и «никогда больше туда не сунется», о мальчике, с которым встречался в институте и у которого были глаза, как у Дэвида Боуи, а больше не было ничего.
Мы обедаем на улице шашлыком, который готовит условный армянин на мангале, и дрессированными овощами. Девица пускает в своем апельсиновом соке пузыри. Лешка учит ее складывать фигурки из салфеток, а она кокетничает, вертится и розовеет от солнца, как будто яблоко подрумянивается. Jammin' не пишет.
Потом мы бредем через тихие улицы и прекрасные сталинские дворы с арками, с такими бледными стенами, с такими глухими подъездами, в которых широкие ступени отполированы шагами до такой степени, что на них не брезгуешь ни садиться, ни спать, и оказывается, что и Лешке, и мне приходилось ночевать в подъездах.
В Лешкином дворе мальчишки лет десяти-двенадцати пинают мяч, и он катится нам под ноги, колобок потрепанный, беглый каторжник. Мы дурачимся, пасуя его друг другу, мальчишки пытаются его отобрать, мы их поддразниваем, а кончается это дело товарищеским матчем, в котором взрослые получают удовольствие от толкотни, беготни, движения, от того, как хорошо иметь молодое и гибкое тело, которое так здорово отзывается на любую глупость, от звонких ударов по мячу, валяния в траве, радостных воплей по забитому – не важно, в чьи ворота – голу, хохочут, как идиоты, по делу и без дела, а голкипер Девица и ребятня всерьез пыхтят, сопят и до хрипоты спорят, восстанавливая растоптанные границы Девицыной штрафной площадки. Jammin' не пишет.
Усталые, пыльные и потные, довольные, все еще смеющиеся, мы вваливаемся в Лешкину съемную квартиру, умываемся, брызгаемся водой и роняем мыло, наполняем торжественные высокие потолки звуками ложек, чашек, Девицыного хохота, Radiohead, The National и Placebo, поставленных вперемешку, запахами кофе, а вокруг лампы приплясывают блестящие Девицыны шары. Мы завариваем кофе и пьем его, опуская в чашки то зефир, то твердое, как камень, мороженое из Алешиной заначки. Девица срочно принимается рыться в книжных полках, оккупирует мое любимое кресло и погружается в исследования тонкостей градостроительства, дизайна, стилистики древних «Омов» и особенностей разбивания палатки при ураганном ветре (ей-Богу, это она нарыла советский справочник туриста). Мы выходим курить на кухню.
Я сижу на подоконнике, спиной к распахнутому окну, и чувствую лопатками горячее солнце, которое оставит загар даже под рубашкой, и птицы вопят мне в затылок, и пахнет мокрыми тополиными почками – так пахнут ангелы в самых интимных своих местах, есть ли у ангелов пол, есть ли у ангелов половые органы… Лешка стоит передо мной, и когда я тушу окурок в стеклянной пепельнице, он вдруг берет меня за руки, так, как если бы он меня собирался скинуть за окно или водить со мной хороводы. Он смотрит на меня с ожиданием, которое делает меня виноватым. У него теплые и сухие ладони. Больше моих раза в полтора. Он шепчет: «Помнишь, после больницы ты заходил? Я хотел, чтобы тебе стало плохо. Я хотел, чтобы тебе стало плохо, а я бы сделал все быстро и правильно – с лекарством, которое тебе в нос надо было капать, со всем. Я же знаю, я же вижу, что ты…» Девица в комнате переключает проигрыватель с «Reckoner» на «My Ashtray Heart», и от рявкающего «Mi corazon de cenicero, mi cenicero, mi cenicero…» вздрагиваем мы оба.
Лешка выпускает мои ладони, уходит к Девице, и я, сидя на подоконнике, слушаю, как они перебирают Лешкины книги по рисунку и обсуждают форму идеального дома, как Девица восторженно верещит над какой-то нарисованной им картинкой и подпевает Молко. В стеклянной пепельнице остывают наши окурки. В хрустальной конфетнице, явно забредшей сюда из советского прошлого, лежит один апельсин, гиперреалистически оранжевый и плотный, как чья-то нереализуемая, несбывшаяся возможность, засыхающая ветка неочевидных причинно-следственных связей. Jammin' не пишет.
Начинает стремительно холодать – на небе собираются настоящие грозовые тучи, и апрельский трейлер лета кажется пирровой победой напряженного и ответственного солнца, отчаянно торопящего премьеру. Я возвращаюсь в комнату. Они сидят по-турецки на необъятном Лешкином диване, обложившись альбомами рисунков и фотографий с лощеными страницами, карандашами и бумагой. Лешка с листом бумаги А4 показывает, как Гауди наливал раствор на решетку, чтобы она выгнулась и стала безопорным перекрытием – стрельчатые арки Гауди считал костылями.
«Слушайте, - говорю. – У меня с утра в голове телепается кусок старой песни, которую крутили на «Нашем радио». Говно песня, но веселая. Что-то такое… – я пытаюсь напеть. – И слова я помню только по ощущениям, что-то про ограниченный рай… Да вы не знаете, когда в этом городе «Наше радио» было, вы еще под стол пешком ходили. Оба». Леша хлопает шоколадными глазами, а потом поет тихонечко: «В доме моем всегда лето, солнце, жара, кайф. В доме моем всегда песни, танцы, любовь, драйв…» И попадает в десятку, разрешая меня от мучительного бремени невспомненной ерунды. «Знаете, только ко мне в дом никто, кроме вас, не приходит. Я уже начинаю задумываться, не извращение ли это – мыть к Пасхе окна, когда все равно один сидишь». Он смеется.
Песенка, которая вовсе не про лето, а про осень, вертится у меня в голове, когда мы с Девицей садимся в такси под сморщивающимся в первую грозу небом. Вертится настолько отчетливо, что заглушает водительский томный шансон и весь этот «шашлычок под коньячок – вкусно очень». Девица закутывается в мою куртку, кладет голову мне на плечо и тут же засыпает, как она умела только в пять лет, сразу и глубоко. Я смотрю на ее приоткрытый рот, пахнущий клубничной жевательной резинкой, и мне хочется, чтобы такси ехало бесконечно долго, сотни лет, и за окном мелькали помолодевшие от весны деревья, свежевыкрашенные дома и заборы, вздохнувшая река, цветущие клены, подобревшие от солнечного выходного люди, а она вот так сопела у меня на плече.
И тут приходит долгожданная смска от Jammin'а.