ПИСЬМА ОБ ЭВОЛЮЦИИ (50). Краткое содержание предыдущих писем


Белогвардейский плакат. Изображал большевизм в чрезвычайно характерном образе — в виде огромной огненной обезьяны, крушащей всё вокруг себя
Подойдя к 50-му посту серии, кратко пройдёмся по сказанному в предыдущей полусотне писем. А то, ввиду обширности и многообразия затронутых тем, есть риск потерять нить обсуждения.
Итак, вот «краткое содержание предыдущих серий».
Новое, прокладывая себе дорогу в любом процессе эволюции, всегда обладает определённым характерным набором свойств и качеств, которые затем постепенно утрачивает.
Первая и главная из этих черт — растущая численность. Это утверждение может показаться наивным в силу своей очевидности, однако это самая важная, основополагающая характеристика любого материального явления. Ведь наука, по замечанию Д.И. Менделеева, начинается с тех пор, как начинают измерять. Письма 1, 2.
Вторая черта — красота. Красота нового строго целесообразна и кажется многим слишком скромной, невзрачной. Когда же оно «завоёвывает мир», его красота постепенно становится избыточной, чрезмерной, неудобной и обременительной. Она выражает высокий уровень внутренней конкуренции (3, 4, 5, 6, 7, 8).
Третья черта — аскетизм, самоограничение потребностей. Всюду объекты-аскеты завоёвывают себе нишу (экологическую, или экономическую, или социальную), но затем вытесняются своими антиподами (9).
Так обстоит дело и в истории. В эволюции любого класса — рабовладельческого, феодального, буржуазии... — мы видим постепенный переход от крайнего аскетизма к его полной противоположности (10).
В советской истории и предшествовавшей ей истории революционного движения аскетичной моделью социально-классового поведения стала «модель Ленина-Рахметова» (11, 12, 13). Она победила в 1917 году, но затем стала постепенно отступать и меняться (14, 15, 16, 17).
И, в конце концов, была окончательно побеждена противоположной социальной моделью — которую условно можно назвать «моделью стиляги» (18, 21, 26). Сходную борьбу моделей поведения, санкюлотов и мюскаденов, мы видим и во французской революции (19), а также, со своими нюансами, и в китайской революции (20).
Энгельс и Ленин сформулировали «закон Энгельса», по которому вслед за революцией неизбежно следует реакция, за историческим приливом — отлив. И это не чья-то прихоть или каприз, не результат ошибок и промахов революционеров, а железный закон истории. Действие которого мы наблюдаем и сейчас вокруг себя, и на планете в целом в течение последних 30-40 лет (23). Мы наблюдаем его и в любом процессе эволюции: бурное и триумфальное шествие нового, первое время как будто не встречающего на своём пути никаких препятствий (прилив), в какой-то момент неожиданно сменяется остановкой, а затем и столь же стремительным отступлением, если не «бегством» (отливом). Причина этих волн заключается в следующем: по мере триумфального продвижения нового элементы, неспособные ему противостоять, неуклонно отсеиваются, уходят в небытие. Наоборот, элементы, способные выжить рядом с ним и дать ему отпор, отбираются и накапливаются. И в какой-то момент вся картина внезапно, как по волшебству, меняется на противоположную... (25) Этот общеэволюционный закон чрезвычайно похож на третий закон Ньютона (если вспомнить, как его выразил Ньютон, «действию всегда есть равное и противоположное противодействие»). Может быть, это вообще один и тот же закон природы, в чём-то сходно проявляющий себя на разных уровнях организации материи — физическом, биологическом, социальном. В отношении истории, причём именно советской истории, об этом законе писал Л. Троцкий: «Овладев государством, партия получает, правда, возможность с недоступной ей ранее силой воздействовать на развитие общества; но зато и сама она подвергается удесятерённому воздействию со стороны всех других его элементов». (46) Новое не только облекается в одеяния старого, но пропитывается им и смешивается с ним до степени неузнаваемости... и в какой-то момент уже становится трудно понять, что перед нами: новое или внезапно воскресшее старое.
Отсюда четвёртая характерная черта нового в любой эволюции — нигилизм (24), который затем неизбежно сменяется преемственностью.
Рассмотрим, как происходил переход от нигилизма к преемственности в разных областях жизни советского общества. Одной из первых жизненно важных областей, где начался этот переход, была армия и военное дело. Это был вопрос, без преувеличения, жизни и смерти молодой красной республики. И поэтому действие данного общеисторического и общеэволюционного закона проявилось здесь особенно быстро и рельефно, со всей обнажённой откровенностью (27). Преемственность в строительстве Красной Армии неотвратимо диктовалась как извне, мощным натиском белых армий, так и изнутри, бывшим царским офицерством, которое лишилось после Октября 1917 года погон, званий и своего имени («офицеры»), но никуда при этом не делось (28). Такую армию, выросшую и осознавшую свои кастовые интересы, спустя какое-то время стало невозможно вести в бой, имея в героях одних Емельяна Пугачёва и Стеньку Разина, но не имея в этом ряду Александра Суворова или Александра Невского. Таким образом, преемственность в военном строительстве и в пантеоне официальных героев были строго взаимосвязаны. (29). Вслед за исторической реабилитацией царских военачальников (Кутузова, Суворова, Нахимова), а также древних русских князей (Александра Невского, Дмитрия Донского, Дмитрия Пожарского), настала очередь и для реабилитации российских царей. Наиболее знаковой переоценке подверглись две фигуры венценосцев — Пётр Первый (30) и Иван Грозный (31).
Но, разумеется, наиболее важная и определяющая тема в отношении преемственности в СССР — это судьба буржуазии и «рынка» после Октября. Вся история СССР в этом свете предстаёт как история ожесточённой классовой борьбы с буржуазией, внутренней и внешней. Последней точкой наступления большевиков на буржуазию стало закрытие Сухаревского рынка в Москве в декабре 1920 года (32). Но уже через пару месяцев «всероссийская Сухаревка», как выражался Ленин, нанесла ответный удар революции, который мог бы оказаться для неё смертельным. Вспыхнуло Кронштадтское восстание 1921 года, которое Ленин называл термидором пролетарской революции (33). Добившись экономической легализации, буржуазия занялась активным поиском друзей среди руководящего слоя общества, на всех его этажах (40). Поэтому большевики в 20-е годы прекратили легальную деятельность меньшевиков, которые были наиболее буржуазной из всех советских партий (41).
Сравнивая нэп и перестройку, можно сделать вывод, что общей у двух эпох была именно экономическая легализация буржуазии. Главное же различие состояло в том, что в 20-е годы политической легализации буржуазии не было. А в 90-е годы она, напротив, шла полным ходом, на всех парах. И совсем не удивительно, что за считанные годы этот процесс смёл казавшуюся незыблемой власть 19-миллионной компартии (44, 45). При нэпе же всё ограничилось только некоторой «литературной легализацией» буржуа. Наиболее откровенными выразителями буржуазных идей – «назад, в прошлое!» – в 20-е годы в Советской России стали сменовеховцы и их самый известный лидер Устрялов. В его оценке в основном сходились все большевики. «Устрялов — это представитель буржуазных специалистов и вообще новой буржуазии. Он — классовый враг пролетариата. Это бесспорно». (Сталин). (34, 35, 36).
Однако, закрыв дорогу политической легализации буржуазных партий, большевики тут же получили совсем неожиданную, хотя и абсолютно закономерную «ответку» от истории и от законов классовой борьбы. Внутри их собственной партии возникло правое крыло, которое взяло на себя роль легального представительства буржуазии (47, 49). Ободрённые первыми успехами, торговцы-нэпманы и кулачество устроили «хлебную стачку» 1928 года, поставив правительство перед тяжким выбором: или сдаться, принять все условия буржуазии, или пойти в войне с ней до конца (48).
На этом мы пока остановились.
Тема преемственности сказанным, разумеется, отнюдь не исчерпана. А кроме перечисленных четырёх характеристик есть и другие, ничуть не менее значимые и важные, чем названные. О них тоже пойдёт речь дальше.
(Продолжение следует).
ПОЛНОЕ ОГЛАВЛЕНИЕ СЕРИИ