Памятная дата 17 июля...

eho_2013 — 17.07.2024

В 1918 году в Екатеринбурге, в доме Ипатьева, в ночь с 16 на 17 июля были убиты император Николай II, члены его семьи, включая несовершеннолетних детей, его приближенные, даже домашний врач Евгений Боткин, и слуги.
В ночь с 24 на 25 июля 1918 года в Екатеринбург вошла Белая армия...
Генерал-лейтенант Михаил Константинович Дитерихс по поручению адмирала Колчака курировал ведение следствия об убийстве царской семьи. В 1922 году во Владивостоке он опубликовал книгу «Убийство царской семьи и членов Дома Романовых на Урале», в которой не только подробно рассказал о ходе и результатах следствия, но и изложил ряд собственных выводов.

Небольшой отрывок из книги Дитерихса о первых впечатлениях белых после вступления в город:
"В ночь с 24 на 25 июля 1918 года наши войска под начальством тогда полковника Войцеховского, рассеяв красную армию товарища латыша Берзина, заняли Екатеринбург. Советские власти и деятели в большой растерянности, спешности и тревоге бежали в Пермь, побросав и позабыв в городе много своих бумаг и документов, но увозя под сильной и надежной охраной, специальным поездом, награбленное у жителей имущество и в особенности ценности и документы, принадлежавшие царской семье.
Некоторые из комиссаров начали покидать город еще с 19 июля, но тем не менее все они проявляли какое-то особое волнение, нервность и растерянность, доводившие их до панического состояния. Янкель Юровский, житель города Екатеринбурга, секретный председатель Чрезвычайной следственной комиссии и комиссар Дома особого назначения (так назывался у большевиков дом Ипатьева, где содержалась царская семья), был в таком состоянии, что, уезжая из этого дома поздно вечером 19-го числа и увозя семь чемоданов, наполненных царскими вещами, забыл в этом доме на столе в своей комнате бумажник с 2000 рублями в нем.
Город встретил вступление наших войск, как светлый праздник: флаги, музыка, цветы, толпы ликующего народа, приветствия, церковный звон, и смех, и радостные слезы – все создавало картину ликующего начала весны, новой жизни и настроение великого праздника Воскресения Христова.
А в природе было лето, и город едва очнулся от давившей его последние дни какой-то ужасной, мрачной обстановки смерти, похорон, погребального стона, как бы нависшего черной тучей над всем городом и его окрестностями. Так бывает в зачумленных городах: не видно этих несчастных чумных, не слышно их, неизвестно даже, что и где происходит, но чувствуется, что что-то совершается ужасное, что совершилось уже; чувствуется веяние смерти вокруг. И страшно, и мрачно, и жутко на душе.
Таково было настроение в Екатеринбурге перед освобождением его нашими войсками. И потому весной и светлым праздником показался его обывателям день 25 июля.

Только на углу Вознесенского проспекта и Вознесенского переулка, за двумя рядами высоких сплошных заборов, скрывавших окна от глаз улицы, в небольшом, но хорошеньком, беленьком домике продолжали царить мрак, мертвая тишина и тени преступления.
Это был дом Ипатьева, или, по-большевистски, Дом особого назначения, в котором содержалась в Екатеринбурге с 30 апреля 1918 года августейшая семья.
В доме царил невероятный хаос. Начиная от комнат нижнего полуподвального этажа, где при Янкеле Юровском жил внутренний караул из десяти человек, приведенных им с собой из Чрезвычайки, до угловой комнаты верхнего этажа, служившей спальней бывшему государю императору, государыне императрице и наследнику цесаревичу, почти во всех комнатах были разбросаны по полу, на столах, диванах, за шкафами и ящиками различные цельные, разломанные, помятые и скомканные вещи и вещицы, принадлежавшие августейшей семье и содержавшимся с ними в доме придворным людям.
Больше всего валялось их в комнате комиссара Янкеля Юровского – первой налево из передней. Валялись порванные, смятые и обгорелые записки, обрывки писем, фотографий, картинок; валялись книжки, молитвенники, Евангелия; валялись образа, образки, крестики, четки, обрывки цепочек и ленточек, на которых они подвешивались, а икона Федоровской Божьей Матери, икона, с которой государыня императрица никогда, ни при каких обстоятельствах путешествия не расставалась, валялась в помойке во дворе со срезанным с нее украшением, очень ценным венчиком из крупных бриллиантов.
Брошенными валялись пузырьки и флакончики со святой водой и миром, вывезенные, как значилось по надписям на них, еще из Ливадии, Царского Села и костромских монастырей; разбросанными, изломанными и разломанными валялись повсюду шкатулки, узорные коробки, рабочие ящички для рукоделий, дорожные сумки, саквояжи, сундучки, чемоданы, корзины и ящики и вокруг них вывороченные оттуда вещи, предметы домашнего обихода и туалета. Но… ничего ценного в смысле рыночной ценности и, наоборот, почти все только ценное и необходимое для бывших обитателей этого дома.
В спальне бывшего государя императора и государыни императрицы валялись на полу: «Молитвослов», не покидавший императора с юношеского возраста, с тисненым на обложке сложным вензелем из двух монограмм: «Н.А.» и «А.Ф.» – и датой на оборотной стороне книжечки «6 мая 1883 г.» ; вблизи «Молитвослова» брошена разломанная двойная рамка, где у государя были всегда портреты государыни-невесты и наследника цесаревича, а от самих портретов валялись лишь порванные, совершенно обгоревшие кусочки.
Неподалеку лежали неразлучные спутницы государыни императрицы: книги «Лествица», «О терпении скорби» и «Библия», – все с инициалами «А.Ф.» и датой: «1906 год», с повседневными пометками в текстах и на полях, сделанными рукой ее величества; тут же валялись и остатки ее любимых четок; тут же – и необходимая для наследника цесаревича, болевшего с апреля месяца, машинка для электризации, его лекарства, его игрушки, его доска, которую клали ему на постель для игры на ней и занятий. И флаконы с одеколоном и туалетной водой, туалетные стаканчики, мыльницы, скляночки и коробочки от разных лекарств и масса пепла от обгорелых чулок, подвязок, материй, бумаги, карточек, шкатулочек, коробочек от различных рукоделий, иконок и образков.
Этого пепла и обгорелых вещиц домашнего обихода и туалетного характера было еще больше в следующей комнате, служившей спальней для великих княжон. Сразу создавалось впечатление, что все служившее раньше для туалета, что составляло одежду, белье, работу, рукоделие, развлечение, что хранилось дорогой памятью о былых местах жизни и путешествий, бывших близких людях и друзьях, – все было собрано в беспорядке, в спешке, скомкано, сломано, порвано и сожжено в двух печах, находившихся в этой комнате. Срезанные же во время болезни волосы великих княжон валялись перепутанные в мусоре, в передней, близ комнаты Янкеля Юровского, а некоторые порванные письма, фотографии и карточки, им принадлежавшие, оказались засунутыми за шкаф в одной из комнат нижнего этажа, где жили палачи внутренней охраны.
Не видно было лишь одного – кроватей в комнате великих княжон… Они жили в этой комнате без кроватей и не имели матрасов.
В буфетной комнате с окном, выходившим в садик, неподалеку от крана, на столе и под ним валялось много грязного столового белья, и на некоторых полотенцах и салфетках виднелись большие, густые кровяные пятна. А наружная сторона дома, если выглянуть из окна в садик, сверху донизу была обрызгана тоже кровяными пятнами: видно, кто-то мыл под краном окровавленные руки и отряс их за окно, а другой – просто взял и, не мывши, отер свои руки о столовое белье.
В каретнике во дворе дома Ипатьева оказалось несколько кухонных железных ящиков и два-три разломанных сундучка попроще, перевезенных комиссаром Хохряковым из Тобольска вместе с царскими детьми. Сундуков, чемоданов и ящиков собственно царской семьи – не было. На земле валялись разбросанными, перепутанными, побитыми кое-какие остатки кухонной посуды, посуды столовой, чайной... Остались несколько разрозненных частей костюмов, разодранный корсаж, отдельная юбка, большой ящик с игрушками и играми наследника цесаревича, ширмы государыни, чехол от походной кровати великих княжон. Ничего не было из белья, платьев, одежды, меховых вещей, обуви, шляп и зонтиков.
Совершенно отдельно стоял раскрытый тяжелый ящик-сундук с частью книг, принадлежавших августейшим детям; в ящике рылись, большую часть книг разбросали тут же вокруг него. Книги исключительно русские, английские и французские; ни одной на немецком языке. Книги определенного выбора: сочинения для религиозного, нравственного воспитания и произведения лучших русских классиков...
В нижнем этаже дома Ипатьева, в самом отдаленном и глухом его углу, есть полуподвальная комната с одним заделанным решеткой окном, выходящим в Вознесенский переулок. Комната полутемная, потому что два ряда высоких деревянных заборов, доходивших до самой крыши, не допускали дневного света до окна.
В отличие от всех прочих комнат дома здесь не было ни мусора, ни разбросанных вещей и вещиц, не было даже пылинки: видно было, что комнату недавно мыли, и мыли даже обои. Но все же на полу, особенно вдоль карнизов, ясно виднелись следы бывшей здесь крови, а на обоях сохранились многочисленные мелкие брызги крови. В стенах и в полу, в косяке двери и верхних карнизах – много пулевых пробоин, с застрявшими в некоторых из них пулями. В правом углу комнаты заметны были царапины – следы какого-то плоского, узкого оружия.
Крови, видимо, было много, очень много; ее вымывали, затирали опилками, глиной, песком, но она, растекаясь, омочила и карниз внизу левой стены, и карниз стены, находившейся прямо против входной двери. В этой же стене было особенно много пулевых пробоин.
Каждый человек, вошедший в эту комнату, ощущал гнет не только от мрака внешнего – от слабого проникновения дневного света, – но больше от внутреннего мрака, от слишком ярких следов, оставленных здесь смертью, смертью многих людей, смертью неестественной, кровавой. Чувствовалось каждым, что здесь произошла какая-то ужасная трагедия, трагедия не одного живого существа, а нескольких, многих. Представлялось: как в бесцельной борьбе за жизнь или, вернее, в агонии жизни люди, загнанные в эту маленькую комнату-ловушку, расстреливаемые в упор от входной двери, метались по ней, кидались из стороны в сторону, так как пули и пулевые следы группировались не только в полу и стене, противоположной входной двери, но по отдельности виднелись во всех стенах, и внизу, и вверху, и даже в левом косяке входной двери, причем пуля пробила и саму дверь, открытую в прихожую во время трагедии.
Безобразен и отвратителен был вид стен этой комнаты. Чьи-то грязные и развратные натуры безграмотными и грубыми руками испещрили обои циничными, похабными, бессмысленными надписями и рисунками, хулиганскими стишками, бранными словами и особо, видно, смачно расписывавшимися фамилиями творцов хитровской живописи и литературы. И тем более резко и показательно из всей этой массы безграмотности, воспроизведенной подонками людской среды, выделялось в правом, ближайшем к двери углу комнаты, двустишье, написанное карандашом полуинтеллигентной рукой:

Валтасар был в эту ночь
Убит своими подданными".

* * *

Генерал-лейтенант Михаил Константинович Дитерихс – участник Русско-японской, Первой мировой, Гражданской войн и один из руководителей Белого движения в Сибири и на Дальнем Востоке. Несмотря на немецкую фамилию, Михаил Дитерихс был человеком русским, глубоко православным, из военной семьи, представители которой долгие годы служили в русской армии. Его отец – генерал Константин Александрович Дитерихс был участником Кавказских войн; его воспоминаниями пользовался Лев Толстой при работе над «Хаджи-Муратом». Писатель и генерал были хорошо знакомы, дружили и даже породнились; сын Толстого Андрей женился на дочери К.А. Дитерихса Ольге.
Брат Михаила Константиновича – Владимир Константинович Дитерихс – был контр-адмиралом, еще два брата офицерами. Впрочем, были среди братьев и творческие личности – Леонид Константинович, журналист и искусствовед, и Иосиф Константинович, один из секретарей Льва Толстого.
Дед М.К. Дитерихса генерал-майор Александр Иванович Дитерихс тоже служил на Кавказе и был женат на дагестанской княжне. С такой бабушкой в семье Дитерихсов кавказские традиции были гораздо важнее давно забытых немецких от далеких предков.

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Ранее
• Архив