Ойло вью

marjalutra — 09.06.2015 В девять лет я была снова скручена, стреножена и сослана в ту же гепатохолециститную больничку, но на этот раз почему-то попала в престижный конец коридора – в одну из двух палат, где обитали самые старшие, двенадцати-четырнадцатилетние барышни. И там обрела знание, так пригодившееся мне в будущем, что за него оказалось не жаль платить постоянным присутствием чужих людей в моём личном пространстве, невозможностью уединения, зондированиями и отборами желудочного сока.

    До того я с барышнями не контактировала. Не случилось. Я и с ровесниками не очень общалась: книги и взрослые были намного интереснее. У этих барышень книг с собой не было. Вместо книг эфирные создания прихватили в больницу самое дорогое, что у них было – девичьи альбомы. Семь девиц – семь альбомов. Эти штуки я тоже увидела впервые в жизни. Они меня потрясли. Там были стихи – и владелиц, и их подруг, и неведомых барышням анонимов. Там среди «Что пожелать тебе, не знаю, ты только начинаешь жить, от всей души тебе желаю с хорошим мальчиком дружить» в семи экземплярах, «Я тебя вчера весь день ждала, я тебе давно сердце отдала, и сегодня жду, когда ты придёшь, на гитаре для меня под окном споёшь», «Слеза осеннего дождя на руку капает печально, мечтаю быть я навсегда твоя, но лишь дождю доверю эту тайну», запрятанных в секретики ужасно неприличных «Родинка на твоей груди это символ моей любви» и прочих роз-мимоз затесались «Было душно от жгучего света, а взгляды его – как лучи» и «Я на правую руку надела перчатку с левой руки». Барышням всё было одинаково вкусно. Там были записанные на слух слова популярных песен, и я только сутки спустя сообразила, на каком языке «Ойло вью – это значит люблю». Там были дневниковые записи, сплошь посвящённые сложным отношениям с мальчиками, и начала романов с описаниями наряда героини, её огромных бархатных или сверкающих глаз и её волос, шелковистым плащом окутавших стройную фигурку. Там были фотографии обожаемых актёров и любовно вырисованные обслюнёнными, чтобы поярче, карандашами цветы, бальные платья и разбитые сердца. Два дня барышни листали эти сокровища, щебеча и хихикая, а на третий самая талантливая, у которой начало романа выпуталось из волосяного плаща и добралось до сцены спасения героини от хулиганов таинственным незнакомцем в чёрном, предложила написать роман по заявкам почтеннейшей публики. Все страшно обрадовались и наперебой изложили заявки. Одна хотела в героини хрупкую златовласку в розовых кружевах, и чтобы глаза бархатные, другая – отважную брюнетку в бурке и верхом, и чтобы очи сверкали. Эта грезит о художнике, который прославит героиню в веках, и чтоб у него была яхта, и он крутил штурвал, расставив ноги и мужественно щурясь вдаль. Той подавай благородного разбойника в чёрной полумаске и при шпаге, и чтобы умыкнул героиню на шикарной иностранной машине (тогда их только в кино видели) в королевский дворец посреди лесной чащи. Вдохновительница будущего шедевра попыталась было накрошить предложенные шесть сюжетов в один салат, и ей прилетело от всех шестерых. Они жаждали самовыражения и сбычи мечт, но не умели – а она хоть что-то умела и страстно жаждала читателей, так страстно, что взялась сделать за них всё, что они хотят – и тем самым прогнулась под них, встала в позицию обслуги перед клиентом. А клиент всегда прав.
    Наверное, барышни повыдергали бы друг другу космы и повыцарапывали зенки, да пришла медсестра, построила нас и повлекла на очередное зондирование. А после него уже не подерёшься – кураж не тот.

    Эти девочки выросли, родились и выросли их дети и внуки, и я оказалась с ними в одной палате под названием «Самиздат». Здесь добрая половина авторов и большинство читателей тоже страдают болезнью печени, главным симптомом коей, как известно, является общее нерасположение ко всякого рода работе. Они не расположены напрягаться. Авторы хотят сублимировать свои неизжитые страхи и неосуществлённые желания, угодить читателям с теми же страхами и желаниями и получить с читателей дозу ласк. Читатели хотят надеть на себя текст с героем-тантамареской, словно электромассажёр с вибратором, расслабиться и получить с автора дозу ласк.
    Разумеется, массажёры бывают разной конструкции – для любителей разных видов ласк. Но у всех приборчиков главное достоинство – соответствие ожиданиям потребителя. Текст должен содержать набор знакомых фишек, чешущих строго определённые зоны удовольствия. Неожиданный, непредсказуемый, внезапно нажимающий не там и не так текст не просто не даёт кайфа – этот взбесившийся вибратор пугает.
    Сегодняшние потребители уже знают, как пишется «I love you». Но ещё не знают вещей, очевидных девятилетнему дитю. Что бывают авторы, пишущие не ради дозы и потому не стремящиеся ублаготворить потребителя. Что они пишут другие тексты. Что литературный текст – не чесалка тайных желаний. Что он может быть и шприцем, и зондом, и даже ланцетом. И чтение литературного текста – не потребление, а диалог, творческий перевод непереводимого, порождающий смыслы и невозможный без интеллектуального, этического и эстетического напряжения.

    Разумеется, вести диалог с текстом можно множеством разных способов. Читатель волен выбирать тот способ, какой ему нужен или нравится. В том числе и сознательно или (чаще) неосознанно использовать текст для диалога с самим собой – то есть, оттолкнувшись от какой-то фразы, а подчас и от слова в тексте, сочинить свой, личный текст, отвечающий вкусам, взглядам или внутренним проблемам читателя, но не имеющий ничего общего с текстом написанным.

    Потребитель, открыв очередной опус, его не читает и не сочиняет. Он намётанным взглядом вырывает из текста знакомые слова – фишки. И по ним определяет, какие зоны обязан чесать данный массажёр. Поэтому если случится потребителю напороться на литературный текст – натянув его на зоны удовольствия, получив вместо ласки укол или зонд в душу и перепугавшись до душевной судороги, уязвлённый читатель строчит в ленте комментариев:

    Тьфу говно какое.
    А я-то поначалу думал, что наткнулся на женщину, которая пишет в лучших коммунистических традициях, строит социальные модели, ставит этические прогрессорские задачки.
    А оказалось, что это обычный любовный роман, где описывается жизнь недотраханной женщины из лучшего общества, которая не смогла реализовать свои желания и сбежала к первому же варвару.
    При этом ее якобы невероятной силы ум, этичность, эмпатия просто куда-то испарились.

    О, это дивное «а я думал», за которым ни тени мысли, ни попытки подумать – ничего, кроме обиды обманутых ожиданий. Какие фишки в моём тексте читатель принял за коммунистические традиции? Каких он алкал социальных моделей, если не заметил в тексте ни одной? Какие задачи, если не этические, решают, по его мнению, мои герои? Чем ему общество, в котором живёт героиня, лучше других? Можно ли назвать недотраханной героиню, которая трахается со всеми персонажами мужского пола, реализуя любые свои сексуальные желания? По каким признакам читатель счёл варваром образованного, воспитанного, не сморкающегося в скатерть, не матерящегося при дамах, не крушащего садовые скамейки аристократа? С чего он взял, будто у героини невероятной силы ум? Почему трахаться с второстепенными персонажами было ещё этично, а с главным героем – уже нет? Куда могла испариться эмпатия героини, если героиня сама неоднократно заявляет, что она не эмпат?
    Я задала эти вопросы оскорблённому читателю, честно пытаясь понять, что именно он вычитал в моём тексте и читал ли его вообще. Но ответов, увы, не получила.

    Общение с довольным потребителем ничуть не продуктивнее общения с потребителем недовольным. Довольный потребитель оставляет комментарий, лишь на первый взгляд кажущийся результатом осмысленного чтения и вдумчивого анализа текста:

    Вы меня обманули, но был рад обмануться.
    Начал читать рассказ о немолодой женщине, усталой, нормальной, «стандартной» для нашего времени женщине на пенсии. Внуки, дети, здоровье, проблемы житейские, всё больше мелкие, но так много, трудности и маленькие радости. И – Сад, точнее Садик. Отдушина для любого человека «во второй половине жизни». И чем глубже уходишь в эту половину, тем она важнее становится. Заземляющий якорь. Нечто постоянное в однообразно меняющемся мире TV и Вирта. Сюжет выписан точно, но ничего необычного.
    И вдруг мальчик у забора. Буквально за абзац текст меняет жанр с житейской прозы на фантастику с уклоном в киберчто-то (-панк сюда рука не поднимается написать). И дальше до конца я читал уже совсем другой рассказ. Дочитав до конца и выпив чаю, прочитал его ещё раз. Уже зная чем закончится, неспешно, «с чувством, толком, расстановкой». И он оказался не так прост, как в первый раз.
    Спасибо. Был приятно озадачен.

    Для любителя фантастики, судя по другим его комментариям, весьма начитанного, старушка, да ещё и в саду – маркер житейской прозы, в которой нет и не может быть необычного. Почему читатель не закрыл страницу после первых абзацев? За стандартными анкетными данными героини – обыкновенный Homo sapiens, одна из семи миллиардов неразличимо сходных особей – читатель не заметил ни её неординарного духа-разума, ни её нетривиальных способностей. Её мысли, чувства и поступки прошли мимо его сознания. Что, в таком случае, для него необычно, и чем ему интересна литература – ведь она занимается именно мыслями, чувствами и поступками бесчисленных хомов? Житейская проза по определению мелка – и подступающую смерть героини читатель считает мелкими трудностями, а её творчество – маленькой радостью. Какие трудности и радости для него значительны? Читатель приятно удивлён появлением в тексте милой фишки – ИскИна, вполне стандартного персонажа НФ. Не поведением его, – об этом ни слова, – а просто наличием, маркирующим рассказ как фантастический. Стало быть, необычное для него – сама фантастическая фишка, независимо от степени затёртости? Почему, обнаружив, что потребляет фантастический рассказ, читатель счёл автора обманщиком? Почему полагает, что в фантастическом тексте нет места садам и старушкам? Наконец, почему решил, что ИскИн – мальчик?

    И вновь я вопрошала пустоту.

    Похоже, читатель убеждён, что открытые ленты комментариев дают ему счастливую возможность взять автора за лацканы: пусть объяснит, что он хотел сказать своим произведением, что было с героями до начала и после финала и что они делали в сепулькарии. Отвечать же автору, вздумавшему вместо ублаготворения клиента лезть к нему с вопросами – не царское дело.
    Наоборот.

    Когда у Толстого в одном из интервью спросили, что он хотел сказать «Анной Карениной», Лев Николаевич ответил, что может ответить единственным образом – повторить роман. Потому что литературный текст, в отличие от обыденного, содержит максимально плотно упакованную информацию и при каждом контакте с читателем генерирует новые смыслы. Распаковывать эти смыслы, пересказывать «своими словами», что сказал автор своим произведением (не хотел сказать, это никому не известно, часто и самому автору, а сказал: не задуманное, а сделанное, сказанное, существующее имеет смысл) – дело не автора, а читателя. Автор знает текст изнутри. Знает, как синтезировал, собирал и наслаивал смыслы. Читатель видит мир текста извне. Живое общение с читателем, рассказывающим, что он увидел в тексте, даёт автору бесценную возможность взглянуть на своё творение со стороны, узнать форму и цвет вылепленной раковины. Читателю же, нагнувшему автора, его объяснения и оправдания, как правило, не дают ничего: автор уже всё сказал в тексте – и может только цитировать или пытаться переформулировать сказанное, долив воды, разжевать живой текст, с которым можно общаться, в жидкую кашицу, которую можно только проглотить. Автор уже дал в тексте, самим текстом, его язык – и больше ничего не может сделать для читателя, услышавшего «ойло вью». Освоить язык текста читатель должен сам.

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Архив