
ОТ РАСПРЕДЕЛИТЕЛЯ ДО КАНАВЫ


Жена Осипа Мандельштама Надежда Мандельштам-Хазина с наглой
наивностью сказала: "Все мы к кому-нибудь "ходили". Пильняк ходил к
Ежовым, я с мужем "ходила" к Николаю Ивановичу Бухарину".
"Ходить" было недалеко. Доказывая мандельштамовскую
"несоветскость", Хазина вспоминает: "Во время июльской демонстрации
(большевиков в 1917 году) он служил в "Союзе городов" и вышел со
своими сослуживцами на балкон. Он говорил им о конце культуры и о
том, как организована партия, устроившая демонстрацию
("перевернутая церковь" или нечто близкое к этому). Он заметил, что
"сослуживцы" слушают его неприязненно, и лишь потом узнал, что оба
они - цекисты и лишь до поры до времени отсиживаются в "Союзе
городов", выжидая, пока пробьёт их час. Он называл мне их имена.
Один, кажется, был Зиновьев, другой - Каменев. Балконный разговор
"по душам" навсегда определил отношение "сослуживцев" к
Мандельштаму".
Да какое же отношение? Отношение как к опальному принцу,
кагальному "анфан тэрриблю", способному нагрубить жене члена
Политбюро или дать пощёчину великому и ужасному Блюмкину. Но "милые
ссорятся только тешатся". Сама Хазина писала в другом месте:
"Мы всё же принадлежали к привилегированному сословию, хотя и
второй категории".
"Иногда Мандельштама принимали за своего, и он тоже получал
кулек. С 20-го до ареста в мае 34-го мы получали продукты в пышном
распределителе, где у кассы висело объявление: "Народовольцам вне
очереди"".
Хорошая фраза: "принимали за своего". Теперь только остаётся
выяснить, почему же "принимали", по какому такому признаку? А по
этому по самому. Русскому ам-гаарецу ("от земли") нужно было
показать себя в деле, быть ортодоксом из ортодоксов (да ещё
желательно бы на евреечке жениться), вот тогда, МОЖЕТ БЫТЬ,
впустили бы и в распределитель. А благороднейшему, элитарнейшему
Мандельштаму, потомку раввинского рода, ничего выскуливать не
требовалось. Брал что положено. Но вот свистнул эпиграммой, когда
уже свистеть нельзя было. Пошло по "нашим", передавалось хохочущим
шепотком и дошло до Самого. Ещё года три-четыре назад Сам посмеялся
бы вместе со строптивым соловьём. Ведь ходили и песенки, и
эпиграммы, и дружеские шаржи, и анекдоты даже про Ленина, и
смеялись все. Все же родные, родственники, друзья. Из одного
кагала, с одного балкона. А тут уже, к 1934, время изменилось.
По другой схеме, в иерархию восточную кристаллизовываться стало.
Кагал (улица) стал превращаться в государство. А Мандельштам не
вписался в поворот. И хотя Ягода же, хохоча, цитировал злополучную
частушку, он же его и оформил. Ещё как "своего", больше чтоб
попугать. Но выстраивалось дальше, дальше. Полетели головы
покровителей. И вот тогда уже сего "антисоветчика"... А не убрали
бы Мандельштама, Бабеля и др., жили бы и жили. Ещё бы 50-летие
советской власти отпраздновали, звеня медалями лауреатов и
поднимая заздравные чаши. Как Эренбург. (А Есенин не
вынес. Он не мог внутрь кагала попасть. Не мог там жить, хотя в
известный момент и скребся. Чужак. Не вынес. Повесился)
И чувство главное тут какое? Злорадство? Нет, жалость.
"Собрались жить". Они в 30-х понесли печатать стихи, а из
редакции выбежал хохол Оптимистенко в косоворотке и на ходу бросил:
"Не треба!" Может ли быть большее издевательство? За что боролись?
Стояли на балконе, а внизу катилось солдатское бородатое месиво
ам-гаарецов, украденного скота египтян. Гордый сефард повернул
медальный иудейский профиль: "Это есть быдло. Конец культуры". А
ему приземистые ашкенази: "Ничего, окультурим. Научим сопли
подтирать". "А русский мужичок оказался грубее". Оторвал
балкон и понёс, понес к Фонтанке. Хазина, её вопль на каждой
странице мемуаров: "Моего Осю убили!" И собаку жалко под
трамваем. А Берлиоз - человек. И его круглая, такая удобная голова
покатилась по крутой русской улице окровавленным колобком. "Не
треба!"
Дмитрий Галковский
