При чем тут обезьяны?

Одна из лучших книг по политологии, на мой взгляд, которая просто необходима, чтобы понять политику у людей, — это «Политика у шимпанзе» Франса де Вааля. На первый взгляд это очень простая книжка. Она дает описание и интерпретацию наблюдений за одной колонией шимпанзе в заповеднике города Арнем в Нидерландах — ученый излагает, как вожаки в стае сменяют друг друга, сражаясь за власть, и как остальные члены группы влияют на эту борьбу.

Неочевидный результат его работы — вывод, что вожак у шимпанзе это не стереотипный «альфа-самец», «обладающий» самками. Наоборот, это скорее самки и прочие самцы владеют вожаком — когда два претендента на лидерство сталкиваются, то побеждает не тот, кто сильнее физически, а тот, кто обладает большим авторитетом (кого поддержит остальная стая). Чтобы этой поддержки добиться, претендент/вожак соблюдает баланс своих интересов и обязанностей. Получая привилегии лидера, он именно лидер — поддерживает порядок, защищает слабых, распределяет ресурсы, первым рискует в случае конфликта с другой стаей.

Более того, ученый установил, как сложно и нелинейно устроено лидерство у обезьян. В борьбе за власть создаются различные коалиции, а старейшая самка — матриарх стаи, вроде как подчиненная вожаку-самцу, обладает таким авторитетом, что способна разрушить власть вожака и заменить его другим — кто нравится ей больше.

Многих книга привлекает отражением «политических» интриг в стиле Макиавелли. Но есть и более тонкая идея: «Работа в Арнеме научила меня тому, что корни политики старше самого человечества». Де Вааль (разумеется, и множество других ученых) предлагает, если мы хотим найти основания наших социальных практик, расширять научные конвенции — и оттого не видит проблемы в употреблении термина «политика» в отношении обезьян.

Такой подход — горячая тема в науке сейчас. Бурно развиваются, например, исследования эволюции форм лидерства у животных; попытки установить различия/сходства социальной власти и зависимость от нее конфигурации сообществ у разных видов животных, от высших приматов до насекомых.

Может показаться, что отсюда — полшага к популярному биологизаторству. В поп-науке «мозгом» и «генами» объясняют буквально всё. Так что утверждать, что «политика» и «борьба за власть» находятся «внутри нас» — в каком-то смысле правдиво, но по факту бессмысленно (пользуясь случаем, передадим горячий привет Джордану Питерсону и его лобстерам). Это может привести к повторению знаменитого спора о том, укоренена ли в «нас» война — и если она сопровождала человечество на протяжении всей истории, то избавиться от нее невозможно?

Даже социальные животные — не заложники своей природы. Специалистам известно, как на основании наблюдений за стаями волков в Америке, на богатых добычей территориях, появилась известная теория лидерства с «альфой», «омегой» и проч.; но позже волков стали наблюдать в других природных контекстах — и опровергли те «универсальные законы» (в частности, одно свежее исследование в Норвегии описало волков, которые вообще обходятся без стай, и употребление термина «альфа» в их отношении теряет смысл).

С обезьянами то же самое. Де Вааль наблюдал своих шимпанзе в заповеднике. Они жили на малой территории и не испытывали недостатка в пище. Логично, что у них были оживленные взаимоотношения — и интенсивная борьба за власть. Но те же шимпанзе в природе, особенно на большой территории, где время нужно тратить на поиск пропитания, создают менее строгие и конфликтные, более гибкие и «демократические» конфигурации, ведь даже «слабый» может найти еду и повести за собой к ней всю стаю.

Знаменитые бонобо — карликовые шимпанзе, которых в противовес шимпанзе обыкновенным называют «мирными», наоборот, могут вести себя вовсе не «мирно». Задокументированы случаи их жестоких конфликтов со стаями других шимпанзе, известно, что они могут охотиться и пожирать других обезьян.

Так что да, корни политики старше человечества — но смысл здесь не в том, что «человеческая природа неизменна», а наоборот — в великом разнообразии доступных нам социальных форм. Как аргумент о значимости географии/менталитета институционалисты привыкли опровергать печальным кейсом Северной/Южной Кореи. Один и тот же народ, на близкой территории, но с разными институтами — и где Сеул, и где Пхеньян.

Почему это важно?

Против трюизма о нашей «неизменной природе» свидетельствует вся история, полная примеров общественных трансформаций. Эти трансформации не всегда идут по пути уменьшения насилия и увеличения благосостояния. Но переход от традиционного политического порядка к современному (да, либеральному демократическому) всегда сопровождается огромным (и измеримым) падением преступности, вероятности и кровожадности войны, сокращением злоупотреблений власти. Короче говоря, переходом к здоровым, справедливым, эффективным политическим отношениям.

Институты имеют значение. История имеет значение. Культура имеет значение. География имеет значение тоже (не случайно страны, лишенные выхода к морю, ООН выделяет в отдельную категорию). И биология, общая для всего человечества, тоже значима: если бы мы размножались не двуполым, а трех- или четырехполым образом, очевидно, наша социальная и политическая система была бы радикально иной.

Но институты не «спущены» нам с небес и не «вшиты» в наш генокод. Они появились в конкретных исторических условиях, для решения конкретных задач конкретного времени. И если даже у шимпанзе, чье поведение куда сильнее детерминировано природой, есть столько «свободы» в выборе общественного устройства — то значит, у человеческих сообществ вообще нет предопределенности.

Институты можно изменять, создавать новые и заменять старые. Если мы захотим, то отменим войну — и будущие поколения станут воспринимать ее отсутствие как должное (как мы сегодня воспринимаем наличие медицины); а захотим — обрушим человечество в анархию и хаос. Тут мы сильнее шимпанзе.

Это мысль тяжелая — она внушает ответственность за будущее. Просто сказать, что зло укоренено в человеке, и потому насилие не искоренить. Труднее признать, что насилие порождают конкретные социальные практики, которые нужно выявлять, реформировать, преодолевать сопротивление, и притом не ошибиться в процессе.

Человеческую биологию фундаментально мы пока что изменить не сможем — но это и не нужно. Лечить склонность людей к насилию и оппортунизму нужно не технологией CRISPR-cas9*, а нормальными институтами. Слава общественным наукам, нам отлично известно, как от традиционных порядков перейти к современным и как экстрактивные институты заменить на инклюзивные. И оправдывать отсутствие этих изменений «человеческой природой» — трусость. В этом плане мы даже хуже шимпанзе.

Кирилл Фокин, специально для «Новой»

*Одна из самых многообещающих технологий редактирования генома.