об инкубаторах и оазисах

Френд
пишет: «Живя в церковной среде,
общаясь преимущественно с церковными людьми, постепенно привыкаешь
к определенному стандарту отношений и общения. Ну, например,
церковный человек если и начнет кого-то зло осуждать, то или
спохватится вскоре "нехорошо, конечно, осуждать" или "прости
Господи, за осуждение", или, осознав оплошность, просто переведет
разговор на другую тему. А скабрезные темы с подробностями - это
просто безусловное табу.
И вот попадаешь случайно в обычную городскую среду ( там, где не
сквернословят - понимаю, что обычная поэтому не совсем верное
слово) , к нецерковным людям и порой не знаешь куда деваться от
самого ординарного общения. Такие темы для разговоров, такие
истории, такие выводы, такие эмоции и даже жесты, что ничего
другого не остается, как бочком...бочком...и к выходу.
Да, разбаловались мы в нашем церковном мирке, оторвались, так
сказать, от народа».
И затем дополнительно в комментах:
«..народишко нормальный такой, это мы - инкубаторные. И чуть что - тянет в родной инкубатор».
Слово «инкубаторный» в русском языке имеет негативную окраску. Оно – о цыплятах, выведенных и воспитанных не штучно, живой курицей, для побегать по двору, покукарекать и порадоваться жизни, а массово, в ящике с грелкой, для откорма и массового же забоя. Инкубаторный – это неполноценный, недоделанный, недо-личность, лишенец, лузер и планктон. А вообще-то, кроме куриных, есть и другие инкубаторы. Например, для недоношенных или ослабленных младенцев. Помещаются туда не в массовом, а в штучном порядке. И не для того, чтобы дать инкубируемому поменьше, а взять с него побольше – а для того, чтобы он, хотя бы и ценой особых расходов и усилий, просто мог выжить и жить. Нормально, как все.
Но ни цыплята, ни недоношенные младенцы не стремятся обратно в свои инкубаторы. Потому что они там не жили, а только жить готовились. Если подбирать слово для привлекательной особо комфортной среды, то лучше называть ее теплицей. Или, ещё лучше, оазисом. В оазис хочется возвращаться. И вообще в идеале постоянно там жить. Там – норма, а вокруг – пустыня.
Ну и кстати уж. «Избаловавшейся» я себя ощущала всю жизнь. Даже в детстве, когда той средой, где я привыкала к определенным стандартам, были только мои бабка с дедом да неназванный ещё, но вполне присутствовавший Господь Бог, а весь иной-внешний мир был средой, напрягавшей эти определенные стандарты. Средой, где я понимала, что избаловалась, и насколько избаловалась.
В дальнейшем среда, где стандарты хранились, начала расширяться (сохраняя стандарты), и всё расширялась, и в какой-то момент расширилась революционно-скачкообразно, включив в себя собственно церковный сегмент. При этом с моей избалованностью как таковой ничего не произошло, я просто наткнулась на новое-непочатое, и густое, и большое гнездо таких же, как я, избаловавшихся. И даже ещё более избаловавшихся.
Любопытно, что в последние лет двенадцать здешнее локальное русское православие представляет для меня не место регулярного общения с другими избаловавшимися, как оно было в России, а как раз то место, где я вновь и вновь понимаю, насколько я избаловалась. Тоже своего рода оазис (потому что оторван от народа). Но на этом сходство с оазисами заканчивается.
|
</> |