о вранье и детстве, мои пять корон

a_str — 05.07.2010 Прежде всего - источник:
вот эта великолепная статья Нейвид, "Рабочее: семейные дуэли. Причины и следствия детского вранья"

Самым неожиданным и интересным для меня там оказался пункт "ребенок врет, когда у него и без мамы хватает неприятностей".
Но откуда они берутся, эти неприятности, не с рождения же? Когда они успели накопиться?
И получился перевертыш - ребенок начинает врать, причем врать в очень конкретном ключе - "у меня все хорошо", - когда у мамы хватает неприятностей и без ребенка. Когда она так занята и постоянно расстроена, что сообщение о самых невиннейших вещах (с точки зрения ребенка) вызывают либо совсем не ту реакцию, на которую он рассчитывал, либо гиперреакцию.
Я врал. Я врал так, что меня пороли, то есть иногда на совершенно пустом месте (с точки зрения родителей, конечно). Мне много раз говорили - раскроется, будет хуже, и вроде бы естественный вывод из этого (и в статье он сделан) - ври лучше, чтобы не раскрывалось.
Мне тут есть что добавить. Дело в том, что объяснять какие-либо свои поступки причинами реальными, то есть реальными для меня - было себе дороже. То есть за реальную попытку рассказать, как у тебя и что, доставалось в итоге сильнее, чем за вранье.
Почему ты ходил за хлебом два с половиной часа? - Да вот, встретил друга во дворе, поиграли.
Досталось. За то, что ходил два с половиной часа.
Потом мама, предположим, сталкивается с этим другом и его мамой и выясняет, что все выходные они были на даче.
Зачем соврал? Зачем? Ты же знаешь, что врать себе дороже, обязательно раскроется, и тебе влетит еще и за вранье?
Досталось.Еще и за вранье.
Казалось бы, какие тут могут быть бонусы? А вот какие. В воспитательском запале так никто и не спросил, что я делал эти самые два с половиной часа. А я ничего не делал. Я совершенно не мог тогда (и сейчас с трудом) объяснить эти блуждания с разглядыванием облаков, которые (и облака, и блуждания) были мне совершенно необходимы. И я хорошо знал, что если просто молчать, глядя в пол, или пытаться рассказать, достанется  гораздо, гораздо сильнее.
Одна из самых тяжелых и понукающих к вранью вещей  была  -  будь у  нас на глазах.  Ну вот я  у  вас  на глазах.  Что ты сидишь целыми днями, глядя в пол, иди хоть погуляй!
Ушел. Гулять? - ничего подобного. В библиотеку, переписывать Булгакова.
Зачем тебе это? Почему ты тратишь на это время? Почему ты не можешь быть как все дети?

Так получилось, что я в мае копал именно это - откуда оно вообще взялось, не всегда же так было, не всегда была потребность быть одному и молчать о том, что думаешь и чувствуешь. И внутреннее понимание, что попытка рассказать об этом, мягко говоря,  не  вызовет  энтузиазма.
Я мало что помню из "до одиннадцати", но помню один эпизод, очень хорошо помню.
Пятница, вечер, из очень далекого Рощина меня ведут из круглосуточного детского сада, я проторчал там неделю, ужасно, ужасно, ужасно соскучился, у меня куча новостей и событий, и час электрички,  в который я все это могу вывалить маме.  Да,  где-то  посреди недели я потерял варежку, и вторая рука три дня мерзла, и...
Потерял варежку?
досталось
Пятнадцать минут спустя я не помню уже об этой варежке, я лопочу о каких-то веселых и ужасно важных вещах, потому что это же счастье - рассказать о них, пока едешь в холодной электричке домой на два дня.
И тут мне очень досталось. Я безответственный человек, которому на все плевать. Который прыгает и скачет, а должен чувствовать стыд и раскаянье. Неужели я думаю, что этих варежек у мамы миллион?  Нормальный ребенок хотя бы вид сделал, что ему стыдно!
Весь час в электричке мы сидели молча - я был наказан.
Очень мало времени прошло, и я уже очень хорошо умел делать вид, что мне стыдно, когда мне стыдно не было вообще.
Запрос - ответ.
Я не знал, что у мамы была куча дел и проблем, что она чувствовала себя загнанной лошадью, что ее не оставляло ощущение, будто никто не ценит ее усилий, а она так много делает (и это была правда, ситуация тогда была тяжелая, но узнал я об этом - сюрприз! - в этом мае.). Но я пять дней торчал в круглосуточном детском саду. А о проблемах мне сообщали уже в упакованном виде: ты бессовестный неблагодарный ребенок. И  неужели я сам  не  вижу.
Дети сами видят самые разные вещи. Например, когда им говорят  -  неужели сам не видишь, они отчетливо видят, что нужно научиться сделать вид, что видишь именно то, что от тебя  хотят,  а видишь ты это или нет - никто разбираться не будет.
Поэтому быстрое "у меня все хорошо" - особенно, если удавалось сделать это хорошо, - стало фоновым щитом. Когда не удавалось, я, конечно же, врал. Очень много врал.
И стыдно мне никогда не было. Я знал, когда надо сделать лицо, но не более того.

Это была линейка вранья ребенок-родитель. А теперь два слова о приятии. Вернее, самоприятии. Потому что у вранья всегда по меньшей мере две головы. Когда врешь кому-то, что ты что-то сделал, точно зная, что еще нет, не сделал, ты одновременно придумываешь себе, как быстро, легко и просто ты это сделаешь, если что. Это позволяет со спокойным сердцем идти делать то, что тебе действительно хочется делать. И это вранье - сверстник-сверстник.
Вот ребенок прячет тетрадь с несделанной математикой. Маме он говорит "я сделал", а себе -  да ну,  за полчаса все  сделаю.  Или  нагоню на неделе. Или до конца четверти.
И если первое вранье раскрывается, и ребенку попадает, то второе - ха, второе не девается никуда. О нем вообще никто не знает, кроме ребенка. Его никто не корректирует, кроме жизненных обстоятельств.
Самое паршивое, конечно, когда корректируют только частично. То есть когда ребенок действительно может нагнать до конца четверти. И нагоняет. В этом случае требования родителей превращаются в абсурд. Все. А не только относительно математики.
Это никогда не правда. И извне прилетает, и больно. Но ребенок - подросток особенно,  - живет среди тех, чьи  требования к нему абсурдны, потому что они ничего о нем не знают, не знают, на что он способен, а на что нет. Вот это часто бывает правдой. Но дело не в этом. Дело в том, что это становится жизненной позицией "вы все меня недооцениваете". Суть же этой позиции в том, что сам источник этой позиции тоже ничего не знает о том, на что он способен, а на что нет, и проверяет это эмпирически. И почвы, настоящей почвы под ногами - никакой. И совершенно необходимы те, кто будет в него "верить" - это автоматически друзья, и те, кто в него "не верит" - это автоматически враги. Ключевое слово - автоматически. И  "верю (верят), что я [способен]" становится гораздо более необходимым условием, чем "я действительно [способен], и вот этому доказательства".
Человек с такой позицией живет в постоянной зависимости от тех, кто  в него верит, это его эмоциональный обмен и его способ принятия себя и окружающих. Самое тяжелое в этом то, что для него самого не имеет значения то, что он сделал. Сделанный сегодня урок по математике не дает эмоционального подъема. Дает подкрепленное окружающими сознание того, что он, если что, освоит программу полугода за неделю.
Или что он сбросит двадцать кило за два месяца. Поэтому сейчас можно сладкого сколько угодно.
Или что закончит перевод за два дня. Поэтому сейчас можно пойти ЖЖ почитать. Или форумы.
Получается очень прочная связка  пачки "принятие" с  пачкой  "у меня проблемы, мама".
При этом любое "ты опять ешь сладкое" или "ты опять читаешь ЖЖ" воспринимается как "ты неспособен", "я тебя не принимаю такого", хотя ему хотели сказать, что он стремительно приближается к тому месту, где просто граница превращается в дедлайн.
При этом совершенно не обязательно, что он не может похудеть или закончить перевод в указанные сроки. очень часто может. (Когда не может, конечно, совсем тяжело.)
Но способ получения эмоций завязан не на результат. А на то, верят в тебя или нет.
И это, получается, напрямую связано с тем, насколько все проблемы можно было спокойно обсудить в  детстве с  мамой -  и  свои, и ее. Насколько кого-то интересовали твои проблемы, а не готовый результат, а как ты его добился - уже неважно.
Все это невероятно интересно.

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Ранее
• Архив