О перераспределении восприимчивости

Почти доживши до шестидесяти, понимаешь, что «своё», насыщенное памятью, ассоциациями, эмоциональным грузом, - нужно острее и неотменимее всего (этим дышишь даже не только как воздухом, но как собственными лёгкими), а «чужое», всем названным не насыщенное, - нужно всё меньше. Падает не только потребность в чужом, но сама восприимчивость к нему, от него начинаешь увёртываться-уворачиваться (ну в том числе, конечно, и затем, чтобы оно не ставило тебя перед новыми и не такими уж нужными тебе задачами).
В «своё» хочется вжиматься, пропитываться им – тем временем, которое оно в себе накопило, восстанавливать в себе таким образом истраченное-растраченное время, растворяться в нём, становиться им. (Когда-нибудь и станешь, не торопись.) В этом есть свой надрыв, своя экстатичность, свои внутренние горькие слёзы.
(О, старческий консерватизм, вот и ты, вот я и знаю, как ты устроен, какие у тебя резоны и глубины. Вот я и знаю, что ты не только ложь и тупость, но правда и острота. Ты не только сдача позиций, но и укрепление, и отстаивание их. Ты всё это одновременно, я знаю.)
Это никак не значит, что восприимчивость схлопывается/притупляется вообще - она иначе перераспределяется: да, в некоторых отношениях / на некоторых участках она действительно притупляется
(хочется добавить – «за ненадобностью»),
в других же, напротив, обостряется, иной раз и до чрезвычайности.
Смотришь на фотографии электричек под дождём на Ярославском вокзале – и сердце кровью обливается.
И совершенно ничего не вздрагивает в ответ на фотографические и иные изображения красот, чудес и сложностей государства Мальта.

|
</> |