О жизни, смерти и русских
bar_chk — 26.06.2021
hans_gluck: "Так ведТь мы
всем умрём — это биологический факт. Сектанты-кумуняки приучали не
задумываццо о КОНЦЕ. Не бойся, то шта многие из нас до сих пор живы
-это аномалие математике, чУдо Господне.
Не надо "преодолевать" — например, в советскую
армию переставали загребать после 27. Явно не от гуманизмы. Ну это
так — повод на подумать.
* у тебя есть список приглосов на
похороны?"
***************
В продолжение:
https://bar-chk.livejournal.com/8164249.html?replyto=167437721
Ответ Гансу Глюку( напишу ещё , а пока цитата Лимонова в
тему)
Из "Книга мертвых-2":
"Нужно принимать во внимание то обстоятельство, что я
только в марте 1994 года окончательно вернулся к моим родным
печенегам — к русским. До этого я провел двадцать лет среди деловых
янки и тогда еще бодрых французов. Я гордился, что таскаю на
себе газету, я помнил миф о том, что Хью Хэфнер сам развозил первые
номера «Плейбоя» на велосипеде. А мои родные печенеги хотели
больше беседовать о православии и об ошибках в тексте газеты.
Впоследствии я прагматично смирился с тем, что доля контрибуции
моральных и физических сил отцов-основателей газеты оказалась
неравна. Дугин, например, ни разу ни рубля не дал на «Лимонку»,
хотя он обязан газете первоначальной раскруткой своей личности. Я
продолжал напрягать жилы, а они не чесались, мои сотоварищи:
отцы-основатели (исключая Рабко, этот честно нес службу, пока не
устал).
Ярко, грубо, мрачно, в диких криках предстает следующий
эпизод: концерт Летова в ДК Бронетанковых войск. Бетонная мрачная
коробка окружена слоями милиции и ОМОНа. Я прибыл на концерт на час
раньше, но Летов был уже там, заперся с музыкантами в гримерке. А
мои нацболы как раз вешали высоко над сценой огромное наше
полотнище: 2x4 метра. Красное, с белым кругом и черным серпом и
молотом, ныне запрещенное. Я протиснулся в гримерную. Там
нервничали и заливали нервы водкой из горла. Егор был просто
невыносим. Гримерная была наполнена, помимо музыкантов, большей
частью некрасивыми, но острыми, как бритвенные лезвия, девушками. Я
поговорил с ними по-человечески, не на жаргоне и без тени насмешки.
Они, я увидел, сразу потеплели. Одна сказала мне:
— Как тебе, Эдуард, удается так классно выглядеть, и живота
у тебя нет. — Она вздохнула. — У Егора вон живот
наметился.
— Не может быть, — возразил я. Но понаблюдал за Летовым,
менявшим места и позы в гримерной. Действительно, под черной
tee-short «Гражданской обороны» у Летова в каких-то разах
проглядывала выпуклость на брюхе.
— Пьет, — сказала мне мужеподобная девица в кожанке. —
Много, — и вздохнула. — Ты бы, Эдуард, посоветовал Егору спортом
заняться. Он тебя послушает, он тебя уважает.
Со временем я вспомнил мои русские знания о русских людях,
притупившиеся за двадцать лет отсутствия среди них. Я вспомнил, что
даже самые талантливые, да и гении среди них, все равно
русские. Егор оборудовал себе в квартире своего отца комнату,
превратил ее в студию записи, обил стены войлоком. За исключением
поездок на гастроли, вся его жизнь протекала там, в четырех стенах.
В последний год жизни он сумел купить себе отдельную от отца, члена
КПРФ, квартиру на окраине Омска, но и там он продолжил тот же
нездоровый образ жизни. От чего он и умер в возрасте сорока четырех
лет.