непоЭмание

skally75d — 03.09.2025

Мы с айтишником ссорились по-крупному, наверное, раза три всего за десять лет. Один из трех этих запомнившихся случаев, был из-за Фанни Каплан. Я же иногда гейша, я же не могу быть все время королевой, прачкой, кухаркой, шлюхой, как там пишут в идиотских методичках, хочется же иногда поговорить. И вот, когда по-моему мнению обстановка располагала, я решила рассказать айтишнику о Фанни Каплан, о её любви к Виктору Гарскому. Нет, не то чтобы айтишник никогда об этом не слыхал, но именно в такой тональности, может, и не слыхал, какие его годы.

Мне кажется, я всю жизнь собираю истории о женщинах, способных из-за своей влюбленности на безумные поступки, и погибших из-за этого своего сумасбродства, при том, что мужики, в которых они были влюблены — вообще оказывались типа не при делах, и не любили ответно, и всяко отмазались, простили себя за все и дальше преспокойненько жили и в ус не дули. 

Вот буквально, попыталась рассказать это:

из книги А.А. Майсуряна "Другой Ленин":

Во время допроса, который вел тогдашний глава чекистов Яков Петерс, Фанни Каплан неожиданно стала давать откровенные показания — но не о подготовке покушения (об этом она по-прежнему молчала), а о своей личной жизни. Она рассказала о своем несчастливом любовном романе с товарищем-анархистом, с которым они познакомились еще в 1906 году, до каторги.

«Ранней весной 1917 года, — рассказывала Каплан, — освобожденные февральской революцией мы, десять политкаторжанок, выехали на телегах из Акатуя в Читу… Был мороз, ветер хлестал по щекам, все были больные, кашляли… и Маша Спиридонова отдала мне свою пуховую шаль… Потом, в Харькове, где ко мне почти полностью вернулось зрение, я так хотела в Москву, поскорей увидеть подруг, и часто сидела одна, закутавшись в эту шаль, прижавшись к ней щекой… Там же, в Харькове, я встретила Мику, Виктора. Мы с ним вместе в шестом году работали в одной группе, готовили взрыв. Встреча была случайной, он остался анархистом, и я была ему не нужна… Даже опасна. Он сказал, что побаивается меня, моей истеричности и прошлого. А я тогда ничего этого не понимала. Как мне объяснить? Все опять было в красках, все возвращалось — зрение, жизнь… Я решила пойти к нему, чтоб объясниться. И перед этим пошла на базар, чтобы купить мыла. Хорошего. Просили очень дорого, и я продала шаль. Я купила это мыло. Потом… утром… он сказал, что не любит меня и никогда не любил, а произошло все сегодня оттого, что от меня пахнет духами Ванды. Я вернулась в больницу, села в кресло и хотела закутаться в свою шаль, потому что я всегда в ней пряталась от холодной тоски. Но шали у меня больше не было, а было это мыло… и я не могу простить себя… не прощаю…»

Этот сумбурный рассказ, записанный в виде протокола, Петерс показал Анатолию Луначарскому, который 1 сентября приехал к нему на Лубянку.

— Я ее слушал, — со вздохом сказал Петерс, — хотя быстро понял, что вместо какой-то связи со Спиридоновой будет фигурировать одна ее шаль. Но теперь хоть понятно, отчего Каплан такая — сначала полная слепота, потом — несчастная любовь…

— Немного жаль ее? — спросил Луначарский.

— Она мне омерзительна! — возразил Петерс. — Шла убивать, а в голове… мыло.

Я даже не договорила, и что тут началось. То ли его таки пробило на эмоции, моего невозмутимого айтишника, то ли он заранее встал на сторону мужчин, и рафик ни у чом не увиноват, было решающим, но он так разорался. Хотя я и ни слова не произнесла на тему, что рафик таки в чем-то виноват. Вообще, просто на ровном месте, он стал орать, припоминать мне какие-то неважные мелочи, обвинять меня во всем, чего я не говорила, не делала и не собиралась. Меня до того удивила его реакция на обычный мой рассказ о событиях давно минувших дней, которые вообще ни в какую параллель с нашими с ним отношениями не рисовались, абсолютно, просто о сильной женской безумной любви, из-за которой она и погибла. Эсеров с анархистами то в целом, она могла и разлюбить, делофф, а вот этого козла..

Айтишник орал часа два, уже была глубокая ночь, и наверное, даже соседи слышали его ор, я там ни слова даже вставить ни в какое свое оправдание не могла, и рот ему заткнуть — я понимала, что не смогу, пусть проорётся. Потом я услышала, засыпая, как он пытается собрать свои вещи, а это начиная от трех разных пар боксерских перчаток, горных лыж, мотоциклетного шлема до ящиков с инструментами. Уже не помню, я все-таки успела ему сказать что-то примиряющее или так заснула. На утро гроза прошла и мы как ни в чем ни бывало собирались на свои работы, и как ни в чем ни бывало как-будто, я положила ему с собой перекусон в специальную сумочку термоланч-бокс.

Но осадочек у меня, конечно, остался. И я вот теперь побаиваюсь рассказывать ему про Марию Гамильтон. Поэтому только вам рассказываю, и буду рассказывать. По настроению.

Оставить комментарий

Популярные посты:

credobnik

Как Strive помогает внедрять OKR и повышать вовлеченность сотрудников

zona_riska

Нам любые дороги дороги

smetankina

Фото дня

congregatio

Она жива, жива!

antimantikora

Дай человеку водки, и он будет

matsam

Утреннее

mevlevi

PETEXPO

roman_yushkov

В списках не значится - продолжение истории с похищенным телом русского бойца

nefer

Место, куда переехала "Большая глина № 4"

• Ранее
• Архив