Наговорили на статью

«Вы не узнаете, что...»

Дарья Данилова, «МБХ медиа»:

«Я хотела быть журналистом с тех пор, как мне было 11. В 12 вышел мой первый текст в областной газете. В 15 в школе я открыла собственную газету, которую мы делали без взрослых. Потом был журфак, первая серьезная работа в «Новой газете» и еще много потрясающих медиа: «Коммерсантъ-FM», «Сити-FM», Общественное телевидение России, «Русский репортер», «Серебряный дождь», «МБХ медиа». Я всегда гордилась редакциями, в которых работаю, и проектами, которые мы делаем. Мы рассказывали о том, как живет наша страна, писали о тех, кто оказался в тяжелой ситуации, привлекали внимание к проблемам и всегда придерживались высоких стандартов качественной журналистики. Мы не шли на сделку с совестью. Мы делали свою работу хорошо и честно, и именно поэтому теперь ее запрещают.

Независимых журналистов в России бьют во время исполнения ими служебных обязанностей, обыскивают, задерживают, сажают в СИЗО и под домашний арест. Им подбрасывают наркотики, их преследуют, доводят до самоубийства или просто убивают. Уважаемые редакции признают «иностранными агентами» и нежелательными организациями, их сайты блокируют, а их читателям грозят штрафы за репосты.

Когда в 2006-м я поступала на журфак, опытные журналисты говорили: «Куда вы идете, ребята? Журналистики в России уже нет». Но она была. Была все эти годы, хотя кольцо и сжималось. И вот, кажется, сжалось окончательно.

Если вы не работаете журналистом и думаете, что вас это не касается, вы ошибаетесь. Когда нас всех окончательно закроют, вы будете читать только о тех людях и проблемах, которые удобны власти. Вы не узнаете, что в соседнем районе вырубают под застройку парк. Вы не узнаете, что пьяный депутат сбил человека, но дело против него почему-то прекратили. Вы не узнаете, что в вашем отделении полиции пытают задержанных — и не дай бог, вам туда попасть. Вы не узнаете, что в соседнем городе взорвалась атомная электростанция и к вашему дому уже подплывает радиоактивное облако.

Вы ничего этого не узнаете, потому что некому будет об этом написать.

Несколько раз я думала: а не попробовать ли что-нибудь еще? В мире так много интересных профессий. Но самая интересная — эта. Я не хочу заниматься ничем другим. Я журналист от макушки до кончиков пальцев. Ничто не делает меня такой счастливой и наполненной, как моя профессия. Моя профессия, которую прямо сейчас пытаются похоронить. Но пока есть мы, у них ничего не получится».

«Вам будет не с кем говорить»

Наталья Нехлебова, «Православие и мир»:

«Первую свою статью я написала в 15 лет. Она была о рок-группе из нашего микрогорода. Я мечтала писать о музыке. Я так долго живу, что помню мезозой, когда существовала музыкальная журналистика. И я стала музыкальным журналистом. Это было очень весело. Треш, угар, рок-н-ролл и все, что положено, в комплекте с хорошей музыкой, мне перепало тогда, в глубокой юности, когда я начала свое путешествие в моей профессии. Я даже работала в пресс-службе совершенно невменяемой продюсерской компании, которая, в частности, занималась «Нашествием». Помню, как в 19 лет водила музыкантов из палаток на сцену, со сцены в пресс-палатку. «Они одни потеряются», — говорил мне глава нашей продюсерской компании. Да они терялись, стоило мне отвернуться! Группа «Текила Джаз» отказывалась со мной идти общаться с прессой, хотя я очень просила. Я помню, что накричала на них. У многих пресс-секретарей нервы расшатываются в конце концов. И сейчас я вспоминаю то время, как полет в аэротрубе — свободно, весело и немножко страшно.

Потом я долго, очень долго придумывала и редактировала детский журнал. Там я работала со своими близкими друзьями. Мы изобретали безумные истории для детей. Помню журнал про короля-креветку и робота-лейку. Но я так страстно хотела быть репортажным журналистом. Писать о человеческих историях. Я сидела в электричке и рассматривала людей — и то, как они живут, какие черти куда их тянут, какой выбор они делают, какие они там в своей глубине, казалось мне самым интересным на свете. Быть репортером — ощущать жизнь на острие. И я стала социальным журналистом.

Я писала о человеческих историях и довольно долго думала, что вот это работа моей мечты.

То, что государство мешает мне работать, я ясно ощутила около четырех лет назад.

Я писала про то, как санитарок в больницах превращают в уборщиц насильно — лишают статуса медицинского работника, всех льгот, денег. И две женщины, которые работают в туберкулезной больнице, отказались называть свои имена, потому что боятся (их запирали в кабинете, чтоб они подписали заявления, им угрожали, их жизнь на работе делали невыносимой, потому что они отказывались терять статус медицинского работника). Я их прекрасно понимала и сделала анонимными. Потом анонимы в моих текстах вдруг начали становиться основными спикерами, даже те, кому уже терять нечего, — онкологические больные, оставленные без обезболивающих, без лекарств. ВИЧ-инфицированные, которым меняют схемы лечения и они мучаются от побочек. Воспитатели детских домов, где бьют и насилуют детей. Пациенты, которые ждут пересадки костного мозга, а им отказывают в поиске донора в определенном регистре из-за тотальной порочности Минздрава. Родственники людей, которых собираются посадить по сфабрикованным делам. Учителя, которых увольняли за то, что они отказывались рисовать статистику по патриотическому воспитанию. Все стали анонимными, все начали бояться — а вдруг будет еще хуже. И становилось еще хуже. Люди просто начали отказываться говорить, они теперь выбирают молчание. А что говорить, когда становится только хуже? А что мне писать свои статейки, если никакого толку?

Наша любимая мучительная, такая изматывающая профессия становится не только запрещенной, она становится невозможной. Мой опыт показывает: если нарушают ваши права, нужно орать и возмущаться как можно громче, потому что, если вы молчите, вы погибните в тишине. А уничтожение прессы — это вопрос бесправия всех. У вас не будет никакого шанса узнать, что происходит рядом с вами. И когда что-то страшное начнет происходить с вами, вам придется молчать, потому что говорить будет не с кем. Только эти жирненькие гомункулы в телевизоре, чьи рты теперь приспособлены только для лжи».

«Сдвигать с мертвой точки»

Олеся Остапчук, «Холод»:

«Я думала уйти из школы после 9-го класса. Все вокруг говорили: «Круглая отличница, президент школы, точно останется учиться дальше», а мне не нравилось, что меня будто лишают выбора, и я активно подбирала себе профессии, на которые обучают в челябинских колледжах. В какой-то момент решила стать строителем (что? — да!). Сказала об этом подруге, она разрыдалась и спросила: «А чем бы ты занималась, если бы тебе не нужно было думать о доходе и вообще работать?» Я тогда ответила: писала бы тексты. Я так отвечаю до сих пор, я люблю это.

Тогда, в девятом классе, я решила остаться учиться в школе и поступить позже на журналистику. Я внезапно поняла, что долгое время не воспринимала журналистику как профессию. Знала, что журналисты «что-то пишут, что-то снимают», но не осознавала ценности этого. Ценность стала ощущаться со временем, с погружением в профессию. После падения метеорита в Челябинске я поняла, что в условиях неизвестности и паники только журналисты могут объяснить такому большому количеству людей, что происходит.

После того как моя подруга столкнулась с анорексией, я поняла, что о многих темах просто нельзя молчать, и написала колонку в «Вечерний Челябинск» — это был один из моих первых текстов. Я стала регулярно читать «Русский репортер» и РБК <...> училась журналистике в школах журналистики в Челябинске и в Москве, ездила на Летнюю школу, поступила на журфак МГУ. Еще в августе перед первым курсом я напросилась на стажировку в «Русский репортер», уже тогда с журналистикой было все непросто, и я не знала, выйдет ли мой текст вообще, или журнал на время закроется. Журнал на время закрылся, и я пошла по редакциям: писала в личку редакторам разных СМИ и предлагала свой текст, в итоге опубликовалась в «Медузе» (вынуждены указать, что это издание внесено Минюстом в число иноагентов – ред.).

Параллельно я очень хотела заниматься политическими расследованиями в РБК: я написала им сумасшедшее письмо капсом на общую почту, выдержала собеседование с Максимом Гликиным (внесен Минюстом в список иноагентов), который уже тогда отговаривал меня идти в профессию: «Вам 17 лет, пишите хотя бы про бизнес, зачем политика?» Я питчила десятки тем, из которых едва ли подошла одна, так я начала писать текст про активистов в масках Путина. Это было в мае 2016 года. Я не успела сдать текст, случился разгром РБК, и моя стажировка резко завершилась.

Помню, как преподаватель по основам журналистики спрашивала меня на защите практики: «Олеся, вы куда так торопитесь жить? Вы еще успеете поработать». Но я как будто внутренне чувствовала, что не факт, что успею, хотя, конечно, не знала, что в 2021 году нормальные СМИ можно будет пересчитать по пальцам, а некоторые профессиональные журналисты будут в каждом своем посте писать: «Данное сообщение (материал) создано и (или) распространено иностранным средством массовой информации...»

Возможно, я могла бы стать строителем и строить Крымский мост или метро в Челябинске, но я очень люблю писать. Я не верю в пышные фразы о том, что журналисты глобально меняют мир, но я каждый раз вижу, как что-то сдвигается с мертвой точки. Как по-другому ведут себя судьи в регионах, когда на заседании присутствует журналист, как МИД после публикации текста забирает российского моряка, застрявшего во время пандемии в Гане, как родители пропавших без вести детей благодарят автора за текст, потому что после него им «стало немного легче».

Я считаю, что журналист может довольно много: у меня нет проблем с самоцензурой, я не боюсь писать на «страшные темы», я готова к хейту и угрозам со стороны героев материалов. Я не чувствую подобных внутренних ограничителей в профессиональной сфере, но постоянно чувствую внешние. В последние годы власть играет с журналистами в сложную игру. Ты можешь выполнить все требования и надеть на митинг опознавательную жилетку «Пресса», но к тебе на следующий день все равно зайдет полиция, ну просто проведать. Ты можешь писать про проблемы россиян, но утром проснешься «иноагентом», ты НА ВСЯКИЙ СЛУЧАЙ прикидываешь, что будешь делать в случае обысков, административного или уголовного дела.

Несмотря на все это, я пока чувствую себя довольно устойчиво и планирую продолжать писать тексты, пока пишется. Но ощущение, что мир — карточный домик и твое профессиональное пространство кем-то растаскивается по кусочкам каждый день и сужается-сужается, никуда не уходит.

<...> Вся эта кампания против журналистов направлена не против них, а против всего общества».

«Единственный противовес»

Элла Россман, «Мел»:

«Я, наверное, не могу назвать себя журналисткой — все-таки моя профессиональная идентичность в первую очередь про науку. При этом исследования и дискуссии в академической среде я воспринимаю как то, что обязательно должно становиться достоянием людей, частью публичного обсуждения. <...>

Именно поэтому с 2015 года — то есть примерно с того времени, когда я окончательно для себя решила, что хочу «в рисёрч», — я одновременно пишу для медиа. Пишу о советской истории, социальных исследованиях, образовании и, конечно, о феминизме и гендере. В 2020 году мне повезло стать пишущим редактором в замечательном онлайн-издании «Мел». <...>

Я тяжело переживаю развал отечественной журналистики не только из очевидных причин: «четвёртая власть» в России, похоже, стала единственным противовесом всему тому, что творит первая, вторая и третья, и без журналистики не останется никаких берегов и границ для репрессий, коррупции и насилия. Но для меня уничтожение хороших медиа — это еще и потеря тех площадок, где можно по-серьезному писать об исследованиях, говорить с учеными, популяризировать новое знание — и таким образом усложнять публичную дискуссию, которая у нас все время застревает на уровне агрессивных бинарностей и бесчеловечных предрассудков.

Именно этим я занималась и в «Меле» — и, кажется, успела поговорить почти со всеми коллегами, с которыми так хотелось познакомить наших читателей. Я писала о сексизме в образовании, уязвимости матерей в России, демографической политике, талантливых женщинах в истории, советском и современном российском образовании. Когда количество просмотров на моих материалах превысило 1 млн, я перестала считать — и просто стала надеяться, что, может быть, мои тексты, если и не меняют ничего глобально, как иные журналистские расследования, то хотя бы помогают что-то понять о действительности вокруг. Наверное, это уже немало».

«Государство пытается искоренить форму сознания»

Глеб Голод, «МБХ медиа»:

«В детстве я хотел стать режиссером. Не совсем тогда понимал, что это такое, но предполагал, что это когда что-то придумал, а потом снял. Потом в школе стали задавать сочинения, меня за них почему-то хвалили, а бабушка даже звонила подругам и гордо зачитывала по телефону очередной опус. Тогда я решил, что надо быть писателем, потому что чем занимаются писатели, было вполне очевидно. Лет в 12 у меня состоялся следующий диалог с мамой и бабушкой:

— А где учат на писателей?

— Нигде.

— А кто еще пишет?

— Журналисты.

— Отлично, значит, буду журналистом.

Тогда я особо не понимал, кто такие журналисты и что они делают, кроме как пишут, но начал интересоваться, нашел дома книгу Генриха Боровика «Один год неспокойного солнца» и подумал, что такая работа мне очень даже по душе. Так и получилось. В десятом классе была школа ТЭФИ, потом я год писал какую-то чепуху для местного глянца, чтобы были публикации для поступления (больше никуда не взяли), потом различные практики и подработки в разных местах, два года работы в «Крестьянине», по-моему единственном независимом издании в регионе.

В 19-м году я ушел оттуда в «МБХ медиа», где полгода проработал в штате и еще полтора внештатно. Вчера проект закрылся, потому что за ним пришли. Две недели назад «Четвертый сектор», фрилансерский проект, к которому я недавно присоединился, сменил название, потому что в дверь постучался Минюст со своей новой фишкой признавать всех «иноагентами».

Я часто думаю о том, что полноценно не успел и, возможно, уже не успею застать другие времена. Большая часть моей не очень долгой карьеры и карьеры тех, кто пришел работать журналистом в то же время, посвящена бесконечным судам, преследованиям, запретам и прочему безумию в эпоху какой-то жуткой деградации государства, в котором мы живем.

Во время учебы в университете мой научный руководитель дал мне почитать англоязычную статью, где говорилось, что журналистика — не профессия, а состояние сознания, образ жизни. Я тогда полностью согласился и запомнил эти слова на всю жизнь. Сейчас государство не просто пытается подавить свободу слова и уничтожить независимую журналистику, оно пытается искоренить форму сознания, пытается запретить образ жизни, убить то, что мы любим и чем живем. И я изо всех сил пытаюсь надеяться, что мы не дадим ему этого сделать».