На смерть Сергея Соловьева

dimagubin — 16.12.2021 Две недели я был по работе в отъезде, отключив интернет и телефон. Когда вернулся, то, кроме новостей о стандартных русских метропольных мерзостях, узнал о смерти Сергея Соловьева.

Вечная память. В том смысле, что очень долгая память в истории русского метропольного кино ему обеспечена.

Соловьев потрясающ как режиссер тем, что ему дважды предельно точно удавалось попадать в большое время, в большую интонацию. Первый раз, еще в СССР, он приземлялся ровно на ту площадку, которая в совдепии была не просто не засрана (тогда как все остальные вокруг были загажены в хруст), но и покрыта цветущей травой: подростковой переходной романтики. В своих фильмах той поры он летел на всех парусах под тем же ветром, под которым в книжном море плыла каравелла Крапивина – и, простите высокопарность, скакал на тех же конях, что и крапивинские всадники со станции Роса. Это был высший сорт кино и литературы, потому что ветер был международным. Романтика справедливости не просто разрабатывалась еще немецко-французским романтизмом, - но и, скажем, сэлинджеровский Холфилд Колфилд был вполне себе американским внучатым племянником гайдаровского Тимура. «Сто дней после детства», «Спасатель», «Наследница по прямой» в этом смысле (в смысле вписывания в большой мировой контекст) безупречны.

Это еще можно было бы объяснить именно чистотой поляны: кто в СССР не пытался писать подростковых повестей? – журнал «Юность» был в чем-то важнее «Нового мира». И кто на этих подростковых повестях – от душных морализаторских «Безумных Евдокий» Алексина до «Милого Эпа» Михасенко – не рос?

Но затем Соловьев сделал два фильма о перестроечном времени, - и попал в косточку от яблочка так, как не удается никакому волшебному стрелку.

«Асса» и «Черная роза – эмблема печали» безумно точны по настрою той эпохи, когда в зашмыганной и замырзанной огромной серой стране вдруг стал дуть ветер такой силы, что подняться в небо смог любой, было бы желание – а крылья было достаточно иметь картонные. Может быть, в кино еще только Лунгину в «Луна-парке» удалось это ощущение передать. Более того: и Лунгин, и Соловьев умудрились не просто подняться в небо сами (причем выше эпохи), и даже подняться, я бы даже сказал, над собственными талантами (что нередко удается творцам – но вот с Никитой Михалковым, например, не случилось: полагаю, из-за ориентации не на открывшиеся в разрыве туч звезды, а на появившуюся там жопу на троне, которую следовало немедленно начинать вылизывать). Но и Соловьев, и Лунгин умудрились поднять к звездам даже игравших у них непрофессиональных актеров. Которые, когда ветер утих до обычной затхлой воньцы, шлепнулись с небес на землю так, как шлепается дерьмо с ветки. Лунгинский Гутин, игравший в «Луна-парке» главную роль, обладатель хищной внешности молодых разом Маяковского и Могутина, со временем отрастил зад и пузо и стал петь шансон. Соловьевский мальчик Бананан, то бишь Бугаев-Африка, шлепнулся и того смачнее, став доверенным лицом того, кому Михалков вылизывал зад.

Время прошло, ветер стих, вонь усилилась – в эпоху, когда героизмом стал отказ от участия в общем подванивании, Соловьев, безусловно, был героем. В 2009-м он снял многострадальную «Анну Каренину», так толком и не вышедшую на экраны, несмотря на пышные премьеры в обеих русских столицах (я смотрел ее в Петербурге в Михайловском театре). Это был уже зрелый, умный, точный Соловьев эпохи не столько безвременья, сколько безветренья, у которого Олег Янковский сыграл, кажется, последнюю и точно лучшую роль: Каренина. Который безумно, безумно, безумно влюблен – и который раздираем между этой безумной любовью и долгом службы (он ведь не купец, не фабрикант, а государев слуга), и который все понимает, что с Анной происходит, и понимает, что произойдет, и понимает, что не остановит, но понимает – отчаянно, корчась в любви! – что хотя бы должен попытаться предупредить. Античная трагедия, однако. И глядя на нее, я вспоминал, что Леонид Филатов тоже сыграл свою лучшую роль у Соловьева – в «Избранных». Там тоже была античная трагедия у человека, носящего шляпу и обкусывающего ногти, сбежавшего из нацистской античной трагедии аристократа - и угодившего в латиноамериканский водевиль, который для него оборачивается снова трагедией. Блестящее и, к сожалению, недооцененное кино.

И я хотел бы, насколько можно, этим коротким текстом – простите мне еще раз высокопарность, в которой как в стиле больше немодности, чем неточности – присоединиться к венкам на могиле Сергея Соловьева. А цветком на венке пусть там будет старая короткая дневниковая запись – 1988 года – в которой речь об интервью, которое я когда-то у Соловьева брал для журнала «Аврора». Компьютера у меня не было, текст не сохранился, журнальные архивы мне из Германии недоступны, - но это совершенно неважно.

«4 января, Москва.
Часа два дожидался на «Мосфильме» Сергея Соловьёва: в итоге он промчался мимо меня, маленький, кругленький, бородатенький, и весь какой-то сразу очень свой. Я вспомнил, как Екатерина Васильева говорила, что он просто добрый и ласковый жеребенок, - такой вот замечательный лошадёнок на лугу... или она это про Никиту Михалкова говорила?
Соловьёв отдал завизированное «авроровское» интервью и полетел на сцену сказать пару слов перед показом «Ассы». Как всегда в подобных случаях, я ждал слов необыкновенных, понимая одновременно, что именно в таких условиях экспромты не задаются: они и не должны задаваться, когда просто нужно сказать пару слов перед тем, как погасить в зале свет. Всё оказалось именно так: Соловьев сказал пару совершенно обычных слов, сбежал вниз, выключили свет, начался фильм.
«Ассу» я смотрел, подняв морду, торчком поставив уши и вытянув перед собой лапы. На свет из кинозала вышел раскисшим, сентиментальным, желающим жить».

Год назад, что ли, я «Ассу» пересмотрел. Примерно так же, с ушами торчком. И закончил смотреть примерно с тем же чувством. Тридцати трех прошедших лет как не бывало.

Выключили свет, Соловьев ушел в темноту, продолжился фильм.

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Ранее
• Архив