Мясо уходит из плова

Подходы Петровича и специалистов ООН к изменениям климата и надвигающемуся продовольственному тоталитаризму — когда за нас будут выбирать, что нам есть, — различаются, но непринципиально. А видение и оценка ситуации вовсе удивительно совпадают.

Петрович — путешественник, проводник, сталкер, водит отдельных счастливчиков по Сибири. Впрочем — водил, все в прошлом: иностранцы больше по понятным причинам не едут, с китайскими туристами он работать не хочет. С русскими тоже, хотя бывают исключения. Одно время богатых русских — политиков, бизнесменов, столичную богему — водил в Монголию, сами его упрашивали. Как, впрочем, и американцы. Тех тоже не столько сама Монголия интересовала, сколько собственные эмоции, расширение их диапазона, шок. У кого-то дочка кололась, и — хоть куда, но лучше на другую планету, чтобы дух захватило, пусть хоть на время забудет. У другого творческий кризис или застой, нужна встряска, разрыв шаблона.

Петрович говорит, что мог озолотиться на одних монгольских турах, он первый вышел на этот рынок, знал, что и как, но, когда увидел в этих лунных пейзажах русские бутылки, решил прекратить, и все, больше туда туристов не водил. Вообще никаких.

«Это как с валютными охотами. Я тридцать этих валютных охот провел, прежде чем увидел глаза оленя. И понял тут же, что я никогда не буду стрелять, и водить стрелков больше не буду».

Итак, проповедь самоограничения от Петровича. Обратите внимание на акценты, расставленные им в конце.

***

— Ты видел мой сайт? Там голова волка. Художник, который делал заставку, чуть не сошел с ума. Поначалу не то рисовал: очень красиво, но волков целиком. Говорю, ты мне голову волчью покажи. Сейчас смотрю — обыкновенная голова, может, я чересчур много в нее закладывал. Ну, может, и не он с ума сошел, а я. Рассказываю.

В тот раз я приехал на Хубсугул (озеро на севере Монголии), говорю: ребята, мне завтра надо на лодке переплыть на тот берег. Они: да-да. А сами оживленные такие. Я уже знал цену их обещаниям и не верил в монгольское «маргааш» (завтра). Это значит — хрен знает когда. И вроде уже учил их, что надо — значит, надо. Но они — степняки, понимаешь, кочевники, дети природы, для них «маргааш» полностью зависит от скотины, пастбищ, это другой календарь, другие причинно-следственные связи. Только когда начал их понимать, они выстроились и стали понимать меня, до этого ничего не работало, никакие мои назидания. В тот момент мы еще не нашли общего языка. Да-да, говорят, сиди здесь, на берегу. И ускакали. Мне коня не оставили. И я остался один.

На той стороне, Дархатской, самые волчьи места, потому что там скотина проходит — у каждой семьи своя траектория. В общем, они по коням, я им говорю: хорошо-хорошо. Думаю: хоть какое-то уважение к себе за это время завоевал? Ну или чему-то научил? Ага. Я глубоко заблуждался.

Палатки у меня не было. Вернее, она была, смешная такая, одиночная. И я сижу на берегу Хубсугула, костерчик у меня. Вдруг смотрю: пять или шесть собак бегут. И тут же понимаю: какие собаки? Откуда здесь собаки? У них они не будут, это исключено, жить, как у нас, вне села. Они, видишь, там низкорослые, волки-то. Не как наши. Но это я постепенно врубался.

А они так дружелюбно смотрят на меня. Хвостами машут. Они ждут, когда костер потухнет. Четкий расчет. И до меня доходит, что совсем скоро они меня сожрут. Это сейчас я так веселюсь, рассказывая, а тогда каждая шерстинка на мне дыбом встала.

Архи у меня было полбутылки — монгольской водки молочной. И швейцарский ножичек — с маленьким лезвием. Я долбанул водки — силы появились, тем более не жрал ничего, я только приготовился есть. Бравада какая-то в поведении моем возникла, начал с ними разговаривать. А они, понимаешь, слушают, хвостами машут, падлы такие. Ну не сожрут, поди, думаю. Еще сдуру налил им: пощадите крутого пацана. У меня деревянные плошки были, куда наливать.

Не то что пьяный был — охреневший. Плошку двигаю тому, кто слева сидел. Думаю, прямо с рукой откусит, нет — отодвинулись все как по команде на полметра. Морды положили на лапы. И так мило на меня смотрят… Это сейчас так вспоминается. А тогда-то мне все хреновей становилось от этой милоты. Так прямо по-доброму: ты наш, ты свой… Ножичек уже открыл.

А костер догорает. У меня топляк только был. Подкинул — не горит. Ну все, крандец. Уже вижу кишки свои, фиг знает что. Всё, всё уже. И думаю — так просто не дамся. Страшно, но, когда выпил всю водку, разбил бутылку о камни — фильмов насмотрелся. Те сразу подвинулись на полметра обратно — представляешь?! И так же с интересом на меня смотрят. Ну, думаю, в воду, что ли? Натурально, тебе надо плыть. И я с огрызком бутылки, глядя на них, рыча — они-то, кстати, нет, не рычали, они хвостами махали, на меня смотрели, — зашел в воду. Та-а-ак холодно — хотя и выпил. Начало июня. А Хубсугул выше в два раза Байкала над уровнем моря. Высокогорное озеро, альпийская зона. Не, думаю. Пусть лучше… Но это вру уже, это сейчас так подумал, а тогда все на уровне инстинктов. Инстинкт самосохранения заставил вернуться. И в этот момент вижу силуэт. Хреначит та-а-акой зверь.

Подходит, садится. Волк. Красавец. А эти лежат. Перестали хвостами махать. Но смотрят на меня, не на него.

А он вгляделся в меня так внимательно, на какую-то секунду всего. Что я заметил — у него порвана была губа. Видно, что в драках бывал. Все, думаю, этот сейчас мне начнет рвать горло, он самый опытный.

А он голову повернул налево, чего-то буркнул своим. Кху-кхр. Поднялся, развернулся и медленно стал уходить. И они все шестеро снялись и пошли за ним, на меня не глянув даже на прощание. И я еще не верил, не спал до утра.

А утром, если уже не днем, прискакали монголы. Извини, говорят, извини, извини. Приехали мы вчера, встретились с теми-то и теми — ну к кому ускакали они вчера. Короче, напились. И у них ну не все стадо, но сорок голов ночью волки порезали. Не пожрали — ну они же знаешь, просто рвут. Сорок овец.

Волки у моего костра выжидали, оказывается. Пока эти пили. Потом вожак пришел: все, пора сниматься. Представляешь? Он ждал, пока они погреются, что ли, у костра моего, фиг знает, и они снялись и ушли туда, когда все монголы уснули.

Для монгола добыть чона (волка) — это величайшее счастье. Я был с ними на охоте, знаю. В каждом монгольском улусе происходило одно: увидят, что мы на конях идем, я группу веду, через два часа оборачиваешься — за тобой 30 дополнительных всадников. Ага, ты видел эти кадры. Скотоводы, понимаешь, кочевники — это особые отношения с природой. И с волками. А тут маленькая стая — и сорок овец порвали у них. Забрали с собой волки только четверых или пятерых. У них бывает такое. Режут, да. Но нам ли осуждать волков.

У каждого уважающего себя монгола, у каждой семьи должно быть 70 минимум овец, ты что, минимум 30 лошадей и сарлыков (яков) 40 должно быть. Это их жизнь.

Потом уж мне интересно стало, реконструировал события, оказалось, за два-три часа волки прошли к ним — думаешь, сколько? 40 километров. По рельефу такому, сложному. Махом, понимаешь? Так вожаку надо было еще за ними прийти. Я ж и временные интервалы начал восстанавливать. Они начали пить часов в девять вечера. Почему я этого волчару, главного у них, изобразил на своем сайте-то? Он, красавец, намотал 80 километров в течение четырех часов без всяких проблем. (Думал об этом раньше, если коротко, то к такому выводу пришел: для таких, особо умных волков, времени нет. И смерти нет. Разве что погода, движение луны.)

Ветер был, и стая отсиживалась у меня, а вожак там наблюдал, когда монголы нажрутся. А те друг друга давно не видели и на радостях-то… Потом пришел, на меня внимательно посмотрел, оценил — ты нам на хрен не нужен, и увел своих. Я про него все и попытался художнику объяснить, про его голову и на сайт ее поместить, а сейчас смотрю — голова обычная. Но с порванной губой — у них не губа, конечно, по-другому называется.

И этот его внимательный взгляд. Нам не до тебя, это мы так, погрелись, слышишь? Теплоту твоего огня взяли и пошли к монголам, к своим, наказали их — монголы не должны пить.

Только у вожака был такой взгляд, а эти смотрели так, блин, по-доброму и мило. Какой ты, наверное, сладкий был в их глазах.

[…] Я тебе скажу. Я в штаны насрал от страха — и ведь не хотел, страх сам вытащил из меня все. А волк лизал мою руку — думал, откусит ее. Как ты посмотришь на это, что ты подумаешь? А волк знает наперед.

Волк знает, что ты обосрешься, как-то он это предвидит и типа учит тебя: много у вас всего, скотины много разводите. И всё прете и прете. Всё дальше и больше. Скоро свиней будет столько же, сколько людей. Курей в разы больше. Только за год люди выращивают и съедают 60 миллиардов кур. В семь с половиной раз больше, чем их самих. Волк нам для того и дан, чтобы в себя приходить. В назидание дан. Вы для волков оставьте всю скотину. Отдайте волково волку. Чтобы получить килограмм огурцов, в 130 раз меньше воды надо, чем сарлыку — на кило веса. Нет, ну а почему, для чего волк в ажиотаж входит и режет весь скот, до которого может дотянуться? Что он нам этим показывает? Какой знак дает? Что мы волчье мясо едим?

Тот, с порванной губой вожак — я тебе не все в начале рассказал. Ты веришь, нет, я обсирал штаны, а он мне лизал руку. Он посмотрел так внимательно, потом подошел ко мне. И в глазах его одно было: как ты говняно пахнешь. И ушел. Дал понять человеку, что он воняет. И удалился. И его стая за ним.

Я думал, с ума сойду.

***

В общем, волки хотят, чтобы люди стали людьми. О душе своей вспомнили и об истощаемой планете, где не мясо — вода скоро станет проблемой. Петровича иногда бывает трудно понять, он себе на уме, а говорит, часто опуская смысловые звенья. Как в хорошем романе. Но, кажется, я понял его. «Мы пропали бы совсем, когда б не волки да вороны», — написал не Петрович, другой поэт, но и он — о том же.

Волки действительно спасали и спасают — не людей, но наши души. Там, где волков еще не всех истребили. Вот еще одна история, уже моя собственная: в конце октября 1994 года попадаю на живодерню (на дату внимания не обращайте, она не существенна, поскольку и два года назад подобное вдруг стало достоянием гласности). Самый Север, Арктика, Таймыр, километра два от Хатанги. Местное начальство встречает начальство краевое, столы накрыты на снегу на берегу реки. Уже стемнело, когда олени пошли переправляться, ломая прибрежный лед. Палят в них из ружей и карабинов, гостям все пытаются всучить «Сайгу» — тоже пострелять.

Олени, несмотря на то, что их убивали, все шли и шли под пули. «Главное — первого пропустить. Вожака. Дальше бей хоть с закрытыми глазами. Когда «дикарь» идет, мы все выходим».

«Дикарь» — это дикий северный олень.


Переправа оленей через Хатангу. Фото: А.Савченко / соцсети