Мяско

eu_shestakov — 16.02.2014

Бывает просто мяско. Из супа, например. За обедом. Обыкновенное такое мяско кусками среди лапши. Или, там, капусты, смотря по супу. А бывает не просто мяско. А большой такой огромный здоровенный кусок гигантский. Жареный. Во всю тарелку. Горячий. Даже иногда бывает, что тарелка очень большая, а мяско все равно за края выступает, потому что оно еще больше. Большое мяско. Такое мяско бывает, когда дома никого не бывает и весь жареный кусок можно не резать на части, а вот прямо весь выложить на большую тарелку. Прямо весь. Себе. Одному. Когда дома никого нет, мяско можно не кушать, а жрать. То есть, можно, например, и стонать. Порычать можно. Поиграть. Сказать, например, громко: "Я ем мяско!". А самому не есть. А просто сидеть и смотреть на мяско. Пока. Мяско же не картошка, чтобы вот так просто взять и все съесть. Как дурак. Нет! На мяско надо смотреть. С ним надо говорить. "Здравствуй, мяско! Какое ты большое! Я тебя съем!" И послушать, чего оно скажет. А оно скажет: "Ты все меня не ешь. А то лопнешь." А ты ему скажешь: "Ой! Боюсь-боюсь!" И отойдешь. Типа испугался. Типа все, сдался. К холодильнику подойдешь, колбаски вынешь, отрежешь, съешь. Типа, куда нам, убогим, на большое мяско рот разевать. Нам хотя бы с малым колечком колбаски справиться. Пожуешь, проглотишь, чаем запьешь, покуришь. На мяско горестно так посмотришь. Оно на тарелке лежит себе, торжествует. Мол, типа, не едок ты, сынок. А так. Жеватель. Зубки-то не те, что у предков. Аппетит не тот. Возможности резко сужены. Бабка вон, полтора вертикальных метра, шестьдесят протяженных лет, пятьдесят крупных авторских своих пельменей размером каждый с три нынешних с молоком и хлебушком всегда кушала. На второе. А на первое суп. Жирный, с мяском, густой. А на третье еще десятка два пельменей. Память же не очень уже хорошая. А желудок очень еще хороший. С три нынешних. Тарелка пустая, корочкой чисто вытерта. То ли уже пустая, то ли еще. Посомневается. Потом два десятка на керосинке сварит и съест. Чтобы сомнений не было. Потом — сытый обморок. На шести подушках. А потом — тяжелый труд на шести сотках до поздней ночи. Воды вручную накачать, пеше принести, под каждый куст вылить. Вон ту грядку вскопать, ту взрыхлить, эту прополоть, эту сухой говяжьей сранью равномерно повсеместно удобрить. Уголь привезли. Всю машину в одиночку перекидать. Или не привезли. Дров напилить, наколоть, сложить. Бабка моя. Ныне покойная, но вечная и простая. Ежли плохо работать, плохо жить будешь. Ежли плохо есть, плохо будешь работать.

Я. Потомок. Мелкими шажками к холодильнику второй рейс. Медленной рукой со средней полки дырчатый сыр. Нехотя. Неспеша. Даже где-то как-то брезгливо. Что такое сыр, когда на столе оно вон мяско лежит? Такое сочное и большое, что с тарелки свесилось и на скатерть немножко капнуло. Сыр — это так себе, вторичный продукт побочного производства животноводства. Главное ведь в корове — сама корова. Мяско. Говядинка. Большой и сочный кусок. Сыр — это игра. Это мяску легкий тонкий такой намек. Мол, я тебя, коровка, и в этом виде кушать могу. И в жидком. Вон они, пустые бумажные коробочки из-под сливок. И в любом. Вот они — маслице и сгущеночка, сырочки и творожок. И кефир. И йогурт. И.

Все. Хватит. Оно же стынет. Резко развернулся, коршуном напал, откусил. Половину. Сразу. Чтоб не мучить себя и мяско. Чтоб большое счастье на ломтики не разменивать. Я же не гурман. Я обжора. Меня же не в пажеском корпусе с заткнутой салфеткой обеденному этикету учили. А в Советской армии тухлую дохлятину с мороженой картошкой ежедневно преподавали. Я, смутно помнится, в каптерке как-то сало резал большой зубастой ножовкой, и всем отделением без хлеба быстро глотали, чтобы успеть, пока замполит на нелепых своих ходулях на полной скорости на вкусный запах бежит. Я, хорошо помнится, как-то раз тридцать четыре килограмма ливерной колбасы достал. Когда, кроме пыли, ничего на прилавках не было. С тетенькой-продавщицей договорился, в магазинном холодильнике спрятал. И полгода мы с собачкой Томом хорошо питались сизыми комочками и перловкой. Он, овчарка, вырос, и я, студент, не подох. Страна только не выдержала, померла. Не от голода, правда. Совсем по другим причинам.

В гурманском искусстве главное что? Получить как можно больше тонких и разнообразных вкусовых ощущений. А в обжорстве? Не подавиться. Обжорство в гораздо большей степени игра с едой, чем гурманство. Потому что риск выше. Потому что гурман может лишь отравиться. Устрицей, например. А обжора может отравиться, подавиться, захлебнуться, да и просто обожраться невпережор. Вернее даже, гурманство — это игра с едой. А обжорство — это война.

Легче, легче. Не увлекайся. Конечно, настоящий обжора тот, кто и салфетку, рот ей вытерев, поедает. Но мы сегодня эдак не будем. Мы сегодня попросту, без излишеств. Полмяска съели, чаем-соком запили, пора потрогать живот. Он полон. Вот и хорошо. Больше класть некуда. Вот и ладно. Съел — и порядок. Но полмяска еще осталось. Это непорядок. Что же это такое? Живот полон, а полмяска еще лежит. Как быть?

Вот тем-то и отличается обжора от необжоры, что со вторым полмяском знает, как поступить. Его ведь жрать-то не надо. Лопнешь. То есть проиграешь мгновенно и навсегда. А чего тогда? Да все просто. Кушать дальше. Но медленно. Потихоньку. С точно такой же скоростью, с какой уже съеденное мяско уходит из желудка в кишку. Это искусство. Это фокус и трюк. Настоящие чемпионы совмещают в двуедином процессе приход пищи и покидание ею тела. Настоящие гиганты работают двумя группами мыщц одновременно и непрерывно. Настоящий победитель еды чавкает ей навстречу и пукает вслед до тех пор, пока она не кончится вся.

Мда. Вот написал, и как будто бы легче стало.

Супруга с падчерицей мощно постятся. Не кушают мяско уже неделю. Хотя хотят. Я тоже не кушаю мяско уже неделю. И сыр не кушаю. И многое остальное. Я не пощусь. Я ограниченно голодаю то ли в знак солидарности с ними, то ли из сострадания. И только лишь думаю про мяско. И пишу то, что думаю.

Мяско! Я тебя люблю!

Сохранено