МГУ в двадцатые годы.

jlm_taurus — 15.09.2021 Источник: https://aurinko25.livejournal.com/118053.html
"...Собралась я тут мемуары Бернштейна наконец почитать. Целиком-то они далеко не для массового читателя, но есть главки, которые почитать будет любопытно очень многим. Вот, например, рассказ о том, как Бернштейн поступил в МГУ. Нынешние байки и рядом не лежали. Любопытно, кстати, что почти все, кого я читала, помнят, как они поступали. С.Б.Бернштейн. Зигзаги памяти. М.2002, стр.19-23

"...В 20-е годы двери высших учебных заведений для детей интеллигенции фактически были закрыты. Мой двоюродный брат, сын известного в Москве врача, четыре года подряд выдерживал успешно все вступительные экзамены, но каждый раз получал отказ в приеме. Лишь проявив поразительную настойчивость, он в пятый раз поступил в Институт им. Плеханова, очень далекий от его подлинных интересов. Поступающих экзаменовали спокойно, справедливо, выставляли заслуженные баллы, но в приеме отказывали при любых оценках. Существовала даже специальная печатка с титульным клише, которую ставили на почтовой карточке: «Сообщаем, что Вам в приеме отказано за отсутствием мест». Наоборот, принимали при самых слабых ответах на экзаменах выпускников рабфаков, детей рабочих и крестьян, молодых рабочих. Строже экзаменовали представителей партийной интеллигенции, но здесь достаточно было иметь самый низкий положительный балл (т. е. удовлетворительно).

Были специальные решения правительства о детях членов Общества старых большевиков, Общества политкаторжан, детях [лиц], работающих на далеком севере, и др. Их приравнивали к первой группе (т. е. к детям рабочих). При положительных баллах на экзаменах их обязаны были принять. Но только при положительных баллах. Вот в этом-то и была вся загвоздка.
Каждый поступающий в университет обязан был подать заявление с указанием факультета и отделения, автобиографию, анкету и аттестат об окончании среднего учебного заведения. Кроме того, имеющие привилегии при поступлении должны были представить справку о том, что «я сын члена Общества политкаторжан». Для получения этой справки нужно было пойти в Лопухинский переулок, где в то время находилось правление Общества.

В Обществе меня направили к небольшому тучному человечку с копной рыжих волос. Фамилия его была Баум. Среди его многочисленных мелких обязанностей была и та, в которой в данный момент я испытывал потребность. Равнодушно взглянув на меня, Баум взял уже заготовленную справку, на которой нужно было проставить только фамилию, поставить печать и подпись старосты Общества. Маска равнодушия слетела с его лица, когда он узнал, что я являюсь сыном Бориса Самойловича Бернштейна. Дело в том, что в журнале Общества «Каторга и ссылка» совсем недавно Баум опубликовал статью о революционной деятельности отца . Теперь Баума нельзя было узнать. На его полном широком лице сияла улыбка, глаза светились любовью, он беспрестанно обнимал меня. Лицо его стало озабоченным, когда я напомнил о справке.
— Мне очень хочется помочь сыну Бориса Самойловича, - сказал Баум. Помолчав, он неожиданно тоном заговорщика сказал:
— Приходи ко мне домой завтра вечером. Твой вопрос надо обсудить всесторонне.
На другой день вечером уже сижу в комнате Баума. Идет серьезная беседа.

Говорит Баум:— В прошлом году я выдал справки 12 молодым людям. Никто из них не поступил в высшие учебные заведения, так как никто не выдержал всех экзаменов. А среди них были способные и хорошо подготовленные ребята. Так практически было и в другие годы.
— В чем дело? - спрашивает сам себя Баум и отвечает:
— Есть указание не засорять университет социально неполноценными молодыми людьми. Поэтому вопреки специальным постановлениям делают все возможное и невозможное, чтобы не принимать детей интеллигенции. А для этого есть разные способы...
Поступающему нужно пройти через пять испытаний: сочинение, устный экзамен по русской литературе, физику, математику и, наконец, историю. (В те годы этот предмет назывался обществоведение.) Первые четыре испытания идут нормально, справедливо. Какая-то часть неугодных будет отсеяна уже на этих этапах. Но часть подойдет к последнему барьеру со щитом... И вот здесь начнет действовать секретная инструкция — проваливать на экзамене всех тех, против фамилии кото рых экзаменатор увидит легкий след от хорошо отточенного карандаша.

Все это было для меня неожиданным и новым. Впервые в жизни я узнал, что принадлежу к неполноценным в социальном отношении людям.

Баум продолжает:- У меня есть план. Ты подаешь все документы без справки от нашего Общества. В автобиографии напиши, что отец - член Общества политкаторжан. Это необходимо. Обычно в автобиографии читают только до того места, где сообщается социальное происхождение. То, что ты сын служащих, напиши разборчиво на первой строчке, а о членстве отца в нашем Обществе на третьей или четвертой. До этих строк не дойдут. Таким образом, ты не попадешь в крамольный список, и экзамены пройдут нормально. Затем ты получишь отказ. Вот тогда мы начнем действовать. Конечно, мы идем на риск, но другого выхода я не вижу.

Так и порешили. Среди поданных документов справки не было.
Экзамены полностью подтвердили слова Баума. Все стало очевидным на последнем экзамене по истории.

За сочинение «А. П. Чехов как представитель русской интеллигенции 80-х годов» я получил отличную оценку. Специально было отмечено отсутствие грамматических ошибок и большое число точных цитат из произведений Чехова. Помню, такой отзыв меня даже обидел. Устный экзамен по литературе превратился в беседу двух специалистов. Экзаменатор профессор А. С. Орлов скоро в обращении стал называть меня коллегой. Речь шла о творчестве Пушкина, о Байроне, фальсификации Мериме, о Загоскине, о знаменитом письме Гоголя и о многом другом. Беседа продолжалась больше часа. В заключение профессор Орлов поставил «отлично», пожал мне руку и выразил надежду, что я буду принят в университет. Успешно прошли экзамены по математике и физике. На экзаменах было много провалов (особенно по математике и физике), но нарочитых подвохов не было. Экзамены шли спокойно. И вот, наконец, последний экзамен. Число поступающих заметно сократилось к последнему рубежу.

Экзамен по истории проходил возле знаменитой Коммунистической аудитории. Приглашают сразу человек шесть-семь. Каждый экзаменующийся сидит за отдельным столиком. Экзаменуют двое, каждый за своим столиком. Я взял билет, по которому могу отвечать без подготовки. Но я медлю, так как хочу проверить слова Баума. И они скоро полностью подтвердились.

К одному из экзаменаторов подходит молодой человек. Он блестяще, уверенно отвечает на вопрос о русско-японской войне. Он дает глубокий анализ международных отношений начала века и необыкновенно детальный разбор военных операций.

Интересно было наблюдать за поведением экзаменатора. Чем увереннее и интереснее отвечал экзаменующийся, тем хуже чувствовал себя экзаменатор. Они оба сдавали свой экзамен. Но один был экзамен чести, другой - бесчестья. Экзаменатор пытался разными вопросами сбить молодого человека, но тот превосходно парировал. На его стороне глубокие знания, большая интеллигентность и порядочность. На стороне экзаменатора - власть, беспринципность, неинтеллигентность. После ответа на первый вопрос начинается совещание экзаменаторов. Второй экзаменатор бросает своего подопечного и приходит на помощь. Они вдвоем должны выполнить грязное дело. К глубокому огорчению экзаменаторов и на второй вопрос о крестьянской реформе дан исчерпывающий ответ. Я с большой пользой для себя слушал рассказ о деятельности Н. А. Милютина. Перед экзаменаторами сидел не будущий студент, а уже хорошо подготовленный историк. И ответ на третий вопрос был безупречным. Оба экзаменатора имели жалкий вид. Они должны были поставить неудовлетворительную оценку человеку, который в данной области был выше их. И они после совещания поставили «неудовлетворительно».

Весь красный, не глядя на собеседника, экзаменатор сказал:- Материал Вы знаете хорошо, но Вы стоите на антимарксистских позициях и стоите на них уверенно и твердо. До университета Вам будет очень полезно поработать на заводе, получить рабочую закалку.

Для меня нет сомнений, что тогда был убит будущий историк нашей родины. До сих пор я не могу забыть морды убийцы.

Не обнаружив после моей фамилии зловещей точки, он спокойно начал экзаменовать меня. Он был так утомлен борьбой, что мои ответы почти не слушал. Через пятнадцать минут в моей зачетной книжке красовалась отличная оценка.

Печальную судьбу «убитого» историка могли разделить с ним и будущие наши известные историки Б. А. Рыбаков и Л. В. Черепнин. Сколько труда, нервной энергии они должны были затратить, чтобы преодолеть все заслоны для молодых людей непролетарского происхождения! Это знают только они.

Итак, все экзамены успешно сданы. Первая часть задуманной операции выполнена. Теперь осталась вторая — более сложная. Через несколько дней я получаю зловещую почтовую карточку с известным текстом: «В приеме на историко-этнологический факультет Первого Московского университета за отсутствием мест вам отказано». В тот же день я у Баума. Начинается второй этап операции. Видно по всему, что мой новый доброжелатель - азартный игрок. Вся задуманная им авантюра его волнует и будоражит.
Теперь в операцию должен быть включен Миней Израилевич Губельман, широко известный под псевдонимом Емельян Ярославский, поскольку он был старостой Общества. Баум передает ему почтовую карточку с отказом в приеме, экзаменационный лист с оценками. Сообщил Ярославскому, что молодой провинциал написал в автобиографии, что его отец является членом Общества, но что он не знал ничего о справке. Это было правдоподобно, так как, действительно, никаких официальных сообщений о подобных справках не было. Здесь помогло еще и имя моей матери. Дело в том, что мама была близко знакома с Ярославским, вместе они выполняли одно весьма ответственное партийное поручение в самые первые годы XX в. Они оба были членами РСДРП, а принадлежность мамы к меньшевикам в то время существенного значения не имела. Конечно, Баум и это обстоятельство бросил на чашу весов.

Трудно в приемной старосты Общества ждать решения. Время тянется нудно и медленно. Но вот, наконец, появляется в дверях Баум. Не нужно спрашивать - его доброе лицо расплылось в счастливой улыбке.- Все в порядке. Беги в приемную к Сережникову. Он тебя ждет. Тут же Баум передает мне справку, подписанную Ярославским.

Обычно попасть на прием к председателю приемной комиссии было невозможно. Между ним и поступающими был плотный барьер из различного рода чинуш. Однако теперь было достаточно назвать фамилию, чтобы двери были распахнуты. Я вошел в тот круглый зал в старом здании, в котором позже в роли профессора университета провел много часов.

За столом сидел уже немолодой мужчина. В его лице было что-то кошачье. Он часто облизывал свои полные губы. Глаза ехидно смотрели на меня. Перед ним на столе лежала папка, на которой четко была написана моя фамилия.- Почему Вы нарушили правило и не представили справки из Общества, членом которого является Ваш отец?
Ответ уже готов:- В автобиографии я написал, что мой отец состоит членом Общества, а о справке я ничего не знал. Об этом нет никаких объявлений.

После этих слов передаю полученную только что справку.- Предположим, - ехидно промямлил Сережников. - Хотя я в это мало верю. Вы тут схитрили, возможно, не без помощи опытных людей.

Я принял решение молчать.- Ну, — продолжал Сережников, — я прочитал в Вашем заявлении, что Вы непременно хотите поступить на философский цикл исторического отделения. Что Вас толкнуло на это?
- Я уже давно интересуюсь философией.
- Давно? Глядя на Вас, в это трудно поверить. Что же Вы читали?
Я называю несколько книг, не без подхалимства называю и книгу Сережни-кова о Канте. Завязывается беседа о Канте. Профессор задает несколько вопросов. Судя по его реакции, ответы ему нравятся. Случайный поворот, и речь уже идет о философии Бергсона. Итог беседы совершенно неожиданный. Сережников заявляет, что мне нечего делать на философском цикле.

- Поймите, молодой человек, мы готовим на этом цикле не философов, а диаматчиков. Я тогда впервые услышал это слово. Позже оно стало обычным. В языке Сережникова оно было до краев переполнено отрицательными эмоциями. Казалось, что он выругался - диаматчиков! - Мы готовим диаматчиков, которым Бергсон не нужен и которые никогда Бергсона читать не будут. Судя по данным Вашей анкеты, Вы не член партии, даже не комсомолец. Что Вы будете делать после окончания университета? В лучшем случае Вы будете работать в библиотеке. Вы мне симпатичны. Поэтому на философский цикл я Вас не пущу. Сейчас Вы меня ругаете, а потом очень скоро повесите мой портрет над своей кроватью. Вот так-то! Я решительно отказываюсь последовать совету Сережникова. На этом беседа завершается.

Через несколько дней вывешены списки дополнительно принятых. Среди счастливцев моей фамилии нет. А уже начались лекции и семинары. Я записался на семинар к профессору К. Н. Корнилову по психологии.

Новая встреча с Баумом. Этот маленький рыжий человечек мечет громы и молнии.- Ты совершенно спятил. Не думай, что мы наш фокус сможем повторить в будущем году. Соглашайся на любой вариант, а там позже видно будет.Что делать? Всесторонне оценив обстановку, принимаю решение согласиться с профессором Сережниковым. Однако вторично попасть на прием к Сережникову оказалось чрезвычайно трудным. Наконец, он меня принял.

- Ну, одумались? Беда теперь только в том, что при первой нашей встрече я мог Вам предложить любой вариант. А сегодня уже нет. Могу теперь Вам предложить этнографическое отделение или отделение изобразительных искусств. Все остальные уже полностью укомплектованы. Соглашайтесь сейчас, завтра будет уже поздно.

С унылым видом называю этнографическое отделение, о котором я не имел никакого представления. Сережников вызывает секретаря и отдает ему необходимые распоряжения. Через несколько дней вывешивают новый список дополнительно зачисленных. Их уже совсем мало. На первом месте я нахожу свою фамилию.

Начинается новый, весьма ответственный период моей жизни. Университет! Университет, в котором учились Белинский, Герцен, Лермонтов, Гончаров, где преподавали выдающиеся русские ученые, с которыми связано так много замечательных событий в прошлом моей родины. В Актовом зале университета Пушкин взволнованно доказывал подлинность «Слова о полку Игореве», здесь велись горячие споры между западниками и славянофилами... Я должен отдать все свои силы, все свои интеллектуальные возможности, чтобы оправдать право на звание студента Московского университета..."

МГУ в двадцатые годы: атмосфера. источник https://aurinko25.livejournal.com/118474.html
"..В 1829 г. в Московский университет пришел Александр Иванович Герцен. Он избрал физико-математический факультет. «Я вступил на физико-математическое отделение, — поздее писал Герцен, — несмотря на то, что никогда не имел ни большой способности, ни большой любви к математике... Я избрал физико-математический факультет, потому что в нем же преподавались естественные науки, а к ним именно в это время развилась у меня сильная страсть». Студенческая жизнь молодого Герцена началась в тяжелый период царствования Николая I, когда еще были свежи воспоминания о неудачном восстании декабристов, о казнях виднейших руководителей этого движения, о массовых ссылках в Сибирь. Тайные преследования, доносы, провокации проникли во все сферы русского общества, их почитали за доблесть; в глазах высшего чиновничества и жандармов они были признаками высших нравственных добродетелей.

Николай и его окружение люто ненавидели университет, они имели немало верных людей и в самом университете, от которых получали точную информацию о внутренней его жизни. Несмотря на это молодой Герцен в университете нашел много людей, чистых и честных в своих действиях и помыслах. А. И. Герцен писал: «Я не помню ни одной безнравственной истории в нашем кругу, ничего такого, от чего человек должен серьезно краснеть, что старался бы забыть, скрыть. Все делалось открыто - открыто редко делается дурное. Половина, больше половины сердца были не туда направлены, где праздная страстность и болезненный эгоизм сосредоточиваются на нечистых помыслах и творят пороки». Вот почему Герцен имел полное право написать: «Я так много обязан университету и так долго после курса жил его жизнью, с ним, что не могу вспоминать о нем без любви и уважения».

Я поступил в тот же университет через 90 лет, когда на фронтоне этого здания были выбиты великие слова: «Наука - трудящимся!» Я вошел в университет с чистым сердцем, с глубокой верой в то, что великие принципы братства, равенства получили, наконец, реальное осуществление. Однако очень скоро я столкнулся с вещами, которые вступали в резкое противоречие с теми принципами, которыми руководствовались все борцы за социальную справедливость. Основное противоречие между общими декларациями и реальной жизнью состояло в том, что боролись за осуществление высоких нравственных постулатов безнравственными приемами.

Во внутренней жизни университета новой власти удалось осуществить то, что не смогли осуществить прежние властители в периоды самой жестокой реакции. На каждом шагу студенты встречались со словом бдительность. «Бди!» - иронически писал Щедрин, имея в виду ничтожного чинушу, бездумно следующего указаниям высших правительственных сфер, трусливого русского человечка. Вся передовая Россия с презрением произносила слово бди. «Бди!» — говорили нам призывы со стен, со страниц газет, на собраниях, даже порой на лекциях. Иногда вся эта гнусность заворачивалась в красивые слова, но от этого она не меняла своей сути. Вот текст (цитата) из университетской газеты от 23 апреля 1929 г.: «Разоблачайте изворотливых, примазавшихся, грязных! Выгоним из комсомола подрастающую смену торговцев и кулаков, молодое поколение мещан, поэтов уюта и пошлости!» Таковы были слова.

Действительность была иной. Нужно было разоблачать тех, кто не имел по существующим порядкам права учиться в университете, но, воспользовавшись связями своих родителей, сумел найти путь сюда. В огромном большинстве это были все дети врачей, инженеров, учителей, которые имели только одно желание - учиться. Сразу же после начала учебного года специальные «активисты» получали доступ к личным делам первокурсников. Вместо того, чтобы учиться, посещать лекции, практические занятия, языки, эти «активисты», исходя бешеной слюной от ненависти, тщательно изучали дела. Какое на их лицах появлялось ликование, когда они находили следы высокого покровительства сильных мира сего (например записки наркома просвещения Луначарского, который раздавал подобные записки щедрой рукой)! Сразу же возникало шумное дело, которое обычно заканчивалось изгнанием из университета. Организаторы дела отлично знали, что Луначарский свою честь защищать не будет.

Отлично помню случай, связанный со студентом Бронштейном. На практических занятиях по языкознанию (руководил ими профессор М. Н. Петерсон) выяснилось, что Бронштейн свободно владеет немецким, французским и английским языками. У «моноглота» Крайнюка это обстоятельство вызвало лютую злобу. Засучив рукава, этот подонок засел за основательное изучение дела студента, не поленился навести справки, даже куда-то ездил. В конце концов установил, что мать Бронштейна лечит зубы самому профессору Челяпову, стоящему во главе Главпрофобра. Челяпов позвонил по телефону Сережникову, и Бронштейн был принят в университет. В таких случаях сильные мира сего никогда не вступались за своих подопечных. Так было и здесь. Не прошло и двух месяцев, как способный студент исчез. Больше о нем я никогда не слышал. Думаю, что судьба его была печальной.

Нет ничего удивительного в том, что и моя особа не оставила «активистов» равнодушными. Тот же Крайнюк основательно изучил и мое дело. Но тут он столкнулся с двумя трудностями. Первое — я по закону имел право поступить в университет как сын члена Общества политкаторжан. Второе — справка была подписана самим Е.Ярославским, а Ярославский среди многих своих обязанностей был еще и председателем общества «Безбожник». Крайнюк был связан с этим обществом; в будущем, после завершения курса, предполагал там работать. Поэтому в его планы никак не входило осложнять свои отношения с Ярославским. Поэтому очень скоро Крайнюк потерял ко мне всякий интерес. Не всегда неугомонный Крайнюк доводил дело до конца в своих разоблачениях.

Отличаясь сексуальной повышенной возбудимостью, он нередко затевал дело с одной целью — принудить красивую студентку к сожительству. И это ему часто удавалось. И вот этот растленный тип был подлинным героем нашего времени. Вот что о нем писала наша университетская газета от 7 ноября 1929 г.: «Вот т. Крайнюк. Активный работник, член бюро ячейки. Тяжелая жизненная школа. Дед портной. Отец портной. Сам слесарь». Итак, отец врач — плохо, отец портной - отлично. Почему? Почему-то в этих оценках всегда забывали политическую экономию, которой, однако, придавалось большое значение в общем цикле основных марксистских дисциплин. Практически во всех оценках принадлежность к интеллигенции приравнивалась к эксплуататорским классам.

- Ты знаешь, а Макаров-то из бывших.- Откуда ты взял это?- Как откуда? Он сам мне говорил, что в детстве у него была нянька.- Ну и что?
- Как что? Хорошее дело! Моя мать весь день стирала, была прачкой. Часто есть нечего было. Живот как барабан был, а тут нянька. Нет уж, прости, пожалуйста!

Такие разговоры можно было слышать постоянно. На втором курсе я подал заявление в профком для получения стипендии. В те годы стипендии распределяли сами студенты, а не деканат. Нужно было заполнять анкету. На вопрос о социальном происхождении я написал: «из интеллигенции». Мой случайный покровитель в профкоме, некто Сорокин, с ужасом на меня посмотрел. Он молча порвал анкету и сказал: «Я ничего не видел. Ты что, сошел с ума? Перепиши анкету. Напиши: "отец -революционер, член Общества политкаторжан". Вероятно, это помогло, так как я действительно получил стипендию (12 рублей в месяц).

На факультете было немало «активистов», которые фактически занимались слежкой, принуждали к этому и малодушных людей. Каждый день можно было услышать: «А знаете, ведь Х-то из кулаков, а выдавал себя за бедного крестьянина. Вот подлец!» Поступил на наш факультет некто Голицын. Комсомолец. По документам, из бедной крестьянской семьи. Все было хорошо до той поры, когда кто-то случайно услышал, как этот Голицын с машинисткой бегло говорил по-французски. Сразу же началось дело. Было установлено, что учит он немецкий язык. На случайно поставленный вопрос, знает ли он французский, последовал отрицательный ответ. В родные места Голицына был послан один из «активистов». Конечно, он привез то, что ожидали. Наш комсомолец - князь Голицын, а документы ему выдали в надежде, что он, при перемене власти, не забудет о помощи. Уже через несколько дней от князя и следа не осталось.

Спрос вызывал предложения. У нас был студент, который, конечно, за деньги, фабриковал нужные документы. Нет ничего удивительного в том, что к нему обращались многие социальные горемыки. Работал он смело, и все скоро обнаружилось. У него в чемодане под кроватью нашли полный набор нужных инструментов, разные шрифты, печати... Он был осужден на 10 лет.

Вся эта обстановка создавала на факультете крайнюю напряженность. Каждый в той или иной степени чувствовал себя объектом внимательной слежки. Это, естественно, формировало замкнутые характеры. Откровенные разговоры могли быть только между близкими друзьями. А ведь не один раз близкие друзья оказывались провокаторами. И эти провокаторы были героями, светлыми личностями, их фотографии помещались в стенных газетах. Главная задача, стоявшая перед студентом, была бдеть. Чем больше он бдел, чем больше он доносил, чем больше вывел на чистую воду, тем он был милее, ближе, дороже властям предержащим.

Учение было на втором, если не на третьем месте. Ни руководители факультета, ни партийные и профсоюзные организации серьезно не интересовались академическими делами. «Активисты» в течение всего курса почти не учились. Время их уходило на собрания, бдения, на общественную работу. Многие профессора их боялись и ставили им зачеты при любом ответе. На факультете имена «активистов» были хорошо известны. «Академисты» же не пользовались никаким признанием, хотя среди них были те, которые через два-три десятка лет стали крупными учеными. Из «активистов» мало кто вошел в науку. Все годы моего обучения в университете были до краев заполнены мерзостью и гнусностью.

Естественно, такая обстановка порождала много различных трагедий. Прошло много времени, а лица многих студентов стоят передо мной, отражая переживания тех лет.

1931 год был годом резкого обострения борьбы партии со своими врагами во всех областях жизни. Именно в этом году началось мощное наступление на «идеологическом фронте». В январе было опубликовано постановление ЦК партии о журнале «Под знаменем марксизма», в марте состоялось постановление по докладу Президиума Коммунистической академии, в которых решительно требовалось усиление борьбы с ревизионистами, менышевиствующими идеалистами, троцкистами, правыми уклонистами. Всюду в научных учреждениях созывались пленумы и многодневные совещания, на которых произносились погромные речи, раздавались требования искоренения классовых врагов и т. д. Кульминация напряжения пала на ноябрь, когда в журнале «Пролетарская революция» было опубликовано письмо Сталина, требовавшего в категорической форме усиления борьбы с троцкистской контрабандой и с правым уклоном. В стране началась вакханалия. Многие потеряли голову. Начали появляться статьи о марксизме в кузнечном деле, в шахматной игре, о роли марксизма в воспитании маленьких детей и т. д. Наркомпрос срочно приступил к созданию новых школьных программ. В новой программе по русскому языку (автором ее был Ломтев) было дано следующее определение предложения: «Предложение есть единица коммуникации, отражающая через классовое сознание объективную действительность».

Каждый коллектив должен был найти в своей среде врагов, по которым нужно было стрелять беспощадно. Такая задача была поставлена и перед коллективом Научно-исследовательского института языкознания, в котором я с осени 1931 г. проходил аспирантуру под руководством А. М. Селищева. В декабре месяце я был приглашен в дирекцию Института. Со мной говорили директор Бочачер и секретарь партийного бюро Бондаренко. Они оба заявили, что Селищев наш классовый враг, что нужно показать его антисоветскую сущность, что он рупор болгарского империализма и т. д. В связи с этим дирекция и партийное бюро поручают мне ответственное и почетное задание - выступить с докладом о Селищеве на специальном заседании Ученого совета в январе месяце. Не было границ удивлению Бочачера и Бондаренко, когда я отказался от этого поручения. Я сказал, что Селищев мой учитель, что я всем ему обязан, что он не враг советской власти. Таких ученых нужно беречь и терпеливо помогать им в освоении марксистской методологии. Отчеканивая каждое слово, Бочачер сказал: «Перед вами две возможности. Первая - вы помогаете нам разоблачить нашего классового врага. Это принципиальный путь советского ученого. В этом случае всякие сантименты к черту. Вторая возможность — уклониться, встать в сторону. В этом случае мы ударим, и крепко ударим, не только по Селищеву, но и по его "школе", по его последователям, среди которых вам будет обеспечено первое место». Несмотря на эти угрозы, я решительно отказался от этого «почетного» поручения.

Через несколько дней встречаюсь с А. Г. Робковым и рассказываю ему обо всем. Он резко осудил мое поведение: «Ты отказался, они найдут другого, а этот другой найдет материал для шельмования. Вспомни хотя бы "Забайкальских старообрядцев". Свой план они выполнят и без тебя. А нужно сорвать их план, смешать им карты. Именно в этом сейчас главная задача. Тебе терять уже нечего. Нужно не обороняться, а наступать. Непременно соглашайся, а на самом заседании скажи все то, что считаешь нужным. Я тебя поддержу». Так мы и порешили.

Уже на другой день я был у Бочачера. «Я тщательно обдумал все и обещаю ваше поручение выполнить», - говорю я этому головорезу. Он своей грязной лапой почти обнимает меня и медовым голосом говорит: «Вот и молодец. Так поступают настоящие советские ученые».
Началась мучительная подготовка к докладу. Каждый раздел доклада мы вместе с Робковым всесторонне обсуждали, отрабатывали каждую фразу. Основные положения доклада сводились к следующему. Селищев — крупнейший представитель славянского языкознания в нашей стране. Его труды содержат много важного и нового в области болгаристики, балканистики и русской диалектологии. Сам он вышел из низов, тесно связан с трудовым крестьянством. Мог получить среднее и высшее образование в России только в результате материальной помощи земства. Много сделал для решения македонской проблемы. Он доказал, что славянские жители Македонии - болгары. Это отвечает истинному положению дела. Македонцы не сербы и не самостоятельная нация, а обычные болгары. Такие же болгары, как и жители Балкан, Фракии и Родоп. Поэтому в македонском вопросе он занимает правильную позицию. Селищев много сделал для изучения русского литературного языка послереволюционного периода. Все это говорит о том, что перед нами честный советский ученый, который своими трудами стремится принести большую пользу стране. Конечно, пока еще нельзя считать Селищева марксистом. На многое он смотрит так, как его учили в Казанском университете. Мы берем у Селищева конкретные знания. Перед нами стоит ответственная задача помочь крупному советскому ученому скорее стать на марксистские рельсы. Именно в этом и состоит наша задача, задача всего коллектива Института.

В январе 1932 г. заседание Ученого совета не состоялось, так как в стране проходили совещания учителей по изучению новых школьных программ. Большинство сотрудников и аспирантов в этой работе должны были принять самое активное участие. Я вместе с представителями разных школьных дисциплин входил в семинары, где должен был разъяснять и разбирать ломтевскую тарабарщину.

Заседание Ученого совета состоялось 12 февраля, ровно 15 лет тому назад. Ученый совет заседал весь день. Первая половина дня была посвящена Языкфронту. Вождь Языкфронта Данилов торжественно заявил, что эта организация самораспустилась, так как в новых условиях ее деятельность может принести вред. Злорадству марристов не было границ. Заседание было открытым. Поэтому на нем могли присутствовать Аптекарь, Девлет-Кильдеева, Дмитриев-Кельда и др. После обеденного перерыва началось слушание «дела Селищева». Об этом хорошо было известно в Москве. Наш сравнительно небольшой зал в здании на Мясницкой был набит до отказа. Пришли многие любители сенсаций и всяких проработок. Мне было предложено место за столом президиума.

Председательствовал Ломтев. Он сказал несколько общих слов и предоставил мне слово. Я долго и внимательно смотрел на присутствующих в зале. На первой скамье, глядя на меня в упор, сидел Бочачер. Заметно было, что он слегка волнуется. Дело в том, что он требовал представить избранные места доклада заранее, но я это под разными предлогами не выполнил. Свой доклад я начал с предыстории. Я подробно рассказал о своих беседах с Бочачером и Бондаренко, о том, как они меня запугивали, какие давали советы. Я никогда не забуду взгляда Бочачера. Он сидел бледный, губы у него дрожали. [В. Н.] Сидоров, который последние дни почти перестал обращать внимание, смотрел на меня восторженно. Лица Аванесова не было видно. Он низко опустил голову. На лице Шапиро отчетливо виден был ужас. Каждый по-разному реагировал на мои слова. Передо мной лежит текст доклада, из которого я даю отдельные выдержки…"
http://macedonia.kroraina.com/sb2/index.htm. http://macedonia.kroraina.com/sb2/bernshtejn_zigzagi_pamjati.pdf

Сохранено