Между стихами и прозой

elisaveta_neru — 04.08.2021

- Если ты пишешь, так тебе и карты в руки! – торжественно объявила Нина Васильевна.

Я давно говорила об этом, как о совершенно естественном и привычном. Сценарии мероприятий обычно начинала Нина Васильевна, потом поручала мне, пользуясь моим желанием и способностями.

А теперь такое дело ответственное — написать заметку о прошедшей в библиотеке Декаде инвалидов в газету «Белгородские известия» — второй по значимости областной печатный орган после «Белгородской правды».

Время поджимало, я написала быстро и сама поехала в редакцию, располагавшуюся в высотном здании нового Дома быта рядом с универмагом «Белгород». Так было страшно и неловко, что я не могла выражаться членораздельно.

- Сотрудничайте с нами, хорошо пишете, – сказала пышная белокурая дама, главный редактор газеты «Белгородские известия».

Заметку опубликовали через день на первой странице снизу. Тая Семеновна ходила по всем отделам, показывала, словно это случилось впервые за всю историю библиотеки. Язвительным тоном подчеркивала фамилию автора. Но я была недовольна своим текстом, слишком много официоза и мало лирики.

Литературное творчество было потребностью. Волновал не сам процесс написания, а то, что получалось в результате излияния на бумагу моих мыслей. Я не могла без этого жить. Писала много и постоянно, больше прозы, чем стихов, но весьма небрежно относилась к написанному. Все мне казалось глупым и бездарным, и в то же время хотелось, чтобы другие читали.

Еще в училище, сочинив один короткий рассказ о бездомной кошке и одиноком человеке, я прочитала его Маше. Она сказала:

- Лена, это всерьез божественно. Отправь в газету, пусть напечатают. Рассказ пробуждает в людях любовь к ближнему.

Ничего никуда я не отправила и сам рассказ потеряла. А начатое никогда не заканчивала. Я сомневалась, что кому-то интересен мой поток сознания. Иногда вспоминались слова Виктора Павловича Легезы, что все написанное имеет право жить.

Меня привлекала современная проза в журналах «Москва», «Наш современник», «Новый мир», «Октябрь», «Звезда». Библиотека все выписывала. Когда сидела дома с дистонией, читала новую повесть Майи Ганиной «Оправдание жизни».

Я хорошо знала творчество и биографию писательницы, у нас дома в шкафу стояли ее книги, изданные в 1960-70-е годы и уже прочитанные. А здесь с философскими размышлениями она вспоминала весь свой путь. Я почти после каждого абзаца откладывала журнал и задумывалась.

Сколько мудрости приходит с жизненным опытом! Мне казалось, будто судьба этой женщины приоткрывает дверь в мое будущее. А вдруг меня ждет то же самое? Раскаяние за прошлые ошибки, одиночество, потери друзей и любимых...

Произведения публикующихся писателей отчасти вдохновляли. Хотелось тоже творить такую серьезную прозу. Со временем я могу научиться? Чтобы было интересно, понятно не только мне, но и людям. А то бывают и такие книги, как говорил отец: «Писал писака, что не разберет читака».

Юношеские порывы написать роман больше не повторялись. Нет, на первом курсе училища еще пыталась начинать нечто крупное, но все забросила. Спустя время перечитывала, видела множество изъянов и банальных глупостей.

Я думала, пусть никогда не смогу выдать необычное, как например, у Булгакова повесть от лица собаки. На создание фантастических миров тоже не претендую. Но я могу писать о своих чувствах и переживаниях. Ведь они только мои, а значит, уникальны. Любовь — единственное, о чем могла писать и все, о чем я хотела писать.

В областной научной библиотеке проходили вечера-встречи с писателями и поэтами. Они тоже немного пробуждали меня от спячки. Наслушавшись речей пишущих людей, я внушала себе, что довольно вздыхать и сидеть в мечтах, нужно заниматься делом. И сколько раз после этого задавалась твердой целью — дописать до конца, показать кому-нибудь свою прозу, учиться писать лучше. Но тут же снова одолевала лень.

Тая Семеновна постоянно рассказывала о других директорах библиотек и о руководителях в культуре. Как вели себя на совещаниях у начальника Управления культуры директор Драмтеатра или председатель Союза писателей, и тому подобное.

Я знала, что в городе существует литературная студия при областном отделении Союза писателей. Раньше белгородский поэт Василий Лиманский благодаря своей благозвучной фамилии представлялся мне привлекательным молодым человеком. Но потом узнала, что это пятидесятилетний инвалид по зрению. Я возлагала надежды на знакомство с ним, он посещал студию.

И вот в библиотеке появился лысоватый, полноватый, в очках с толстыми линзами, мужчина в сером костюме и сильно пахнущий одеколоном «Красная Москва». Из-за болезни глаз он глядел исподлобья и в сторону. Кстати сказать, он немного видел, читал с лупой, близко поднося ее к глазам.

Нина Васильевна хваталась за сердце, обмахивалась журналом, любезно отвечая ему. Василий Иванович попросился к директору и она тут же его препроводила.

В нашем книгохранилище стояла «Ятрань» — огромная старая печатная машинка. В тот день я сняла с нее брезентовый чехол и ткнула пальцем в тугую клавишу. Именно мне дали задание напечатать стихи Василия Лиманского. Но главное, я с ним поговорила! Этого человека мне послал Бог.

Василий Иванович оказался скромным и весьма добродушным человеком. Я и не старалась особо объяснять, он понял меня с полуслова. Лиманский сказал, что на обсуждение нужно приносить стихотворения, напечатанные на отдельных листах, каждое в пяти экземплярах. Когда закончила с его стихами, Нина Васильевна щедро позволила мне печатать и свои стихи. Только на перерывах.

На следующую встречу я принесла ему почитать несколько своих стихотворений. Он пояснил, что студийцы очень любят молодых поэтов и поэтесс. Там такие мэтры поэзии, и вход открыт для каждого желающего. Но лучше прийти по протекции, чем просто с улицы. Лиманский сказал, все собираются в воскресенье к 15-ти часам.

Страх неизвестности сковывал мои движения в этот памятный, солнечный, почти жаркий день 30 марта 1997 года. Центр города, мне от дома нужно лишь перейти площадь. А показалось, шла я долго. Союз писателей занимал помещение на улице Чернышевского, вход со двора. Рядом со входной дверью стандартная табличка золотыми буквами на бордовом фоне.

В тесной передней вошедший упирался в дверь с надписью «Справочный отдел». Стояла тишина, я заявилась самая первая. Несмело ступая направо по коридору, заметила истертую розовую дорожку на полу. Кралась по скрипучему полу, пока не увидела открытую дверь небольшого кабинета.

За столом сидел сам председатель и руководитель студии Владимир Ефимович Молчанов. Его лицо, всегда красневшее на встречах с поэтами в научной библиотеке, было мне знакомо, пышные усы, короткие рыжеватые волосы немного взлохмачены.

Он улыбался, приглашая сесть. Да, конечно, Василий Иванович его предупредил. Члены студии подходили, рассаживались на диваны, стулья. Когда-то они заседали в ДК «Энергомаш».

Маленького роста человек с начинающей лысиной, глазами навыкате и большими губами, всех фотографировал. Поэт Виктор Череватенко мне уже встречался, он смотрел весьма пристально. Ничего особенного, он так впивался глазами во всех молодых девушек. Постоянно носил фотоаппарат и снимал природу, кошек, птичек, разных детей на улице.

Николая Гладких сразу отметила, холодную искру в голубых глазах. Его не видела раньше. По его высказываниям было ясно, что хорошо знает язык и законы стихосложения. Интересно, кого Лиманский называл мэтрами? Молчанова, Гладких?

Молодой человек в очках с продолговатым пористым лицом — Вадим Емельянов сидел в уголке застенчиво. Я знала, что он пишет и стихи, и прозу. Еще один мэтр, высокого роста, тоже в очках, Михаил Кулижников приносил рассказы. Работал преподавателем музыки, играл на гитаре.

Молчанов вел дневник заседания литстудии, в толстой амбарной книге записывал, кто что читал из своих творений и всякие шутки. Например: «Лиманский, уходя со студии, ни к селу ни к городу изрек: «Мать моя старушка, отец мой побирушка и сам я крохобор».

Высокий сухощавый с темным лицом и прокуренным голосом Юрий Шумов активно носил стихи, участвовал в обсуждениях. Мне показалось, он заискивал перед Молчановым, а тот смотрел на него свысока.

Нога на ногу сидела в короткой юбке, с узкими глазами и сочными губами Людмила Брагина. Улыбка с ее лица почему-то исчезла, когда я читала свои стихи. Работала вместе с Молчановым в Союзе писателей, там был отдел пропаганды художественной литературы. Они в паре всегда посещали вечера в библиотеках.

По словам Молчанова она «очень подробно и толково говорила о стихах», а источником вдохновения поэтессе служила ее персидская кошка. Брагина в ту пору уже реже стала ходить потому, что организовала свою молодежную студию.

Женщины-писательницы, я не пропускала в газетах их стихи и рассказы. Им всем было уже за тридцать. Ирина Чернявская сама блондинка, любила все молдавское и цыганское, народ, его культуру.

Светлана Пронина, инженер по профессии, писала прозу. О моем стихотворении сказала:

- Здесь нужна какая-то дополнительная инструкция, чтобы понять, о чем в нем идет речь.

Лиманский назвал Пронину белгородская Виктория Токарева. Она засмущалась:

- Издевайтесь!

У Токаревой каждый рассказ — яркий лаконичный кусочек жизни. Светлана писала короткие рассказы, у нее был свой стиль.

Больше всех мне нравилась Татьяна Огурцова, к тому же она тоже работала в библиотеке. Татьяна Викторовна казалась очень строгой. Однажды она упомянула, что каждую газету, где стихи опубликованы, кладут на полочке в Книжной палате. Ее стихи и рассказы образные, философские.

Так раскрыла для меня свои объятья литературная студия «Слово». Первые впечатления о студийцах сложились самые благоприятные.

Писали много стихов. Недавно начал посещать студию Малкин-младший, сын писателя-фронтовика Леонида Григорьевича Малкина, мужчина лет сорока с тихим голосом. Он прочитал стихотворение под названием «Весна»:

У подъезда, задрав хвосты,

Бродят ржавые гидро-коты.

Я представила этих рыжих, с клочьями выдранной шерсти котов, и навернулись слезы. Ведь гениально! В двух строках все: и двор с пятиэтажными домами и одинаковыми подъездами, и весенняя капель с крыши, и орущие по ночам коты.

Не могу вспомнить, студент или работающий, невзрачной внешности, но приятный в общении парень Саша Шатов начал ходить почти одновременно со мной. В начале апреля появился еще новый студиец из Шебекино лет тридцати Игорь Истратий. Пытался много выступать, но не сошелся во взглядах с Молчановым. Из близких мне по возрасту девушек была Света Никитина. Приносила стихи, но ходила совсем немного.

Владимир Ефимович очень гордился, что все члены студии веселого нрава и шутники. Табличку «Справочный отдел» у входа они прикрепили на дверь обычного туалета. На потолке кабинета руководителя висел новогодний дождик.

Ближайший друг Молчанова Виктор Яковлевич Череватенко — детский врач скорой помощи и украинский поэт, как себя называл, и фотограф по совместительству. Он очень придирался и громил стихи других, мог сказать грубо. А свои не показывал, может,Молчанову индивидуально. Писал на украинском языке, Молчанов с Брагиной переводили их на русский.

Если кто-то высказывал замечание, что стихи «сырые», он вставлял:

- Положи их на батарею. Пусть подсохнут.

И разговаривал Череватенко с акцентом, иногда вставляя украинские слова.

Прислушивалась к Михаилу Кулижникову. Он говорил, что нет женской поэзии или мужской, есть или поэзия или не поэзия. Иронизировал по поводу рифмы «ботинок-полуботинок». Строгий ко всем, и сам писал оригинально.

Неужели заседания бывали серьезными? Бывали, когда решался вопрос о рекомендации в Союз писателей. Но тогда сходились не все подряд, а только узкий круг членов СП.

Я ждала от мэтров конкретных примеров, как писать. К сожалению, теоретические занятия по литературе и писательскому мастерству здесь не проходили. Вадим Емельянов позже напишет в своем автобиографическом романе, что литстудия представляла собой коллективное производство стихов.

Ничего подобного. Стихи исправляли, предлагали заменить слова или весь смысл, но автор оставался автором. Я тоже поначалу думала, что непременно надо принять эти исправления, то есть переписать так, как они хотят. Они же не вспоминали о моих стихах и своих замечаниях уже через пять минут.

Молчанов мог произнести:

- Не надо уходить от себя, надо приходить к читателям.

Или еще более абстрактные наставления и советы.

После студии устраивали застолья, иногда скромные, с одной бутылкой и плавленым сырком. Если день рождения отметить или выход книжки, то содержательнее.

В любую минуту они могли начать читать стихи. Как свои, так и любимых поэтов. В основном Есенина и Пушкина. Они даже подражали во многом Есенину. Напивались и читали наизусть стихи. Страстно любили сочинять экспромты-пародии друг на друга.

Как вариант Владимир Ефимович с упоением пересказывал их поездки в ту или иную деревню, как выступали в Доме культуры перед колхозниками или школьниками, потом пьяные возвращались с приключениями. Вспоминал бывших членов студии и связанные с ними курьезы.

Они могли размышлять о том, что Есенину являлся черный человек. Но потом вновь возвращаться к воспоминаниям о бурных пирушках с приезжавшими в Белгород известными московскими писателями.

Они открыто ненавидели евреев и во всем видели шовинизм. Считали, что у евреев нет совести. Можно подумать, у всех русских она есть.

Как известно, я не любила воскресные дни, потому что надо было оставаться дома, Арт-клуб по субботам. А тут подарок, утешение — к 15 часам идти на заседание студии. Пусть утомляли эти однообразные разговоры до поздней ночи, но хотелось продлить вечер, чтобы подольше не наступало завтра и трудовой будний день.

Какие-то незримые флюиды возникли между мной и Николаем Гладких. На работе я начала лихорадочно искать книжки белгородских поэтов, утащила все с абонемента. Ольга Станиславовна решила, что мне нужно для книжной выставки.

«Родился в 1952 году. В год Дракона и под зодиакальными Весами. Это отразилось на судьбе: живу как бы между небом и землей, эфемерной свободой и почвенной совестью, поэзией и прозой жизни, не закрепляясь нигде. Имею диплом Лейпцигского университета по части немецкой филологии. Семь лет работал переводчиком в ГДР. Преподавал немецкий язык в Белгородском пединституте», – гласила короткая автобиография в сборнике стихов «Слово» 1991 года.

Его стихи на студии не обсуждались, я их прочла в книге. Гладких признавал чужеродность языка в своих стихах. Я подметила, что они заумные и унылые, потому что сама такие же писала. У нас завязалось общение по поводу моих стихов, он взял их изучать углубленно. Потом неожиданно среди дня зашел ко мне в библиотеку и, перепугав всех, крикнул с порога:

- Я прочитал ваши стихи!

Мы побеседовали, он проводил меня домой. Я была польщена, что такой мастер обратил на меня внимание.

10 апреля занесено в журнал «важное» событие: Лиманский сбрил усы. Гладких произнес:

- Самый большой недостаток нашей литстудии — это то, что Василий Иванович есть, а Петьки нету.

- Давайте выберем Петьку, – потирая руки, сказал Лиманский.

Я не улыбнулась, у меня он совсем не ассоциировался с Василием Ивановичем Чапаевым. Я смотрела на Лиманского, как на божество. Несмотря на то, что он часто повторял фразу: «Да ну его к Аллаху в рай!»

Осталась фотография Василия Ивановича с усами, в коричневой куртке, кепке, каким я его увидела в библиотеке. Лиманский написал отзыв о моих стихах, что они похожи на робкие ростки, молодые побеги.

Наконец я нашла самое близкое по духу общество! Мы — весла одного корабля. Единомышленники, такие же сдвинутые на литературе. Но сказать, что этих людей объединяла любовь к слову, это слишком высоко сказать. Впрочем, я поняла это не сразу.

На Пасху в конце апреля утром проснулась от колокольного звона, в праздничном настроении, но вспомнила, что в студии сегодня не собираются.

- Ну что, приняли твои стихи? – спросила Нина Васильевна.

- Конечно, и в газете опубликовали. Надо писать дальше, – ответила я.

Первая публикация стихов случилась скоро, в мае 1997 года. Наряду с опытными разместили и нас, только пришедших. В приложении к газете «Наш Белгород» — «МОСТ–Мысль. Образ. Слово. Творчество». Два или три коротких стихотворения о любви и природе.

Какие чувства я испытала, когда увидела свое имя и стихи на газетных страницах? Гордость? Не знаю. Мне не хотелось ни бежать, ни взлетать. Напор счастья? Нет. Переизбыток радости, останавливающий дыхание? Нет. Я лишь подумала: хорошо, но и это далеко не главная цель жизни.

Внешне выражала радость, только чтобы видел Молчанов и не счел меня неблагодарной. Первую публикацию тоже хорошенько отметили, Саша Шатов принес могарыч.

Потом начались дни поэзии, я писала сценарий с особым воодушевлением. В нашей библиотеке были в гостях Молчанов и Череватенко, последний отдал мне подаренные ему пионы, чем поставил в неловкое положение перед Ниной Васильевной.

Я ощутила в себе безудержное желание увидеть Гладких в воскресенье, поэтому на улицу Чернышевского спешила на крыльях. Мое воображение наделяло его прекрасными чертами. Но понимала, что это сложный и странный человек. Отчего-то я сравнивала его с Павлом Петровичем, только Гладких еще круче.

После дебатов о поэзии остались на сабантуй. Молчанов, Кулижников, Лиманский, Череватенко, Гладких и я. Молчанов усадил меня в свое кресло за столом, играл на баяне. Синюю бейсболку Лиманского одевал мне на голову. Владимир Ефимович потом в частной беседе сказал, что без шуток невозможно жить.

Смутно помню тот первый и последний романтический вечер с Николаем Дмитриевичем. Я тогда еще посвятила ему стихотворение и показала. Он спросил растерянно:

- Ну что мы будем делать?

Мы ушли через дворы, держась за руки. Молчанов все шутил, что нельзя нас отпускать, выслеживал. Череватенко как папарацци фотографировал. Знаменитость и начинающая поэтесса. Смешно.

Николай Гладких женат. Зачем он дал мне свой телефон в самом начале знакомства? Он сказал, что просто живет с женщиной. Но я не звонила ему. Звонить из автомата, чтобы посоветоваться о рифме, как-то глупо, а с работы невозможно.

Его близко посаженные глаза, овал лица, тонкие усы, короткая стрижка. Я словно запоминала его черты. Красная рубашка в черную вертикальную полоску. Мы сидели на скамейке на стометровке, при свете фонарей и звезд, будто одни на всей земле. И целовались тоже. Просто у него не было денег, чтобы сводить меня в кафе.

«Слышалось чуть поскрипывающее объемное темное вращение времени: плотной неясной сферы, наполненной сверкающим зерном созвездий; я удерживала себя стиснутыми — пальцы в пальцы — руками в центре всего. Уносило, уносило, несло в никуда, сдавливало от скорости болью в подгорлье, отдавалось в темени…» Это из М. Ганиной, я бы так красиво не написала.

Общий День поэзии 25 мая в ДК «Сокол» отмечали масштабно — весь Союз писателей и полный зал слушателей. Это было волнительное событие, когда Кулижников с Череватенко вытолкали меня на сцену, где заикающимся голосом я прочла пару своих стихов.

И на фоне радостного праздника вдруг сообщили новость. Молчанов, сидевший в президиуме на сцене, объявил, что Виктор Павлович Легеза умер от цирроза печени. В тот день умер. Боже мой, не верилось совсем. Мы так давно не виделись, еще когда он расписывал купол Преображенского собора. Так и не успел меня нарисовать. Как раз недавно мне вспоминалась его солнечная улыбка. Ему было сорок два года. Остались жена, тоже художница и трое детей.

На Гладких я тогда обиделась, он больше не проявлял желания со мной погулять. Мы с братом вышли на крыльцо дворца покурить. Николай Дмитриевич подошел, стал приставать к Алеше, почему он не курит. Брат ответил, что бросил.

- Я в твоем возрасте тоже уже бросил.

Я улыбнулась. Вращение времени. Какое разное время, проведенное с разными людьми. Все в этом мире бывает однажды, а с другой стороны, все повторяется.

С заседания студии выходила с распухшей головой. Снова концентрат времени. Столько всего услышанного за четыре часа. Какой-то калейдоскоп из спонтанных фраз, рассуждений, цитат классиков, шуток-прибауток. Критика, анекдоты, насмешки. Создание творческой обстановки.

Они все в большинстве собирались, чтобы общаться и отдыхать, а я хотела учиться писать. Но я шла туда, чтобы получить толчок. Мне хотелось работать над словом и совершенствоваться.

Писать можно, если есть слова. Слова возникают, если есть мысли. Мысли рождаются благодаря чувствам. Все очень просто. Еще с учебы на театральном я знала, что настоящий творческий акт сходен с сумасшествием. Так же и в литературе. Вдохновение как эйфория. Вот оно приходит, через полчаса улетает. Написанное в таком как бы безумном состоянии остается жить вечно.

С разными людьми. Однажды с Виктором Яковлевичем шли из моей библиотеки по парку Ленина, кормили ручных белок, он фотографировал меня среди деревьев. Весной или осенью? В том году или следующем? Время сместилось.

Надо было еще каким-то чудом готовиться к летней сессии.

Когда я принесла на суд членов студии свой единственный дописанный до конца рассказ «Цветы одиночества», чуть не умерла от страха. Считала это важным событием. Получила ли полезные замечания, не помню. Там были подлинные имена героев — реальных людей. Огурцова знала лично двоих человек из моего рассказа и сказала, что так нельзя писать, надо имена изменить.

Лысина Лиманского поблескивала.

- Я в прозе не волоку, – чуть слышно сказал он, склоняясь с лупой над исписанными от руки листами.

Рассказ читали сосредоточенно, Кулижников морщился, ему не нравилось. Они считали: или тебе дано или не дано, а научиться писать уже нельзя.

На Троицу снова не собирались, поэтому хорошо, что я не приехала из Орла. 22 июня впервые пришла в студию Светлана Овчарова. Мы познакомились в следующее воскресенье. Она была известной поэтессой, уже печаталась, занималась у Валерия Черкесова, поэта, который, мягко говоря, не дружил с Молчановым.

Света — брюнетка с голубыми глазами. На год старше меня, работала медсестрой в поликлинике. Гладких знаки внимания теперь оказывал ей, хотя она не изображала из себя ничего. Кстати сказать, летом Николай Дмитриевич уже меня мало интересовал.

Еще пригласили на «Светоч». Литературно-музыкальный клуб творческой интеллигенции представлял собой ежемесячное мероприятие в центральной городской библиотеке. Туда входили все, кто посещал студию и другие поэты, прозаики, музыканты. За столами было накрыто к чаю, но эти посиделки заканчивались распитием напитков и покрепче вместе с сотрудницами библиотеки.

На «Светоче» устраивали творческие вечера, отмечали юбилеи и презентации книг, сборников стихов. Декламировали наизусть, пели песни, рассказывали бесконечные байки из жизни творческих людей. Я когда-то мечтала бывать в таких кругах. Ведь это тоже ценно для накопления жизненного опыта. Завязывались знакомства с пишущей братией и другими деятелями культуры.

- Это Елена, она пишет стихи! – представлял меня Владимир Ефимович.

- И работает библиотекарем, – добавляла я.

Неужели я родилась на свет, чтобы торчать в пыльной библиотеке до самой пенсии? Я видела своей жизненной целью служить искусству и литературе. А разве на моем месте нет этого служения?

Вместе с тем тревожило многое. Когда писать? Вот если бы работала в газете, там только и пиши. Выучилась я и продолжаю учиться в институте на библиотекаря, а не на литератора. Но пишет же Татьяна Огурцова, тоже будучи библиотекарем.

Писатель должен знать жизнь. А что я знала в тот период, кроме училища и библиотеки. С одной стороны. С другой, здесь столько возможностей разнообразного общения, наблюдения за людьми и познания действительности.

Путешествия — самая лучшая школа жизни. А поскольку я никуда не путешествую и вообще езжу очень мало, то ничего особенного не происходит в моей никчемной жизни.

«Сила воображения увеличивается по мере роста познания. Доверяй жизни, а к своей цели ты все равно придешь», – учил Паустовский. Смущало то, что почти все великие писатели описывали свою работу, как адский труд.

Еще важно, успешные писатели непременно вызывают зависть собратьев и ненависть в обществе. Случалось, что талантливые пишущие люди приходили на студию пару раз и больше не появлялись. Как правило, они встречали только издевательские шуточки и ни одного полезного совета. Многих это отпугивало. Почему меня не отпугнуло?

Постепенно сложилось ощущение, что Молчанов не воспринимает меня всерьез, Гладких со мной скучно, или он испугался моей немногословности. Кулижников считал меня недалекого ума. Лиманский проявлял теплые, отеческие чувства и я его уважала безгранично. Несмотря на все противоположности, мне было комфортно в их компании.

Молчанов скажет мне через несколько лет:

- В литературе действует волчий закон — выживает сильнейший.

После я подумала, что мое вступление в «Слово» похоже на указание свыше. Воистину предначертание Божье. Я всей душой чувствовала, что пора, когда обращалась к Лиманскому. В училище еще было рано, а теперь пришел час.

Я должна продолжать писать, не теряя уверенности в себе. Когда-нибудь напишу все нужное. Вот люди тоже занимаются литературой, а трудятся в разных местах. Ведь я не хочу куда-то выбиться. Я просто хочу создавать то, что люблю. Оставить свой след на земле.

Позже, в конце декабря, на заседании студии рассматривали стихи Светы Овчаровой и кто-то сказал:

- В любовных стихах Светы нет ничего придуманного.

Молчанов тут же сострил:

- У Светы жанр стихов — любовная историческая лирика.

О моих стихах так не говорили. Хотя я тоже ничего не выдумывала о любви. Нет, Свете я не завидовала.

Надо определиться между стихами и прозой. Многие в юности балуются стихоплетством. Молчанов настаивает, что надо «беречь и лелеять музу», то есть заниматься поэзией серьезно. А я хотела бросить все силы на прозу.

В литературе все связано и все складывается из мелочей, как в повседневной жизни. И прозаик должен хорошо знать поэзию. Стихи я писать продолжала, потому что они появлялись сами. У меня они рождались всегда от душевной боли.

Проза лучше, солиднее, если бы я могла написать что-то важное, полезное для следующих поколений. Настоящая литература должна оставлять читателя во власти глубоких размышлений.

Я потом еще относила в «Белгородские известия» немного статей и заметок о наших праздниках для незрячих. В одной Нина Васильевна велела указать сначала ее фамилию, потом мою. Естественно, я оскорбилась и мысленно сказала: «Да пошли вы все, не буду больше писать!» А впоследствии немного сожалела, что не стала регулярно сотрудничать с газетой. Я могла бы публиковать там свои художественные творения.

- Ты счастливая потому, что знаешь, чего хочешь, – сказала Нонна, когда мы шли теплым весенним вечером по парку Победы. Вдоль реки склонялись ивы с распустившимися свежими листьями.

- Да, я хочу писать, – сказала я.

- А библиотека?

- Ну я же должна работать, чтобы быть независимой. А писать — душевная потребность. Если не пишу, то и не живу. Я всегда буду писать.

Нонна тоже вынашивала свои планы, которые заставляли ее печалиться. Родить ребенка и самой воспитывать. Она хотела сына, но забеременеть не получалось. У меня в голове не укладывалось понимание этого желания. Я думала о своем.

Пожалуй, духовно возрастала я в среде театралов, музыкантов, а не с писателями. Хотя все дается на пользу. Теперь я свой человек в Союзе писателей и это великолепно! Только сейчас работаю и творить пока некогда. Для написания большого и серьезного нужно время, которого у меня нет. Так оправдывала я себя.

Я тогда совершала самую нелепую ошибку, собираясь писать «то важное» когда-нибудь потом, когда будет время, оставшееся от работы. А писать надо всегда, в самое главное время своей жизни.

Сохранено