Майя Туровская. Образ мира: барак - "общага" - "психушка"

philologist — 12.07.2018 Майя Иосифовна Туровская (род. 1924) — советский и российский театровед и кинокритик, историк кино, сценарист, культуролог. Доктор искусствоведения (1983), член Союза писателей СССР (1960), член Союза кинематографистов СССР (1966). Лауреат премии «Ника» 2007 года в номинации «За вклад в кинематографические науки, критику». Соавтор сценария к фильму "Обыкновенный фашизм" (1965).

Ниже размещен фрагмент из ее книги "Бинокль. Заметки о России для немецкого читателя. Заметки о Берлине для российского читателя" (М.: Новое литературное обозрение, 2003). Книгу можно прочесть на сайте электронной библиотеки Imwerden.



Образ мира: барак - "общага" - "психушка"

Когда-то, а точнее, в 1967 году, очутившись с легкой руки М. Ромма с нашим фильмом «Обыкновенный фашизм» в Мюнхене, я пережила нечто вроде шока. Меня пригласили в гости в квартиру, по советским понятиям «коммунальную». Несколько левых интеллектуалов не просто делили ее, но делили добровольно - вот что в моей голове не укладывалось. Напомню - СССР в те поры только-только выбирался из своих "вороньих слободок". Каким бы ни был Хрушев, но он привел в движение не только «поздний реабилитанс» зэков ГУЛАГа, но и расселение фирменной советской «коммуналки», этой «героини» Ильфа и Петрова, Булгакова и Зощенко. Правда, архитектурные «времянки» тех лет были убоги от рождения, и благодарный народ тут же окрестил их «хрущобами», а сегодня они стали головной болью для градостроителей. Зато отдельная квартира перестала быть недосягаемой привилегией номенклатуры и стала нормой.

Но, исчезая из быта, пространство «коммуналки» из образа жизни все больше становилось образом мира в генетической памяти даже тех поколений, которые родились уже в отдельных квартирах и никогда не видели кухни с шестью столами и примусами или ванной с четырьмя корытами. Речь, впрочем, не о популярной телепередаче «Старая квартира», где участники выкапывают из прошлого раритеты обихода, отзвуки событий или шлягеры прошедших лет. Речь о «пространстве-времени» (по Эйнштейну) , в которое помещают нынешние авторы (с «культурологическим» умыслом или без оного) своих героев, будь то литература или кино. Как бы этот «хронотоп» ни назывался, он несет на себе тавро этого опыта нации. Самый наглядный пример - фильм Валерия Огородникова «Барак» (призер фестиваля в Локарно). Бараки, сооружавшиеся на короткий срок для какой-нибудь «великой стройки», стали самыми постоянными спугниками советской жизни - на воле и в ГУЛАГе. Барак-времянка без фундамента, архитектуры и удобств есть доведенная до максимального упрощения формула коммунального проживания. Фильм снят в квазидокументальной манере «ленинградской школы» А. Германа, а между тем его почти бессвязная «житейскость» сама собою складывается в образ мира.

Здесь, в уральской глухомани, чего-то на краю, в памятное время между смертью вождя народов Сталина и арестом Берии, запиханные в это примитивное подобие коллективного жилища роятся совершенно разные, ничем, кроме периметра стен и сексуальных отношений, не связанные обитатели. Что занесло сюда интеллигентную ленинградку, татарина-импотента с его осиротевшей сожительницей, аррогантного столичного фотографа, бывшего полицая - стукача по призванию, бывшего же немецкого военнопленного или бравого участкового милиционера - победителя сердец и представителя власти , - не слишком понятно, да и не важно. Важно, что эта роевая жизнь, напоминающая по структуре знаменитую пьесу Горького «На дне» , выделяет некий фермент общности или, если говорить красиво, «соборности» - этот основной выживательный инстинкт «загадочной» российской (не будем называть ее «славянской») «души».

Поэтому неудивительно, что катарсисом , «праздником примирения» (для всех, кроме полицая) оказываются общие поиски уроненного милиционером пистолета: вообще-то, орудия насилия, вообще-то, в отхожем месте, в дерьме - но тем этот общий порыв задушевнее. Даже известие об аресте Берии не рушит самодостаточной жизни этого Ноева ковчега. Перефразируя Шекспира, можно было бы сказать: весь мир - барак, все люди в нем - жильцы... Барак - простейшая молекула российской «коммунальности». Роман Владимира Маканина «Андеграунд, или Герой нашего времени», удостоенный не мецкой Пушкинской премии, предлагает более сложносочиненные, хотя и синонимические по пространственному смыслу места действия - «общаrу» и "психушку". Дом, в котором обитает (сказать «живет» было бы лексической ошибкой, у него нет «жилплощади») «герой нашего времени», некогда бьm студенческим общежитием; но с течением времени преобразовался в ординарный жилой дом с отдельными квартирами. Дух «общаги», однако, невыветриваем в его коридорах. Он и держит «агэшника» (от UG - андеграунд), как воздух - птицу, вода - рыбу.

Реликт славного поколения «дворников» (интеллектуалов поры «застоя», ушедших в котельные, пристроившихся лифтерами, чтобы сохранить свою «самость») Петрович - неопубликованный писатель, уже не желающий публиковаться, не желающий даже писать. Иных агэшников перестройка катапультировала из подземелья в печать, в признание дома и на Западе, в светскую тусовку, в комфорт. А он - жилистый, пьющий водку, гордый своей фаллической потенцией, эрудицией и репутацией - принципиальный подземный обитатель, лелеет «свое непризнание как победу». Вычтенный из сакраментального пространства общаги, он только бомж, сторож чужих квартир, стареющий жиголо траченных жизнью женщин. Зато территорию своего вечного андеграунда он видит как целый мир, как «подсознание общества», ибо «коридорно-застольная общажность» - залог вечно взыскуемой нами «духовности».

Есть у профессионального «выживателя» Петровича и меньшой брат - инакомыслящий и неосуществленный художник Веничка. Он обитает в самом сакральном из всех коммунальных пространств - в «психушке». Отсылка Маканина к судьбе реального Венички Ерофеева, автора поэмы «Москва-П етушки», парадоксальна и почти демонстративна. Самый переводимый и литературно благополучный (в отличие от своего героя Петровича) и в то же время самый безвестный из известных российских литераторов, Маканин не может скрыть своей интеллектуальной ревности к убогой и славной доле погибшего русского гения, положившего начало всей литературе (и шире - культуре) последних десятилетий. Впрочем, в десятилетие своей смерти Веничка Ерофеев - тема отдельная и особая. Нас же в данном случае интересует «психушка» как радикальный идд традиционного российского хронотопа.

Еще чеховская «Палата № 6», едва выйдя из-под пера автора, стала угрюмой метафорой состояния страны. А между тем в «психушках» тогда еще не «исправляли» инакомыслящих. «Психушка» - крайний случай насильственного «обобществления» человеков. Иосиф Бродский считал, что «сумдом» хуже тюрьмы, потому что там «вас действительно могут бесповоротно изуродовать . . . В то время как тюрьма - ну что это такое, в конце концов? Недостаток пространства, возмещенный избытком времени. Всего лишь». Книга Маканина и кончается словами, которые могут быть признаны столь же саркастическими, сколь и гордыми: « . .. российский гений забит, унижен, затолкан в говне (словцо, которое неизменно сопровождает картинки отечественной «коммунальности» ), а вот ведь: не толкайте, дойду я сам».

Как уже сказано, стигматами коммунальности, соборности помечено творчество не только тех российских авторов, кто сам пережил ее глухие времена, как Владимир Макании, или вспоминает судьбу родителей, как Валерий Огородников, но и тех, перед кем открылись уже не двери "коммуналок", но и весь внешний мир, как перед Виктором Пелевиным - писателем эпохи «пост» и «пост-постмодернизма». Действие романа «Чапаев и Пустота» Пелевина, принесшего ему достаточно элитарную известность, происходит в палате все той же сакраментальной «психушки». Четыре пациента, четыре разных бреда - от Марии из популярного в России мексиканского сериала и Шварценеггера до легендарного Чапаева с ординарцем Петькой. Но «сумдом» у Пелевина существенно отличается от психушки у Маканина. В этом пункте роман Маканина следует столько же традиции, сколь и правде жизни.

Доктор Иван Емельянович из тех, кто реально превращал диссидентов в зомби. Доктор Тимур Тимурович у Пелевина занят больше своими психоневрологическими экзерсисами, а «психушка» - метафизическое место, где обитают сознания, обуреваемые своими навязчивыми идеям и лишь иногда сквозь них проглядывают черты «местного» быта. Это хронотоп другого поколения, не теряющий, однако, своего знакового «коммунального» смысла. Если Огородников отсьшает нас к историческому моменту, когда коммунальность - со всеми вытекающими (как, заметим, и в прочие советские времена) - бьша способом выживания, если Макании дотошно и язвительно осмысливает двусмысленный опыт личного противостояния Системе, то Пелевин с «отвязанностью» нового поколения вбрасывает в интеллектуальную игру делириумов расхожие мифы массового сознания. Они, эти спровоцированные Тимуром Тимуровичем бреды, не только кувыркают вверх тормашками массовые стереотипы, превращая героев Гражданской войны и анекдотов, Чапаева со товарищи, в образы декаданса и восточной философии; не только путают времена и смешивают наркотики начала и конца века с добротным российским алкоголизмом, но и раздвигают тесный периметр «психушки» до теоретически бесконечного множества внутренних миров; до того крайнего предела бытия, где брезжит даже и конечная цель восточных учений: освобождение от «колеса сансары» или, как у Пелевина, уход во «внутреннюю Монголию».

Мы не будем здесь останавливаться ни на очевидной зависимости текста Пелевина от традиции упомянутой выше поэмы Венички Ерофеева, ни на том новом, что он в эту традицию вносит. Нас интересует в данном случае след «коммунальности» в истолковании пространства. Разомкнутый, казалось бы, во внутренние миры обитателей периметр пелевинского «сумдома» оказывается на поверку «коммунален» на более высоком уровне. Вместо сплетающихся биографий здесь сплетаются, переходя от одного к другому и вмещая друг друга, фантомы мозга, образуя причудливый венок того, что принято называть «массовым сознанием». Если в «коммуналке» обобществлялись кухни и ванные, а в бараке - судьбы, то здесь обобществлены недостоверные исторические мифы, виртуальные создания ТВ, чуждые друг другу языковые пласты, религиозно-философские концепции - джентльменский набор российского аборигена на рубеже веков, являющий постмодерный образ мира. Старая российская идея крестьянской «общины», прошедшая закалку «коммуналкой», воплощает себя в метафорическом месте действия , типе пространства, избираемом культурой.

На этой ноте можно было бы и закончить, если бы не забавный след генетического кода «коммуналки» не только в культуре, но и в пейзаже. Выезжая практически из любого крупного города" вы невольно обратите внимание на тесные скопления добротных современных коттеджей самого экзотического вида. Чуть не толкая друг друга локтями, здесь моrут встретиться швейцарское шале, русская изба, голландский дом, непременно какой-нибудь небольшой замок в ориентальном стиле, псевдорусский терем. «Новые русские» не виноваты, конечно, что угодья чаще достаются военным или бюрократическим элитам. Но подобный «воронье-слободской» разнобой при такой скученности, на фоне прелестного ландшафта всегда напоминает мне нашу старую коммунальную кухню с ее разнокалиберными обитателями. Ибо коммуналка - даже в ее богатом выражении - это всегда недобровольное соседство в тесном пространстве, которому ничего не остается, как стать сообществом. Если обобщенной метафорой советского пространства была лагерная «зона», то сгрудившиеся жилые островки на необъятности просторов - наглядный образ сегодняшней российской «недоцивилизации».

Сентябрь, 2000

Вы также можете подписаться на мои страницы:
- в фейсбуке: https://www.facebook.com/podosokorskiy
- в твиттере: https://twitter.com/podosokorsky
- в контакте: http://vk.com/podosokorskiy
- в инстаграм: https://www.instagram.com/podosokorsky/
- в телеграм: http://telegram.me/podosokorsky
- в одноклассниках: https://ok.ru/podosokorsky

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Ранее
• Архив