Маленькое функциональное расстройство

Утром солнце выбелило до слоновой кости и омагрибело фасады домов напротив. Позади домов дымчато клубилась темная, как бланш под глазом, сплошная снеговая туча. И целый день – то дождь, то снег, то солнце, и лезут в голову несмешные штампы – «феерично», «шизофренично» и «не кормите тролля во мне», и мотать надо с этой планеты, пока цел, как я понимаю Гагарина, когда ж еще подаваться в эвакуацию, как не в апреле.
О взрыве я узнал не из френдленты, вот странный случай. У меня не ёкнуло нигде – ну, наверное, потому что я знал, где мои, а для всех остальных переборки задраились автоматически. Чтобы выжить. Чтобы не поднималось давление и не болела голова. Воздуха не хватит даже чтобы взглянуть на солнце, не до высоких чувств, я знаю, к каким выводам приду, если начну думать, но с этими выводами надо идти на войну, а не пить таблетки по расписанию. Поэтому я не произнесу слова даже мысленно. Может быть, волна прилива сжалится и выкинет на берег хотя бы к Пасхе.
Тук-тук, солнышко внутри, все животные продукты имеют привкус кур. Какая гадость. Сам ты гадость. Зачем ты мне тогда звонишь? Я тебе сказал про взрыв. У тебя там есть кто-то? Нет, никого у меня там нет. Тогда заткни уши, зажмурь глаза, отключи интернет и ложись спать. Я все еще не забыл твой воскресный монолог про то, как ты не хочешь быть собой. Ты закончил свою речугу фразой: «Хотя кого я спрашиваю, у тебя у самого все руки изрезаны». Мне показалось, и это тоже – упрек лично мне. Это ведь я придумал мир, в котором человеческая сексуальность старше человеческой глупости, но в котором глупость всегда слышнее.
А я устал. Устал носить желтую/голубую/радужную/серо-буро-малиновую звезду на груди. Устал сам себе ее нашивать. Устал сообщать интимные подробности моей жизни, чтобы быть понятым. Я устал от необходимости как-то это все обозначать, да еще и сопровождать пространными объяснениями, которые всегда звучат, как оправдания. Я устал от того, что должен делать движения компенсирующие, как тот несчастный Ψ-человек, вынужденный читать непопулярные газеты и носить фланель, движения, противоположные мне и отрицающие меня и по звучанию, и по тембру, и по тональности, это танец здорового с протезом, это пение с зашитым ртом, это архитектура с выколотыми глазами.
«Понимаешь, – сказал ты, – я хочу покупать в «Ярмарке» не такое варенье, как мне нравится, а такое, какое любит… кто-то. И я еще хочу, чтобы у меня в ванной были две зубные щетки и, может быть, еще маленькая зубная щетка – когда-нибудь. Но никто никому не нужен. Все ищут денег, веселья какого-то, а никакого веселья нет, все натужно, насильно. Наверное, я просто заведу себе кота. Понимаешь, я ни с кем не говорил обо всем об этом. Вроде как, если ты это не произносишь, то ничего нет. Просто живешь, и все, как обычно, кто-то приходит, кто-то уходит…» Просто молчишь. Или не молчишь, а натужно дышишь в форточку, пестуя свою анонимность, как свежую культю, и судорожно мечтая одним рывком раз и навсегда от нее избавиться, - как стоя на краю крыши, мечтал шагнуть и проверить – вдруг не упадешь? Вдруг полетишь?
Но ты не полетишь, и ты прекрасно знаешь об этом. Именно этому тебя учили дома и в школе. Именно это тебе вколачивали в голову местные хулиганы – беззлобно, «для порядка». Об этом тебе твердят на все голоса СМИ, напяливающие на тебя – как бы ты ни рычал – шутовской колпак для потехи «достопочтенной публики». Об этом тебе ревут все сорта агрессивных психопатов, зараженных вирусом ненависти, и религиозных фанатиков, не ведающих, никогда не ведавших и никогда не узнающих ни милосердия, ни любви. Об этом тебе намекают походя брошенной фразой, обмолвкой, жестом, полусловом и четвертьвзглядом, машинальными жестами, речевыми автоматизмами, неведением и ведением, вольно и невольно.
У меня бывает. Я кончаюсь, выдыхаюсь, устаю биться об углы и разговаривать со стенами. Перегревается предохранитель, забивается фильтр, я перестаю быть глухим, слепым, бесчувственным, картина личного мира приближается к реальности чуть более чем полностью, ранить начинает любое прикосновение. Единственное средство – ткнуться носом Jammin'у в подмышку, сжать зубы, ждать, пока губы срастутся в тонкий серебристый шрам, как те, что на запястье, и не надо будет ничего говорить, ждать и вдыхать запах тепла, дома, убежища, всепрощения, родного, своего, более своего, чем собственный...
Я смотрел короткий любительский ролик в журнале близкого друга. Старый ролик. «16 месяцев в объективе», черно-белая летопись неизвестной звезды гранжа. Он, и сейчас еще совсем юный, тогда был длинноволосым забавным мальчиком с голубыми глазами, которые бывают только у котят, почти прозрачным, почти невесомым. Мне хотелось обнять его, как-то особенно обнять, почти усыновить.
Уже целую неделю из оконной рамы лезут ожившие отмороженные божьи коровки. Просто нашествие какое-то, они ведь погибнут, еще не май, да и кусты акации, которые они населяли и объедали, сколько я себя помню, спилили в прошлом году, как спиливали все кусты и деревья, чтобы сделать город как можно более похожим на склеп. Божьи коровки забираются на чашку от кофе, на панель ноутбука, щекочут ладонь цепкими лапками. «Пусть не даю я молоко, зато летаю высоко», – говорилось в загадке.