Лицом к стене. 2

czerniec — 22.12.2010

В грузовичке меня подпихивают в клетушку ещё к троим. Решётка перед лицом закрывается – тук! – и на два замочка – тук и тук – нет, кажется, это наручники в качестве замков. Смотрю на снегопад. Мыслей нет. Снежинки.

Скоро появляется и художница жизни моей – я ей приветственно кричу и радуюсь как дурень. Потом извиняюсь перед понурым соседом за неуместность своего веселья. Он прощает. У него самого жена здесь.

Женщин заводят, женщин... Вот и Долька прошла, сосредоточенная, в белом беретике.

Охранник зачитывает нам наши запрещения: не разговаривать, не курить, не петь... «Значит, пить можно», – тихо догадывается кто-то. Наверно, во рту пересохло.

Поднимается ещё один охранный юноша. Лица востренькие, недобрые. Трогаемся.

– Печку включи, э! – конвоиры стучат в водительскую стенку.
– Хуяк! – задорно отзываются оттуда: включил, значит, печку.

С движением машины задвигалась и душа во мне, ожили мысли. Вот о чём думается и не думаться не может: о близких на «свободе». Жена – когда мы ещё изнывали в зале – вдруг прониклась страхом за отца. Он у неё с сильной аритмией, и человек резко-впечатлительный. А намедни Майтрейя – наш полуторогодовалый племянник – поцеловал как икону фотографию своего дедушки и женина папы, и корзиночку цветов ему принёс из другой комнаты. Суеверие суеверием, а страшно. Мне – за маму. Дольке – за маму и оставленного на маму Яна-Христиана восьми лет и хрупчайшей душевной организации. У женщины Лены дома старенькая мать с поломанной шейкой бедра... Там, на «свободе» они в страхе за нас. Считай, тоже в клетке, только холоднее.

Мальчики курят, их резиновые дубинки ручками продеты в обрешётку дверного окошка, покачиваются, не падают. Едем аккуратно, болтает едва-едва, словно внутри сытого слона. Клетушка новёхонькая. Кто-то тщательно, хочется сказать «с любовью», выкрасил её изнутри светло-серым.

Остановка. Один из пареньков-конвоиров вынимает из обрешётки обе дубинки, чтобы докуривающий товарищ руку не протягивал зря. Дверь открывается, выпускает немного дыма. Двух конвоиров сменяет один.

– Куда нас везут?
– В Жодино, наверно. В Минске заполнено всё. Да и там не знают куда людей девать. За голову хватаются.
Бодрый такой паренёк. Прохаживается взад-вперёд. Улыбается. Но дверь открыть нельзя, никак нельзя. И снега он дать не может. «Если открою, то следующим грузовиком за вами поеду».
– Скажите, а что там в Минске? Совсем спокойно?
– Всё приведено в готовность: СОБР, ОМОН, все...
– А сколько назвали процентов Лукашенко?
– Семьдесят четыре, кажется.

На все вопросы отвечает с улыбкой.

И вновь движение.

Странно, но не хочется ни с кем из соседей ни говорить, ни спросить даже имя или ещё что-нибудь человеческое. Никто не спрашивает. Молчим. Но из женской клетушки доносится гомон. А конвоир не требует исполнять правило молчания. Почему же мы четверо такие?

Немного дремотного времени и мы на месте. Неужто уже Жодино?

Наш охранник выкрикивает номера и стоящие внизу специалисты принимают очередного человека. Сначала женщин. Потом парней из маленьких каморок. Бегом. Из одиночки ещё парень. Я не побегу.

Ступенька высоченная и я мешкаю на ней. «Осторожно, скользко!»

По лестнице в подвал – один милиционер поддерживает под руку.

Во всех углах лабиринта люди в униформе. Спрашиваю как у доброжелательных прохожих: «А куда дальше?»

Подвальное помещение. Металлические высокие двери? Тюрьма? Не соображу.

«Пошёл!»

И вот: тесно, темно, люди. Прямоугольная комната размером немногим больше туалета в городской квартире. У узкой стенки бетонная ступенька-лавочка, на которой могут уместиться три человека. Сухо. Тепло.

Здесь оживлённее. Всякий нет-нет да и скажет что-нибудь. Пожалуется или понедоумевает. У одного кровь носом течёт – давление. У другого – тоже, но причина в дубинках омоновцев. Паренёк с эспаньолкой – его, арестованного в подземном переходе под площадью Независимости, прогнали через строй. Опытный, с 2001-го при политических беспокойствах. Знает об административных арестах, когда и какой вышел новый закон, ухудшающий наши нынешние перспективы – даже с юристом, что в центре карцера препирается. «Теперь штрафы суммируются, а не снимаются», – настаивает битый. «И сколько с нас возьмут?» – «Тридцать пять минималок».

Почему-то мы думаем, что нам грозят штрафы. А у меня в голове: «Что выбрать – штраф или сутки, что лучше?» Прицениваюсь, как покупатель. Мысли переплавляются в дремотные сны и обратно.

Когда глаза привыкают к темноте, пересчитываю население камеры. Десять. Или одиннадцать. Или десять? Бр-р-р-р!

«Что эти лидеры оппозиции?! Никакого у них не было плана!» – серчает бойцовый парень с эспаньолкой. Но никто не подхватывает его мысль. «Ни за что не пойду больше ни на какие мероприятия. Знал бы, что будет так...» – грустит вслух другой, высокий. И никто не упрекает его в малодушии.

Всё кем-либо сказанное повисает в нашем чёрном воздухе. Редко фраза одного нащупает ответную, поддерживающую мысль другого. Скажешь – и всё. «Вот только на днях Шаламова читал. У него там...» – начинается в голове мысль, но я не произношу её и даже не могу продолжить во внутренней темноте головы. Там тоже одинокие заключённые стоят прямёхонько, слабо шевелятся и ждут своей очереди. «Кафка............................. Вам не кажется, что всё здесь............................. Нет, банально. Каждый уже сто раз подумал про Кафку». «А если взять и всем вместе навалиться, когда опять откроется дверь? По совету Солженицына, а? …................................... Нет. Стрельба будет. Их много, и никто не решится.............. Ради чего?»

Опять не хочется спрашивать имён. Даже в голову это не приходит. Будто знакомы мы и так. Или наоборот: сдали свои имена вместе с мелкой собственностью. Теперь общий у нас только наш чёрный воздух.

За дверью непрестанные выкрики: «пошёл!!!» или очередная фамилия. Стукают запоры и створки. Ежеминутно. Тук. Тук. Работает механизм. На фамилию откликаются. Тук-тук. «По одному!!!» Тук.

– У меня одного ощущение полного отупения и покорности? Был такой Пауль... Господи, какой Пауль?! Дитрих. Дитрих Бонхёффер, погиб в нацистском застенке, священник. Он писал, что глупость – это состояние подчинения власти. Ты бессилен, покорен и от этого становится ненужна значительная часть твоего ума. Я чувствую себя совершенно глупым сейчас.
– Так ведь не спали ж больше суток. Ещё поэтому.

Над нами с механической периодичностью проделывают три работы: вызывают по фамилии – и ты уходишь; открывается дверь – охранник оглядывает густоту людей в камере, забирает одного или добавляет; переводят всех вместе в другую камеру. Замысел трудно угадать. Возможно, чтобы не было слишком тесно. В среднем. при перестановках оставалось шесть-семь человек на один карцер.

Один раз выпускали в туалет (про туалетные затруднения в РОВД хорошо Долька написала). Там же можно было и попить из крана. Но я как-то не сообразил. А кто сообразил, смеялся: «Это только у нас может быть! Горячая вода есть, холодной – нет».

Сколько мы ждали? Нисколько. Мы не знали, чего ждём. Потому и вместо времени было рыхлое бездвижное настоящее. Как его измеришь часами?

У женщин имелся свет в лампочке, но они куда сильнее страдали от тесноты и духоты, и лавочка в их карцере была прямо-таки издевательски узкая. Девушки все перезнакомились друг с дружкой. А я вот нет. Из-за света?

Вызвали жену с моей фамилией. Я в глазок – красная смешноватая куртка мелькнула к лестнице, повели мою божью коровку.

Судья очень серьёзно ознакомливала божью коровку с её некоторыми правами, статьёй обвинения и прочими важными вещами. Между судьёй и подсудимой – рыженькая государственная защитница. Согласна ли божья коровка на такого защитника? Государственного.
БК: А у меня есть выбор?
С: У вас может быть соглашение с частным адвокатом.
БК: Знаете, когда человек выходит из дома на прогулку в город, он обычно не заключает предварительно договоров с адвокатом.

Ладно. Пошёл процесс. Быстрый текст обвинения – та самая «фабула», общая у нас всех, как родина и президент. Быстрые возражения: на митинге не была, из дому вышла после двадцати двух тридцати, а схвачена была чуть не в полночь. Показания двух «свидетелей» против чего? Что защитник скажет?

Скажет, что по словам обвиняемой она вышла из дому позже срока задержания, указанного в протоколе, подтвердить это могут её родители и дочь. Поэтому защитник попросит обвинение снять.

С: А как обвиняемая относится к возможности вызова упомянутых свидетелей?
БК: Ну, дочь мою в суд вызывать не стоит. А родителей... Скажите честно, бывали ли такое, чтобы суд поверил родителям подсудимого, а не двум омоновцам?

Суд погрузился в минутное размышление. И постановил. Поскольку несовершеннолетняя дочь обвиняемой быть свидетелем не может, а о возможности свидетельства своих родителей обвиняемая сама не имеет никакого мнения, то ходатайства защиты отклонить, а...

Но!

Принимая во внимание наличие несовершеннолетнего дитяти, сжалился суд и ограничился штрафом в миллион белорусских рублей.

Вздохнула божья коровка, обернулась красной девицей и говорит человечьим голосом: «Это вместо пятнадцати суток? Я столько за это время не зарабатываю» «Ну раз у вас ребёнок несовершеннолетний, то я полагаю, что ему нужна материнская забота» – снизошла до ответа судьица. Хотя на это суд отвечать не обязан, он вообще отвечать не обязан. На вопросы божьих коровок. Пусть и с человечьими голосами. Лети-лети на небко. Там твои детки.

Хотя пока не на небко, а в подземельице. Светлое, к подругам.

При очередном перегоне попадаю в одну тьму с Будимиром. Я улыбаюсь, а он нет. Угрюмее некуда. За ребёнка переживает. Или из-за кого? Не помню. За Дольку?

Вот и моя фамилия. Я иду за ней и милиционером, напоминающим: «Руки за спину!», по коридорам наверх, наверх, наверх. В коридоры с начальнически-аккуратными нумерованными дверями.

В суд! Ура, в суд! Сегодня, сейчас! Не завтра, не через три дня! И... мы не в Жодино?

– Сюда.

Пусто-то как! Новенькие пустенькие скамьи, стол вдоль, стол сбоку с подрумяненной солярием девушкой, большущий стол с судьёй в опять же ново выглядящей мантии (не по изготовлению, так по самому факту существования – я признаться не знал, что наших вершителей обрядили в мантии для полноты евродизайна).

А сам судья! Ого, ариец! Белокур, нордичен, бледноват. Чем-то похож на Рымашевского. Если Рымашевского долго откармливать и обозять, отмачивать в молоке и остужать при комнатной температуре, изобразится во плоти предстоящий мне в глубине зала нордический облик.

Он подозвал меня к деревянному пюпитру и, глядя в сторону, пробормотал судебную скороговорку, в которой я на слух не смог отличить номера статьи обвинения от моих бесчисленных прав. Я ловил его взгляд. Взгляд не ловился, выскальзывал. Вот только скорым мазком коснулся меня с ног до головы.

– Вам тяжело стоять? Можете сесть.
– Я уже столько сегодня настоялся, что ещё немного ничего не изменит. Спасибо.

Меня беспокоило одно. Одна. Осудили уже или нет? Ведь я не знал о божьей коровке, во что её превратили волшебники в чёрных мантиях? В дни или в деньги? Увидеть бы! Буду говорить, что без неё передвигаться по городу не могу. Увидеть, увидеть её, перекинуться парой слов – главное! Вызову свидетелем. А как это сделать? Я почувствовал, что хочу защитника. Хотя, помнится, при таких «судах», защитники разве защищают? Но, может, она запишет для меня номер статьи, имя судьи, подскажет, имею ли я право на вызов свидетеля: её, Будимира, Дольку. Глянем друг на друга, оценим обстановку. Уж эту мелочь она для меня сделает!

Она вошла. Блондинка со строгим лицом. Сделанная из ребра моего судьи. Только слегка обезжиренная. А судья без ребра вышел, дав нам десять минут. Секретаршу с собой забрал. «И мне уйти?» – спросил охранник. «А вам разве можно?» – остановила его моя защитная блондинка. Не хотела совсем наедине со мной? Ведь я не в клетке.

Смешной ты человек, товарищ Чернец, ты в фильмах видал адвокатов: они сидят рядышком с подсудимым, шепчут ему на ухо чудодейственный подсказки, перекладывают бумажки и готовы поймать рывком руки любое его неосторожное слово.

А ребро? Оно как кость в горле расположилось посреди зала, между мною и судейским возвышением.. Эдакий ближний судья, пониже, послабже. Я всё понял, но не захотел сразу сдаться.

Могу ли я? – Можете, но судья не обязан. Я заявлю ходатайство обо всём, что Вы сочтёте нужным, но. – Ладно. Я хотел бы узнать, здесь ли моя жена, чтобы вызвать её свидетелем. – А как я могу это узнать? – Ну, позвоните... Вы можете позвонить и узнать, где она? – Точно также, как и вы.

Она в ярости или мне кажется? Я наверняка выгляжу пьяным или укуренным. Ни в коем случае не смешивайте бессонницу, арест, голодовку и обезвоживание!

– Всё ясно. До свидания.

Надеюсь, теперь она точно в ярости. До сих пор во мне никто не вызвал такого отчётливого гнева: ни чёрные инопланетяне, ни слесари – монтажники липовых дел, ни коробочки, по которым нас пропихивал пищеварительный процесс правоохранения, ни крики, ни матюги. Вот только этой Брюнхильдочке удалось меня взбодрить. По памяти скользнул «Мыс страха» Скорсезе, рука тонущего Макса Кейди и его хрип: «Справедливость!!!» Как и с Кафкой, я тут же устыдился банальности сравнения и поскорее затоптал своего Макса в ил.

– Ну как тебе это всё? И прокурора не надо с таким адвокатом! – я подмигнул охраннику. Тот замялся.
– Вы, наверно, можете, когда мы будем идти вниз, спросить, где ваша жена, у дежурного офицера.

Привет, вновь ты здесь, рядом – совесть – неуловимая, вездесущая. Но какая стыдливая! Улыбнёшься как неистребимый Чеширский кот и рассеешься опять.

Судья, вернувшись, поинтересовался, отчего это я «даю отвод» государственному защитнику, но что получил слегка пафосный (никогда не смешивайте бессонницу, арест...) ответ, что она-де не собирается, как мне кажется, отстаивать мои интересы. Я хочу позвать в качестве свидетеля...

А он захотел объявить перерыв в заседании. Чтобы дать людям в униформе время найти документ, способный облегчить мне наказание.

Вниз, вниз, вниз.

– Вот у него спрашивайте! – скорее телепатически, чем шёпотом, подсказывает конвоир.

– Простите, не подскажете, здесь ли моя жена?
– Да откуда я могу знать, здесь ваша жена или нет?
– Она была арестована вместе со мной, она была....

Что же он мне ответил? Не помню. Помню узкую светлую камеру. Не просторную даже для тех троих, что там оказались. Это здесь ждали женщины. Но проходит минута и камеру вновь нужно освободить. Нас же немного в сторону и:

– Лицом к стене! Руки за спину!

Лицом к стене. Сколько? Полтора часа?.. полчаса?... час?

Два инвалида плечом к плечу – ждут затерянных в правоохранительных внутренностях документов, что смягчают участи.

– Ты инвалид?
– Да, второй группы. А ты?
– Первой. А-а-а-а.... по чём ты инвалид, извини?

Величественный парень, будто сам омоновец. Только пасмурный, без их пружинной бодрости.

– Онкология. Рак лимфатических узлов. С метастазами в лёгких. Ты сам минский?
– Ну да, а ты откуда?
– З Гомеля. Приехал в онкоцентр. Должен был в понедельник ложиться, то есть сегодня. С остановки сняли. Не там вышел – плохо город знаю, понимаешь? О-о-о-х. Теперь, может, и не положат. Мест мало.

Справа приоткрыта дверь в небольшую столовую. Попахивает официальным супом. Блюстители отобедали. Недоеденное увозят в канистрах и ящичках. Господи, они и с едой обращаются, как с з/к! Или наоборот?

То и дело кто-нибудь из пообедавших окликнет по фамилии, уточнит: «Это вы – инвалид?» Или наоборот – спросит фамилию. Стоим.

Богатырь вздыхает. Смертельная болезнь изнурила его.

– Не могу поверить, что всё это со мной.
– А зачем верить? Представляй, что это сон. Кошмар. Проснёшься и всё.
– Эх, это я по армии помню. Там, бывало, забивался в угол так, стоял и плакал. Не от боли! От обиды. Но помнил всегда, что настанет день, и я отсюда выйду. Когда по контракту служил, всегда весёлый ходил, всегда смеялся. Даже когда кашлять начал и положили меня в больницу – сказали «туберкулёз» – в больнице смеялся. Ничего – ведь вылечат. А тут меня врач вызывает и в лоб: «У тебя рак. Ты пожить ещё хочешь?» – «Сколько?» – спрашиваю. – «Ну, полгода где-то» – «Конечно хочу» – «Тогда надо лечиться». Вот и лечусь. Приехал полечиться.

Рассказывал богатырь о своей доброй жене, и о том, что н могут они детишек заиметь, пока химиотерапия. О депрессии от лекарств, когда небо в овчинку и никого не хочется видеть, знать...

Мимо провели женщин. Среди них и мою в красной божьекоровковой курточке. «Тебя осудили?» – «Да, штраф». Женщин быстро прогоняют мимо.

– Лицом к стене!

Вопрос «А тебе, Костя?» уже не успеваю осмыслить.

Мой сосозерцатель стены любопытствует, как это нас угораздило. Рассказываю.

Чувствую, хватит. Нагеройствовался. Ещё немного, и домой мне придётся прыгать на одной ноге. Оборачиваюсь к группке надзирателей: «У меня протез проседает. Я больше стоять не могу» – «Да, конечно! Хорошо-хорошо». И проводили нас в обычную нашу темницу. Там пусто и мы сидим в комфорте. Дремлю.

– Кажется, всю жизнь так сидел.

Да нет, он не прав. Или прав. Вокруг непроницаемое настоящее. Чёрное, как судейская мантия. Нет, как халат слесаря - у нас такие были в школе на уроках труда.

Ну вот снова зал и ариец в чёрном на судейском месте.

По протоколу я «принимал активное участие...», «выкрикивал...» – всё по небылице, которую он сегодня зачитывал невесть сколько десятков раз. «Почему вы это не подписали?» – «Потому что неправда» «А ваши собственные показания почему отказались подписывать?» – «Там графа имеется о том, что я ознакомлен со своими правами. Меня с ними не ознакомили» – «Ясно. Почему же вас задержали, как вы считаете?» – «Наверно для количества. Галочку хотели поставить» – «У вас очень примитивное представление о работе правоохранительных органов. Ходатайства?» Я про свидетелей.

Постановляет. Ходатайства отклонить. Присудить. В размере... Что составляет...

Вся процедура – пять минут. Детям прививку так делают.

В карцере просто дремлю. Зубчатые колёсики уже не грохочут, а едва шелестят, несут меня, лёгкую нелетающую муху. Пусть несут.

– На выход!

Получаю свой пакетик с мобильным телефоном.

И вот – она!!!

Она улыбается до ушей, чуть не хохочет. И я. Когда-то за такие улыбки нас Будимир обзывал «смешариками».

Свобода? Свобода – это сила. Сила быть с любимыми человеческими существами. И сила вместе с ними действовать.

Мы ещё долго беспорядочно действовали внутри огромного здания. Искали «открытый суд» над Будимиром, но одних обманно направили в кабинет, где никого, а других оттёрли. Мы звоним, звоним и звоним, мечемся по коридорам, этажам, кабинетам. Натыкаюсь за одним из поворотов на гомельского богатыря. «Ну что, миллион?» – «Да. И тебе?»

И ему. Почему я не спросил его имени? Ведь этому человеку ой как понадобится помощь – и не только со штрафом. Буду получать своё судебное решение, узнаю.

Будимиру – 10 суток. Видимо, побоялись разрабатывать сотрудника «Радио Свобода». Боязливые. Хорошо.

Плохо другое. Из 87 содержавшихся в Ленинском РОВД – 5 оштрафованы. Два инвалида и три женщины, имеющие несовершеннолетних детей. Всех остальных – в суточные.

Курим на лестнице перед входом в стайке молоденьких правозащитников. Из-за здания вытягивается колонна грузовичков. Грузно покачиваются, не спешат. Раз, два, три... шесть.
– Если будешь писать, вспомни про зелёный фургон у Генриха Бёлля, – просит жена.

Пишу. Вспоминаю. В романе «Где ты был, Адам» зелёным фургоном немецкие солдатики везли евреев на последнюю обработку, ехали, сентиментально беседуя над бутербродами с колбасой и фотографиями своих детей.

Конечно, конечно – «смешно». Я первый соглашусь, что пока – смешно и глупо сравнивать белорусские порядки с германскими времён третьего рейха.

Но осталось одно отчётливое ощущение.

Эти люди – милицейские офицеры и судьи – с такой же усталой неловкостью отправят людей на смерть, как они отправили их на десять-пятнадцать суток. Дело не в характере репрессии, а в механизме её воспроизводства. Тик-так. Тук-тук. Он крутится без сбоев. И ни один увесистый офицер, ни один судья не дал зубчатым колёсам споткнуться.

А надежда?

Есть.

Как ни странно: на рядовых омоновцев. Которые, возможно, откажутся стрелять, если менять свою жизнь выйдут более решительные и более понятные им массы. И на умеющих краснеть милиционериков. И на охранника, способного к шепчущей помощи. Это – песчинки в зубчатом механизме.

Но кто знает?

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Ранее
• Архив