Кульджа и Тянь-Шань: путевые заметки (3/3)

29 мая (10 июня) мы двинулись далее на восток и вскоре дошли до конца Или-Кунгесской долины. Северный хребет Аврал сходится в этом месте с южным Наратом, и хребты эти замыкают здесь долину. Перед нами находилось узкое ущелье, из которого с шумом вырывается в долину стремительный Кунгес. Этими воротами вошли мы в то, что, собственно, называется Тянь-Шанем, — «Небесными горами» или «Небесным хребтом» китайцев. Тотчас по входе в ущелье, мы остановились у самой реки. Местность была здесь очень живописна. Склоны гор по обе стороны ущелья были покрыты сплошным еловым лесом (Picaea tianschanica), тогда как вдоль реки росли гигантские тополи, черная береза и много фруктовых диких деревьев.

Таким образом закончилось на этот раз изучение нами Или-Кунгесской долины между Хоргосом и восточным концом ее. Коллекции наши, несмотря на свой отрывочный характер, представляли значительный интерес, в особенности относительно чешуекрылых. Мы могли двинуться дальше с полною надеждою на более богатую научную добычу, так как здоровье всех было удовлетворительно. Животные нашего каравана были отличного качества. Энергии к дальнейшему странствованию было в нас много. Погода благоприятствовала. Обычная сырость и дождливость этого уголка света были на этот раз заменены всегда почти безоблачным небом. Хорошее расположение духа как у нас, европейцев, так и у наших туземцев было добрым предзнаменованием дальнейшей удачи. К стряпне Церинджапа нас скоро приучил наш волчий аппетит, провизии же было достаточно.

Таким образом, мы могли считать совершенное до сих пор нами странствование вполне удачным.

Местность, в которой мы теперь расположились, носит название Захмеркэ, и в ней, говорили нам, в былое время китайцы добывали золото. Промывкою золота пробовал было заняться здесь и один богатый сибиряк, но предприятие было брошено при самом начале. Шурфы и приготовления для пробной промывки были здесь налицо у самой нашей стоянки, в виде досок, колес от повозок и проч.

[…]

Переход наш к следующей стоянке совершился весьма медленно и утомительно для людей.

Пришлось между прочим развьючить верблюдов, чтобы перебраться чрез одну круглую скалу, причем их поддерживать с двух сторон. Бывали также места очень опасные по карнизам скал, нависших над Кунгесом.

В одном таком месте, не очень высоком, киргиз вместе с лошадью оборвался и погрузился в реку, но так счастливо, что успел ухватиться за кустик лозняка руками, причем не выпустил из рук поводьев; благодаря этому, вскоре вслед за ним и лошадь его была нами вытащена на берег. Не удержи киргиз поводьев, очень вероятно, что лошадь была бы увлечена потоком и расшиблена о подводные камни.

Таким образом заключился этот весьма трудный переход, на который мы потратили много времени, а в сущности отошли от прежней стоянки всего версты четыре или пять.

1 (13) июня. Стоянка наша называется Шар-херцы. Утомленные вчерашним переходом, а вдобавок и тем, что с утра нам пришлось на руках донести до новой стоянки часть клади, оставленной нами на дороге при развьючиваний верблюдов, — мы поздно вышли на экскурсию, в то время, когда как раз черная туча надвинулась на нас с ЮЗ. […]

Так как мы знали, что к этому времени в урочище Шарходзи должен был прибыть уже наш отряд, летующий здесь, то, имея надобность видеть одного из знакомых офицеров, я утром следующего дня поехал в Шарходзи в сопровождении калмыка Манджи.

Было часов шесть утра, когда я оставил наш лагерь и скоро выехал из ущелья в долину Кунгеса.

Проехав верст пятнадцать из двадцати до Шарходзи, я почувствовал усталость и слабость, а затем такое сильное головокружение, что не мог усидеть на лошади.

Соскочив с нее, я прилег на дороге в почти бессознательном состоянии. Испуганный Манджа поскакал к Кунгесу, находившемуся в версте от дороги и, зачерпнув в свою шапку воды, мигом ко мне вернулся. Сделав несколько глотков, я мог встать на ноги и, поддерживаемый Манджой, дойти до реки, где я и улегся под тению деревьев, опять-таки почти в бессознательном состоянии. Головная боль была так сильна, что я при малейшем движении испытывал нестерпимое мучение. Манджа в это время съездил в Шарходзи и рассказал о случившемся со мною знакомому мне офицеру. Перед вечером двое офицеров приехали ко мне и привезли с собою чаю и кой-какое лекарство. К 7-ми часам вечера головная боль прошла, силы вернулись, и я мог снова сесть на лошадь, чтобы вернуться к своему лагерю.

Таким образом, пароксизм лихорадки, которая, казалось, покинула меня в Кайнаке тремя неделями раньше, проявился теперь в совершенно для меня новой форме. Ни озноба, [н]и следующей за ним испарины не было, а чувствовался только полный упадок сил и страшная головная боль; 11 часов лежал я в таком состоянии, после чего почти мгновенно все прошло. Едва ли есть другая болезнь, столь разнообразная по своим проявлениям, как лихорадка, и недаром зовут её местами в Малороссии «привередницей». Зато по возвращении к стоянке мною и была принята соответствующая пароксизму доза хинина, и… больше, в это путешествие, я лихорадкою не страдал. […]

На следующий день двое из наших людей заболели лихорадкой. Когда я про это узнал, то оказалось, что больного киргиза Миаджи́ уже принялся лечить Тохта-ахун. Сделав ему довольно глубокий укол во лбу, он стянул ему шею полотенцем и сильно стал затягивать последнее. Я, конечно, немедленно прекратил эту операцию и заменил ее большою дозою хинина. Но ни головная боль, ни сильно возвышенная температура тела не уменьшились и на следующий день, так что я наконец уступил просьбе больного отпустить его в свой аул. Я написал старшине аула письмо с требованием джигита для замены возвращающегося и указал приблизительно местность, в которой джигит мог нас разыскать, выше по Кунгесу.

[…]

16 (28) июня, после морозной ночи, мы двинулись далее вверх по Кунгесу, и после очень трудного пути, во время которого одна из вьючных лошадей упала в реку (при этом часть ее клади для нас пропала, хотя сама лошадь отделалась лишь легкими ушибами), мы выбрались на довольно широкую, холмистую площадку, совершенно степного характера. […]

Свернув прямо к северу, мы очутились в обширной красивой долине Аршана, главнейшего горного притока Кунгеса. […] Окружающие долину склоны гор поросли густою и высокою травою со множеством альпийских красивых цветов. На севере громоздятся снежные вершины гор, в которых берет начало Аршан и где славятся своими целебными свойствами горячие серные ключи, которые мы еще раньше имели в виду посетить. Аршан протекает в восточной части этой долины. Мы вскоре выбрали себе удобное место для стоянки и расположились здесь с возможным комфортом, так как по маршруту предполагалось простоять здесь около трех недель.

[…]

22 июня (4 июля), пятница. […] Еще накануне вечером приехали к нам два киргиза и калмык Наи́н, взамен ранее отправленного больного Миаджи и взамен слуги Тохта-ахуна, которого я решил рассчитать, за негодностью.

24 июня (6 июля), воскресенье. Я с товарищем и в сопровождении Мищенки, Тохта-ахуна, Манджи и Нaи́нa направились к горячим священным ключам Аршана, подымаясь по берегу речки. Проехав равнину, мы скоро очутились в сравнительно узком ущелье, по которому течет, с севера на юг, Аршан. Дорога была очень плоха и состояла вся из трудных подъемов и крутых спусков. Берега реки густо заросли лозою и другим более крупным лесом. Местами ущелье суживалось настолько, что приходилось ехать по самому руслу реки. […]

Русло Аршана представляло местами сухие островки, усеянные галькою. В таких местах попадались сброшенные косулями рога, и один очень большой, красивый и ветвистый рог мы захватили с собою. Когда мы подъехали к священным источникам Аршана, загремел гром и полил сильный дождь с градом.

Мы укрылись от непогоды в молельне, воздвигнутой торгоутами у этих ключей в давние времена.

Но как быстро налетела, так же быстро и прекратилась гроза. Сразу прояснилось и наступил тихий, звездный, хотя и прохладный вечер.

Несколько горячих ключей вырывается здесь из каменной скалы, на которой мы находились. Температура ключей при выходе из скважин не могла нами быть определена, так как имевшийся на этот раз при нас термометр показывал лишь 50° по Цельсию, а температура воды была значительно выше. Здесь было разбросано несколько ровных плоских каменных плит, которые нагревались значительно протекавшею под ними горячею водою. Несколько каменных бассейнов, может быть естественных, а может быть и искусственных, были наполнены этою же водою; температура воды в них была всего в 34 °Ц. Среди этих ключей стояла торгоутская молельня, когда-то богатая, но теперь ограбленная дунганами. Бронзовые бурханы все были выкрадены. Четыре каменные стены, деревянная крыша, да несколько бурханов, намалеванных на дереве, вот все, что оставалось от прежде знаменитой молельни. На стенах были видны остатки написанных по-монгольски молитв. Написаны молитвы на разговорном калмыцком языке, и тут же находится перевод их на священном языке, понятном только калмыцкому духовенству. До дунганского восстания сюда стекались богомольцы, торгоуты и калмыки, как из Карашара, так и из Илийской долины.

«Король» (так они его нам называли) торгоутов, живущий в Карашаре, на жалованье от китайского правительства, с большою пышностью совершал сюда каждое лето свое поклонение бурханам и купался в священных ключах.

Теперь же богомольцы не смеют сюда являться из боязни шаек дунган, не пропускающих удобного случая уничтожить кого только можно из ненавистного им торгоугского и калмыцкого племен.

Кучи маральих, косульих и архарьих рогов, — приношения бурханам, расположенные вокруг молельни, свидетельствуют о том количестве богомольцев, какое посещало в прежнее время эти ключи. Какой богатый сравнительный материал для натуралистов лежит тут бесполезно! Каким сокровищем для музея были бы эти кучи, из которых каждая состоит более чем из сотни рогов. Но увезти отсюда эту гигантскую коллекцию нельзя, не только за неимением перевозочных средств, но и потому, что большинство рогов пришло в состояние такой ветхости, что ломались на кусочки при прикосновении к ним, а иные прямо рассыпались в пыль. […]

Против молельни наложены большое камни, — жертвенники; на одному из них принес жертву и наш Наи́н. Состояла она из сожжения нескольких веточек вереска и нескольких молитв. После ужина мы разложили на теплые камни наши войлоки-кошмы и укрылись ими так, что половина служила нам подстилкою, а половина одеялом. Было приятно ощущать тепло на морозе в 4°. Ночь провели превосходно. В пять часов утра мы встали, и я тотчас же погрузился в один из бассейнов с теплою водою. Легкий серный налет покрывал края бассейна. Запах и вкус воды тоже не оставляли сомнения в том, что мы имели дело с серными источниками. Пока я сидел в своей оригинальной ванне, солнце успело согреть воздух настолько, что мои спутники тоже решились выкупаться.

Приблизительная высота, на которой находится молельня, равнялась 8.000′ над уровнем моря. Но наш проводник Тохта-ахун ошибся, уверяя, что здесь берет начало Аршан, который течет из ущелья, выходящего сюда с востока, и наверное имеет еще не один десяток верст протяжения до своих настоящих истоков.

Несколько бутылок воды из святого ключа были налиты туземцами на всякий случай. Впоследствии, на Юлдусе, мы имели случай доставить этою водою большое удовольствие каравану торгоут, шедших из Илийской долины в Карашар.

В восемь часов утра мы пустились в обратный путь.

[…]

Теперь расскажу вкратце, как мы проводили обыкновенно день во время стоянки в долине Аршана. Вставали мы незадолго до восхода солнца, но это не значит, что особенно рано, так как солнцу нужно было не мало подняться над настоящим горизонтом, прежде чем появиться из-за гор в нашей долине. Раньше незачем было подниматься, мороз и потом роса делали всякую работу до появления солнца бесполезною. Но только лишь показывалось солнце и несколько согревало воздух, мы, уже напившись чаю, занимались раскладкою шкурок птиц и зверей для просушки, не только свежих, но и вполне уже готовых, из боязни появления на них плесени. Далее охотники наши, когда предпринимали поездки, седлали коней и уезжали с своими ружьями, чайниками и запасом вареного мяса, маралятины или козлятины, когда таковое имелось. Однако же очень дальних поездок мы избегали, ввиду все же существовавшей возможности нападения на лагерь какой-либо дунганской разбойничьей шайки. Перед вечером все обыкновенно возвращались из своих экскурсий с более или менее богатою добычею, но всегда с сильным аппетитом. Тут уничтожался донельзя надоевший всем однообразный обед, состоявший или из маралятины, или из дикой козы, варенной в супе, и из вареного рису, заменявшего нам хлеб. Хлеба, понятно, не могло у нас быть, а запас сухарей истощился. На сала, ни масла мы не имели. Из остатков муки иногда пеклись пресные сартовские лепешки, очень тонкие, но довольно сносные, пока они горячи; в холодном же виде они делались твердыми и теряли всякий вкус.

Я лично нисколько не сокрушался о хлебе, чего не могу сказать о моих европейских спутниках: они то и дело в своих разговорах касались этого предмета. Едешь, бывало, гуськом, один за другим, по горной тропинке и слышишь, что разговор товарищей нет-нет да свернет опять на хлеб. Пресерьезно рассуждается о том, кто сколько и какого хлеба съест в день возвращения в Кульджу. Меня этот чисто детский разговор стал наконец не на шутку тревожить. А как вдруг да из-за хлеба потребуют мой спутники возвращения в Кульджу! По совету калмыка Наи́на мы решили наконец послать в знакомый ему торгоутский аул, на Текес, за талка́ном, долженствовавшем заменить нам хоть отчасти хлеб.

Талкан — это поджаренная и потом истолченная в каменных ступках пшеница.

Наи́н написал по-монгольски письмо к старшине аула, изложив наше желание купить у них талкану, я же приложил свою печать к письму и вложил в конверт деньги. Через несколько дней наши посланные вернулись с двумя мешками этой жареной пшеницы, оказавшейся довольно питательной и вкусной, в особенности разболтанная в чаю.

[…]

26 июня (8 июля). Утром слуга Тохта-ахун[а], ходивший босой, несмотря на то, что это было мною вообще запрещено, наступил возле юрты на небольшую змею (Trigonocephalus intermedius) и был укушен ею в мезинец ноги. К счастию укушенного Бахтиара, я и Мищенко видели, как это случилось, и поэтому не прошло и двух минут, как мезинец были туго перевязан шнурком выше укушенного места. Вторым делом было на месте ранок сделать довольно глубокий разрез для выпуска крови. Рана затем была промыта несколько раз карболовою кислотою. Затем было дано пострадавшему несколько капель нашатырного спирта внутрь. Хотя в последнее время это средство против укушения змей считается многими недействительным, я, однако, решился испытать его, тем более что не знал иного лекарства, да ничего другого у нас и не имелось. Боль в ноге скоро по приложении карболовой кислоты значительно унялась, так что через несколько времени мы сняли повязку, чтобы восстановить свободное кровообращение в пальце. Боль, почти без опухоли, продолжалась весь день, но к следующему утру Бахтиар был совершенно здоров.

Дня через два после нашей поездки к горячим ключам Аршана наш Тохта-ахун сильно занемог лихорадкою. Почти фанатическая его вера в чудесные свойства этих теплых ключей, исцелявших, по его словам, слепых, хромых и всяких болящих только одним погружением тела в эту воду, исчезла. Простудившись при купании в горячей воде на холодном воздухе, Тохта-ахун теперь с ожесточением ругал эти воды, приписывая свою болезнь всецело их злокачественности. Он проболел почти две недели, пока наконец хинин, даваемый ему мною в больших дозах, не пересилил болезни.

[…]

9 (21) июля переправились на левый берег Кунгеса и, пройдя верст пять (а всего от Аршана верст 15), увидели по правую сторону Кунгеса долину, очень напоминавшую долину Аршана, но отличавшуюся от последней почти полным отсутствием растительности. Склоны окаймляющих ее гор состояли из почти голых отвесных каменных стен. Долиною этою течет последний приток Кунгеса или, вернее, сам Кунгес вытекает из нее; но китайцы называют эту речку Цараносун, а та, которая течет выше в прямом направлении с востока на запад, продолжает носить название Кунгеса. Здесь, за Цараносуном, Кунгес является уже небольшим ручьем, не заслуживающим более названия речки.

[…]

10 (22) июля мы подошли к самому перевалу Ат-Ункюр, через который было решено спуститься на долину Юлдуса. Название Ат-Ункюр означает «перевал падших лошадей»; здесь, по преданию, во время владычества китайцев случился однажды сильный падеж лошадей.

11 (23) июля встали чуть свет; ветер дул с востока с большою силою, но тучи неслись через нас с большою быстротой с запада. Скоро хлынул дождь со снегом, который пришлось переждать, так что двинуться в путь мы могли только к 8 часам утра. Для верблюдов наших начался здесь утомительный подъем к перевалу, несмотря на то, что в скалистой горной стене была высечена китайцами дорога, без которой подъем в этом месте для вьючных животных был бы невозможен.

Видя эту гигантскую работу, нельзя было не отдать должной справедливости необыкновенной настойчивости и громадному труду, на какие способны китайцы.

После двухчасового подъема мы достигли наконец вершины перевала, высоту которого по анероиду определили приблизительно в 9.800′. […]

Спустившись в самую долину, мы свернули к западу и, обогнув горный выступ, вдающийся в долину от северного хребта, ее окружающего, скоро дошли до богатейшего горного ключа Заламту, вытекающего из этого отрога. У этого ключа останавливался Пржевальский во время путешествия на Лоб-Нор, и этим ключом заканчивался и маршрут, намеченный мне знаменитым путешественником. Теперь оставалось нам, по мере сил, исследовать животное население Юлдуса, после чего предстояло вернуться в Кульджу.

Вечером этого дня, во время ужина, Тохта-ахун, после поздравительной речи, поднес нам две бутылки захваченного им шампанского, которые и были роспиты всеми двенадцатью участниками нашей экспедиции.

Юлдус, «Звезда» по-монгольски, имеющий, как по определению покойного генерала Пржевальского, так и по нашему, от 7 до 8 тысяч фут абсолютной высоты, лежит приблизительно между 53 и 56° в. д. и пересекается почти в своей середине 43° с. ш. С востока вдается в эту огромную котловину, приблизительно до половины ее протяжения, высокий хребет, разделяющий долину на две части: северо-восточную — Малый, и юго-западную — Большой Юлдусы. Окружены оба Юлдуса высокими горами, достигающими 13 и более тысяч фут абсолютной высоты, но не достигающими, тем не менее, линии вечных снегов, так как в июле, хотя снег и выпадал на них часто, но скоро снова стаивал, даже на высочайших пиках. […]

Срединою Малого Юлдуса, исследованием которого мы должны были ограничиться на этот раз, протекает с севера на запад река Бага-Юлдус-Гол, которая, обогнув разделяющий котловину хребет, впадает на Большом Юлдусе в реку Хайду-Гол, текущую в обратном направлении и впадающую в озеро Багараш. Змеей извивается Бага-Юлдус-Гол меж глинистых бугров и валов, то суживаясь до ничтожной ширины, то разливаясь озероподобно, то разветвляясь и образуя множество островков.

По обе стороны реки местность покрыта бесчисленными болотинами и озерками, имеющими от нескольких сажен и до нескольких верст в окружности. Чрезвычайно красивый, хотя и довольно странный вид, представляет это обилие воды в долине, если смотреть на нее à vol d’oiseau, поднявшись в горы на несколько тысяч фут.

Деревьев ни в самой долине, ни на окружающих ее горах нет. Кое-где, и то в незначительном числе, растут низенькие невзрачные кустарники (преимущественно вереск); зато кормовыми травами местность эта изобилует. Низенький, но чрезвычайно густой и питательный кипец (Festuca) и солонцоватые растения делают из Юлдусской долины замечательное пастбище. Верблюды наши и лошади с необыкновенною жадностью набросились на любимый свой корм и вскоре до того разъелись, что с трудом могли исполнять работу, которая не была им раньше в тягость, при нашем странствовании по трудным, крутым тропинкам верховьев Кунгеса.

Вообще, слава долины Юлдуса, как кормовой местности, далеко гремит в Тянь-Шане, и совершенно заслуженно. В горах, окружающих Юлдусы, растительность иная; тут встречаются все более растения широколиственные и высокие, ревень и друг., а также дикие луки (Allium) в нескончаемом разнообразии. Много тут и цветов весьма ярко окрашенных, но не душистых.

Камышу на Юлдусе и следов нет.

От северной стены гор некоторые отроги вдаются далеко вовнутрь долины, или в виде громадных утесистых каменных глыб, или же спускаются к ней постепенными холмистыми уступами. Первые суть любимые местожительства горных козлов (Capra sibirica) — тэков, вторые — горных баранов архаров (Ovis polii?).

Во время почти месячной нашей стоянки на Юлдусе, в самое жаркое время года, т. е. в половине июля и в начале августа, не много было ночей, когда термометр стоял выше точки замерзания; обыкновенно же, тотчас по закате солнца, температура опускалась до нуля и ниже, а к рассвету достигла 5° и 6°. Днем же термометр, свободно висевший на солнце, показывал до 27°, но и то только между часом и тремя пополудни; позже он весьма быстро опускался.

Так было в долине. Несравненно холоднее было в горах Юлдусских. При почти ежедневных подъемах в горы, при самом ярком солнце и полном безветрий, действительного тепла мы ни разу не ощутили, и стоило только подуть хотя слабому ветерку, как температура мгновенно понижалась до весьма неприятной свежести. Едем, бывало, верхом легко одетые и радуемся солнцу, как вдруг его заволокла тучка, подул ветерок — и становилось так прохладно, что делалось необходимым накинуть на себя теплую одежду; если тучка вслед за тучкой скрывала солнце на более продолжительное время, то температура понижалась быстро до точки замерзания и ниже.

Лето 1879 года было для Тянь-Шаня необыкновенно сухое, и случалось, что на Юлдусе, где, по словам туземцев, в обыкновенное лето не обходится ни единого дня без дождя или снега, выдавалось по два и по три ясных дня подряд, хотя в какой-нибудь точке Юлдуса и виднелись тучки, из которых шел или снег, или дождь. Гроз было на Юлдусе немного и они бывали очень незначительны. Чаще всего грозы разражались над срединным хребтом, который отделяет Малый от Большого Юлдуса и который у теперешних жителей Тянь-Шаня не имеет особого наименования. Грозы сопровождались градом в большинстве случаев, но бывало и так, что по два дня подряд не переставал лить мелкий, холодный, пронизывающий дождь, так что не было возможности ни охотиться, ни собирать коллекций, и только с трудом удавалось, при разных ухищрениях, сварить наш незатейливый обед, для чего топливом нам служил исключительно конский навоз.

Скучно по временам и жутко становилось в такую погоду. Густые туманы бывали нередки, и часто, поднявшись, оставляли после себя горы покрытыми блестящим снежным покровом. По словам нашего главного проводника, зима кончается на Юлдусах в июне.

Мы покинули Юлдус 8-го августа, и когда достигли западного края перевала Нарды и в последний раз посмотрели на долину, чтобы навсегда с нею распроститься, мы заметили, что густые тучи всю ее заволокли. В этот же день, как мы потом узнали, на Юлдусе выпал глубокий снег, и внезапно установилась зима.

Итак, лето длится на Юлдусе не долее 2½, и много 3-х месяцев. А между тем как густо он населен животными, да еще и такими, как сурки (Arctomys dichrous), суслики (Spermophilus eversmanni) и проч., подверженными зимней спячке!

Сколько же времени эти звери действительно живут? Как успевает распуститься такая роскошная растительность в горах?

Нет сомнения, что суровость климата Юлдуса зависит также и от огромной площади, занимаемой на нем солонцами.

Прошло уже много лет с тех пор, как калмыцкое племя торгоутов не живет более на Юлдусе и как Юлдус стал вполне безлюден. С самого начала междоусобицы в Кульджинском крае сношение между Кульджей и Карашаром, столь деятельное в прежнее время, почти совершенно прекратилось, и главная дорога из Кульджи в Карашар, лежавшая чрез Малый Юлдус, у подошвы северного кряжа гор, совсем опустела. Только от времени до времени проходят здесь небольшое, преимущественно конные караваны. Зимою же живут здесь люди в числе нескольких человек, если можно назвать этот род существования — жизнью.

Люди эти киргизы, пригоняющие сюда табуны лошадей в несколько десятков тысяч голов, так как на самой долине снег никогда не бывает глубок настолько, чтобы лошадь, разрывая его копытом, не могла достать себе корму. Киргизы же, пригоняющие табуны, зарываются в снег и лежат по месяцам, не выходя из своих нор, предоставив лошадям полную свободу. Огня эти несчастные люди не зажигают никогда, а в пищу употребляют исключительно вареное мясо, которое, от времени до времени, привозят им другие киргизы из своих отдаленных зимовок. Киргизы, пролежав иногда два и более месяцев таким образом, только изредка выбираясь из нор, чтобы с ближайших возвышенностей высмотреть, где находятся лошади, уезжают в свой аулы только когда им на смену присланы другие табунщики, которые в таком случае и занимают готовые уже жилища.

Мы остановились на Малом Юлдусе, в полуверсте от вышеупомянутого ключа Заламту, вытекающего из отрога того же имени. Отрог этот изрезан глубокими ущельями, бока которых представляют самый дикий утесистый вид, какой себе только можно вообразить. […]

Благодаря предусмотрительности нашего проводника, захватили с собою с верховьев Кунгеса немного сухих дров, что было важно, так как мы не знали, найдем ли навоз в соседстве нашей стоянки. Это позволило нам тотчас же приступить к варке нашего обеда. Оказалось, что навозу было всюду достаточно на Юлдусе; навоз этот происходил от табунов здесь зимовавших лошадей и к этому времени был сух и отлично горел. С первого же дня мы догадались, что в водах Юлдуса должно быть немало рыбы, так как тут пролетали большая стаи бакланов (Phalacrocorax carbo) и много было орланов (Haliaetus macei) и скоп (Pandiоn fluviatilis). Первая же прогулка вдоль Заламту показала нам, что мы не ошиблись. Бесчисленные стаи рыб (Diptychus dybowskii Kessl.) местами положительно кишмя кишели в этой речушке. Потом мы много вылавливали этой вкусной рыбы и делали из нее чудесную, густую уху. Многие крупные экземпляры были здесь совершенно золотистого цвета, каковой окраски виденные нами раньше османы (в Хоргосе, Кунгесе и пр.) никогда не имели. Эта окраска была присуща обыкновенно самым крупным и жирным неделимым и происходит, вероятно, именно от жиру. […]

Наи́н, часто бывавший на Юлдусе, рассказывал нам, что он однажды, вместе с другими торгоутами, видел на берегу Бага-Юлдус-Гола большую рыбу, ростом с человека, которою кормились орланы, и что она вполне отличалась от всех ему известных рыб.

Первая моя экскурсия на следующий день по прибытии на Юлдус была вдоль подножья отрога Заламту. Здесь, между прочим, нашел я небольшой грот, а в нем бронзового бурхана хорошей работы и другого, намалеванного на холсте и навернутого на палочку. Последнее изображение было бережно покрыто шелковою, довольно прозрачною материею, сильно пропитанною запахом жженого вереска, который она сохранила и поныне, несмотря на то, что с тех пор прошло более десяти лет.

[…]

3 (15) августа был канун нашего отъезда от ключа Заламту по направлению к западу, т. е. начало обратного пути. Днем заметили мы караван торгоутов, ехавших в Карашар из Илийской долины. Несчастные торгоуты ехали голодные и холодные, с женщинами и детьми. Хотя в последнее время им и было разрешено оставаться в русских пределах, но засуха этого года, в конец уничтожившая их урожай благодаря неисправности оросительных арыков, для содержания в порядке которых не хватало рук, выгоняла их из долины Текеса, и они шли искать счастия в Карашар. Несколько тощих лошадей, коров и телят служили этим беднякам вьючными животными. Злосчастные торгоуты были очень изнурены голодом, так как им даже не удавалось добывать сурков, служащих им в то же время и пищей, и лакомством.

Мы были рады, что могли подарить им два больших мешка сушеного кабаньего и архарьего мяса и несказанно их обрадовали, давши им две бутылки воды из священных аршанских ключей. Мы также предложили им наловить для них рыбы, но сопровождавший их мулла на это не согласился, говоря, что уничтожить сразу столько живых существ из-за еды, — грешно.

На следующий день мы двинулись к западу, держась дороги вдоль северных гор. Проходя мимо стоянки торгоутов, мы узнали, что ночью умер один ребенок и что труп его уже был зарыт в землю.

Тут же нам объяснили, что вообще у них не принято зарывать мертвых, но что они это делают по приказанию русских властей.

Нам стало теперь понятным нахождение нами от времени до времени человеческих черепов на Юлдусе.

Раздав этим несчастным оборванцам несколько рублей русским серебром, мы двинулись далее. Таким образом, обратный путь мы начали 4-го августа, в субботу.

[…]

10 (22) августа, после утомительного перехода, во время которого слишком разжиревшие на Юлдусе верблюды шли лениво, а по временам и совершенно отказывались подвигаться и ложились, что были далеко не безопасно для вьюков, мы покинули Цангму и свернули вправо, т. е. к северу. После небольшого подъема пред нами открылась великолепная панорама. Отсюда видна была почти вся долина Кунгеса. В нескольких верстах под нами узнали мы урочище Шарходзи, где должны были остановиться. Налюбовавшись очаровательным видом, мы начали спускаться. […]

Мы остановились у Шарходзи неподалеку от военного отряда, где были приветливо встречены знакомыми офицерами.

[…]

21 августа (2 сентября) вторник. […] Спустившись с этих возвышенностей к Или и пройдя вдоль нее еще верст 5, мы остановились. Местность называлась Иргы. Мы теперь находились приблизительно верстах в пятнадцати от впадения в Или реки Каша и близ таранчинских селений. Дул сильный западный ветер, и погода видимо портилась. Последние до сих пор исправные часы наши тут остановились, и мы остались без точного понятия о времени. Посланный к таранчам Манджа вернулся с хлебом, арбузами и дынями. Вечером мы очень страдали от комаров, и пришлось жечь в самой юрте навоз, чтобы хотя отчасти отделаться от этих несносных насекомых. Лошади и верблюды тоже очень страдали от комаров.

22 августа (3 сентября). Утром покинули Иргы и верст десять западнее встретили первые таранчинские поселки — Кашские волости.

Пройдя несколькими селениями до Каша, пришлось перейти последний вброд, в версте с небольшим от впадения его в Или. Остановились на большой дороге на правом берегу Каша. Теперь до Кульджи оставалось всего около шестидесяти верст.

В селениях таранчей мы видели, как последние обмолачивали пшеницу и просо (куна́к) волами или, реже, лошадьми, заставляя штук десять животных, запряженных в ряд, кружиться вокруг шеста, вбитого посреди гумна, по которому разложены снопы того или другого растения.

Просо (куна́к), весьма многоплодное, идет главным образом на корм лошадями, но и люди едят его в виде каши. Пшеница к этому времени была еще далеко не вся снята.

Тут же занимаются таранчи собиранием опью́на. При проезде через селения, девушки или, вернее, девочки предлагали нам иногда, в виде лакомства, сухие маковые головки, из которых был уже добыт опью́н. […]

Вечером какой-то аксакал (начальник) таранчинский прислал нам в подарок барана. В виде ответного подарка мы послали ему денег.

23 августа (4 сентября), четверг. Утром вышли рано, оставив за собою Каш. Я забыл сказать, что вода, служащая для орошения полей возле Кульджи и для питья, проведена в Кульджу из Каша посредством арыка. Гигантское это сооружение сделано самим населением этой части Илийской долины, под руководством китайских инженеров. Если подумать, что арык этот, от своего начала на Каше и до Кульджи, имеет около 90 верст длины и что он очень широк и глубок и что проводит количество воды, превышающее в несколько раз количество, необходимое для орошения полей и всех потребностей населения, то едва можно себе представить то количество рабочей силы, которая понадобилась для этого сооружения.