Кто угоден Богу

Окончательный вариант «Скомороха» после всех правок под диктатом духовной цензуры опубликован в 1887 году. Современники спорили и ссорились, автор считал уступки и утраты текста.

Почему полтора века спустя Лесков внезапно оказался нужен нашему времени, несмотря на барьеры очевидной, казалось бы, несценичности? В прошлом сезоне к его «Соборянам» обратился Евгений Каменькович. Недаром спектакль в Мастерской Петра Фоменко называется «Чающие движения воды»: видимо, лесковская проза, его моральные максимы нужны сегодняшней мучительной растерянности именно как чистая вода.

РЕЖИССЕР. Владимир Панков здесь занимается не просто отношениями музыки и драмы, а строительством театра как этической площадки, потому и выбрал трудный, воспитывающий материал. «Памфалоном» он стремится вернуть своему делу утраченную роль и предназначение кафедры. С которой, как известно, многое можно сказать миру.

В двухъярусном зале на Поварской, еще помнящем легендарные спектакли Анатолия Васильева, развернуты мизансцены редкой красоты: хоры и процессии монахов завораживают чистотой звука и ритмом движения. Прозой Лескова, духовной музыкой, чтением псалмов, пластическим решением занимались больше двух лет, подробность и глубина работы оборачивается мгновениями подлинного озарения.

Если искать определение жанра, первым приходит слово «симфония»; мало того что действо организовано по музыкальным законам, в нем значимо соборное хоровое начало: дыхание спектакля сопоставимо с жизнью большого оркестра. И сам Лесков считал, что «Скомороха» отличает особая музыкальность: «можно скандировать и читать с каденцией целые страницы».

Главных героев несколько. В центре — Павел Акимкин (Памфалон) и Игорь Ясулович (Ермий). Ясулович с его неповторимым голосом по замыслу режиссера (и силам актера) — статичен, Акимкин подвижен как ртуть; зал напряженно следит за двумя сложными актерскими партитурами, в которых вершится труд прозрения, где герои двигаются между небесами и адом, и за них бьются ангел и демон (близнецы Данила и Павел Рассомахины). Театр, как и автор, праведника видит не в столпнике, а в скоморохе. Для него добро не идея, а действие: «…я небрежлив — не могу о своей душе думать, когда есть кто-нибудь, кому надо помочь». Но и столпник — фигура, вбирающая многие заблуждения человека, уже этим трагичная.

Кроме всего прочего, спектакль и про то, как неподъемно тяжело для человека — осознавать.

Сложносочиненная постановка соединяет эпос и поэзию, эрос и философию, псалмы и танец, животное и высшее начала, веер переходов от трагедии в комедию. Здесь многое построено на перекличках, рифмах, отражениях, монастырь соседствует с борделем, одиночество с публичностью, из древности действие выбрасывает в современность, а сценограф Максим Обрезков во всех решениях строг, почти аскетичен. В общем, если кто хочет понять, как полифония сегодня может выглядеть на сцене, надо идти на Поварскую. Дело не в том, что в «Памфалоне» занято шесть десятков исполнителей и почти столько же обеспечивают жизнь спектакля за кулисами, а в том, что режиссер тут выступает как мастер синтеза, преследователь сложной простоты, выраженной внятно.

ЗРИТЕЛЬ. Следить за происходящим отстраненно невозможно; «Памфалон» требует усилий, душевного сотрудничества. Потому что автор «переработал житие в нравственно-философскую повесть о праведности как служении людям, земном мире как школе, путях преодоления согласия с собственной неправдой и восстановления утраченного чувства родства с Богом», — пишет один из давних исследователей Лескова так, словно видел премьерный спектакль Панкова.

Но если первые три часа и два акта зал полностью захвачен, то к двум финальным актам и часам по большей части рассеян, утомлен. Даже не длительностью действия, а тем, что решение в какой-то момент сменяется иллюстрацией, интерпретация — пересказом, а мощный ход внутренних событий — их внешними подробностями. Движение спектакля неровное, дыхание сбивчивое, пробы нового языка рождаются порой мучительно.

Но со всеми длиннотами и несовершенствами «Скоморох Памфалон» не из тех работ, которые за порогом театра стираются как песчаные рисунки на ветру, он будет еще долго ворочаться у зрителя внутри, беспокоить, пробиваться к формулировкам, станет частью личного и художественного опыта.

Движение вглубь Лескова — трудное, временами исступленное выяснение важных истин. Этот метафорический путь в Дамаск выводит зрителя к вершинам, полетам и — надписи на облаках. Осиливший путь, узнает, какой.