«Крылатый Рыцарь» Антуан де Сент-Экзюпери. Часть 2

tanja_tank — 09.03.2015 ÑÐ¾Ð½Ð¸Ð¾ Ð¸ ÐºÐ¾Ð½Ñ 1

Как истинный психопат, Сент-Экзюпери был безрассуден. Но его небесное «лихачество» люди часто принимали за храбрость. Однажды Экзюпери упал в море, едва не утонул, чудом спасся из затонувшего самолета. Консуэло выходила его.

Но едва встав на ноги, он угодил в следующую переделку. Теперь Антуан пропал без вести во время перелета. Получив известие о том, что он жив, Консуэло выехала ему навстречу в Марсель. В порту сновали журналисты и фотографы — все ждали прибытия чудесно спасшейся «звезды».

«Вскоре муж сжимал меня в объятиях:

- Да ты похожа на клоуна, слезы брызжут во все стороны! Господа, сфотографируйте мою жену, – добавил он, обернувшись к журналистам. - Она сегодня скверно выглядит, нервы ее совсем никуда, только я могу ей помочь. (Прилюдно выставить жертву в униженном, уродливом виде — одна их любимых забав перверзника. Вспомним, как один «пациент» выслал подруге своей девушке фотографии, на которых девушка неудачно вышла — Т.Т.)

(...)

– Я действительно похожа на клоуна? – спросила я, прижимаясь к нему.

- Да, у тебя огромный нос размером с ананас, но скоро ты станешь прекрасной, самой прекрасной. Ты успокоишься, уснешь в моих объятиях, и я покажу тебе ту пустыню, что меня пощадила. Я больше никогда, никогда не покину тебя».

Сент-Экзюпери с удвоенным пылом запорхал по вечеринкам. А Консуэло констатировала, что у нее вкрай испортился характер:

«Скоро я стала несправедливой, ревнивой, сварливой, неуживчивой. Я не хотела уступать ни единой улыбки тем женщинам, приглашения которых заполняли его ежедневник,– приглашения на коктейли, завтраки, встречи. Мне не хватало того, что подарил мне Господь, сделав его женой. Я стала злобной, не выносила всех этих притворяющихся скромными девиц, студенток, просивших автограф на книге, на фотографиях, я уж не говорю о тех, которые осмелились проникнуть в нашу личную жизнь.

Я проиграла свою битву. Тонио нужна была атмосфера более мягкая, багаж более легкий, который можно оставить где угодно…»

Как видно из этих слов, Консуэло расценивает свой брак как битву, в неудачном исходе которой винит только себя и свой дурной характер. Тонио по-прежнему ни в чем не виноват.

Но Консуэло все еще искала у людей понимания:

«Я была несчастна, омерзительно несчастна. Я исповедовалась всем, кто готов был слушать,– портнихе, доктору, адвокату, лучшей подруге, всему Парижу. Я действительно полагала, что «весь Париж» сжалится надо мной, что он защитит меня, умерит мою любовную печаль. Я была молода и наивна. Сегодня я понимаю, что имел в виду Наполеон, говоря: «Единственное средство от любовных страданий – бегство»! (Яростно плюсуюсь. Распознать и решительно порвать. Никаких «реваншей»! Никаких «поисков компромисса»! Разрыв и игнор. - Т.Т.)

Один из друзей дал мне ключ от своей холостяцкой квартиры, чтобы я могла пойти туда и выплакаться всласть. Я нелюбима. Я отвергнута. У меня еще хватало сил, чтобы не рыдать на глазах у прислуги или тех, кого радовало мое смятение. Когда я не выдерживала, я уединялась в этой квартире. Едва переступив порог, я начинала плакать навзрыд, после чего раздевалась и продолжала рыдать, пока не приходило время возвращаться к себе, где я все еще должна была выполнять обязанности хозяйки дома. Мое несчастье не давало мне ни мгновения передышки».

Тонио, как «заботливый» муж, «обеспокоился» состоянием Консуэло и... упек ее в психиатрическую клинику тюремного типа. Первые попытки неглекта он предпринял еще во время совместной жизни в Марокко, где Консуэло нажила астму и мучилась приступами удушья, что Тонио было глубоко фиолетово. Помещение в клинику с "новаторским" подходом к лечению стало еще более изощренным актом неглекта.

«Клиника в Берне напоминала тюрьму: пустая комната, только кровать, никакого стола, и ночные прогулки, чтобы утомить больных. Если мне не удавалось расслабиться, среди ночи в комнату вваливались две огромные людоедки и, крепко держа меня за руки, заставляли мерить шагами аллеи парка. Через три недели неимоверных усилий я спала все так же плохо! У меня не хватало сил даже съесть поданную мне картошку.

Однажды мой муж приехал. Вот уже три недели он не вспоминал обо мне, или же мне не передавали его писем. (Уверена, что их не было — Т.Т.) Вся накопившаяся злоба внезапно прилила к моему сердцу. Он положил руку мне на плечо:

– Извините, я вас не узнал.

– Что тебе надо?

Я была бледная и худая. Он обнял меня:

– Поехали сейчас же. Я увезу тебя подальше отсюда.

– Меня убивают. Я много раз писала тебе. Я умоляла тебя приехать немедленно, а ты ни разу мне не ответил!

Я расплакалась в его объятиях.

– Скажи мне, что ты хорошо себя чувствуешь, – прошептал он мне на ухо.– Я попрошу, чтобы тебя одели.

Но санитарка уже вырвала меня из его объятий, говоря, что пора принимать душ».

Как видим, на словах Тонио обеспокоен состоянием жены и выражает готовность увезти ее из клиники. Но «почему-то» не делает этого. Полюбовавшись на заморенную, отчаявшуюся жену, он отбывает.

«Больше я не видела Тонио. Не писала ему. Я потеряла последнюю надежду вырваться из этого ада. Его появление было как сон. Я стала даже сомневаться, что он приезжал. Мне хотелось есть, очень хотелось есть. Запах еды долетал до меня издалека, из другого здания, через окно. Я начала воровать хлебные корки. Я собрала последние силы и благодаря священнику, приходившему каждую субботу исповедовать больных, смогла послать длинную телеграмму подруге в Париж, описывая свое плачевное положение.

Мой муж был чрезвычайно занят в кино. Моей подруге с трудом удалось прорваться к нему в съемочный павильон. Она заорала на Тонио:

– Консуэло приходится воровать хлеб, чтобы выжить. Если вы слишком заняты, чтобы ехать за ней, то поеду я.

Муж знал, что мне запретили переписку. Он рассказал об этом своим товарищам.

– Какой прекрасный сюжет для фильма, – сказали они. – Но, Сент-Экс, ваша жена может умереть!

Как объяснил Тонио, доктор уверил его, что я на правильном пути и готова пройти эффективный курс лечения. Поэтому он не должен все портить и писать мне!

Актеры и режиссер запротестовали и убедили его, что страхи, которые я пережила во время его аварии в Ливии, кого угодно могут свести с ума. Его посадили в поезд, идущий в Швейцарию, и он снова оказался в клинике.

Первое, что он продемонстрировал мне,– два билета до Парижа. Я не понимала, я плохо слышала, ему пришлось повторять все по нескольку раз. Он плакал как ребенок. Просил прощения. Я потеряла пятнадцать килограммов, и ему пришлось подвязать шнурком юбку, которая не держалась у меня на талии.

Три дня мы провели в гостинице в Берне. Тонио поил меня молоком, кормил, угощал арахисом, к которому я едва притронулась».

Ну точь-в-точь история читательницы из поста «Ласковый и нежный зверь», когда женщину, потерявшую 15 кило в результате Ледяного душа, перверзник собственноручно выкармливает кашкой и креветками!

«В поезде Тонио упрекал меня, что я не рассказала ему толком про драконовские методы, применяемые в клинике, и клялся, что ни о чем подобном не подозревал. (Наглое вранье — Т.Т.) Я чувствовала себя недостаточно хорошо, чтобы вернуться в Париж, окунуться в бурную жизнь Тонио. Я сказала, что хочу пожить в Сальвадоре, пока юбка не перестанет спадать с меня.

– Я поеду за тобой на край света, – поклялся он мне.

Парижские друзья, женщины, киношники заявили, что это недопустимо: как Тонио может быть моей сиделкой? Однажды я наткнулась на черновик письма, где он объяснял одной из своих муз, что она, конечно, красива, но воспринимает все неверно. Что он не проводит все дни напролет у постели жены, ухаживая за ней, как старая нянюшка».

Плачевное состояние Консуэло вовсе не стало для Антуана поводом ограничить себя в светских развлечениях. А она продолжала искать оправдания его чудовищным поступкам. Вместо того, чтобы сказать себе, что Тонио эгоистичен и жесток, Консуэло объясняла все... его великодушием!

«Великодушный и неразумный по натуре, он тащил в дом всех друзей, встреченных на бульварах и в кафе. Наша личная жизнь сходила на нет. Слишком много народу постоянно толклось в доме. Я не вполне еще восстановилась после пребывания в Берне. Ночами я бродила по длинным коридорам, мечтая о какой-нибудь деревеньке на африканском побережье, где бы мы с Тонио могли жить спокойно и нас разлучали бы только его рукописи».

Едва вырвавшись из ада психлечебницы, Консуэло продолжала расстраивать свою психику: как хлебосольная радушная хозяйка она вынуждена была ежедневно принимать толпы гостей Тонио и не спать ночи напролет.
А Тонио практически в открытую изменял ей. Здесь же, в их общей квартире. "Не отходя от кассы".

«Дома я сдерживалась, но в гостях была невыносима. Ближе к полуночи Тонио обязательно приводил домой несколько красоток, чьи мужья снисходительно смотрели на их проделки, и все они оставались у нас до утра. Песни, карточные фокусы, истории о приключениях Тонио, которые я знала наизусть, возобновлялись каждый вечер. Я оставалась следить за тем, чтобы у всех была еда и питье…

Очень скоро я перестала снимать телефонную трубку – по утрам звонки не умолкали, и нам пришлось нанять секретаршу. Однако деньги подходили к концу – самолет, квартира, к тому же Тонио бросил писать. Несмотря на это, у нас поселилась секретарша, демонстрировавшая бесконечную преданность своему патрону… Это была женщина не первой молодости, словно проглотившая аршин, но она исполняла тысячу поручений. Даже то, о чем ее не просили. Она была как колокол, который звонит сам по себе. Она проявляла невероятную изобретательность, чтобы держать меня подальше от всех дел. Она решила, что мне не стоит знать, кто звонит моему мужу. Неожиданные посетители появлялись в самое дикое время, а секретарша говорила:

– Месье назначил встречу.

Мне оставалось только молчать».

Консуэло пытается объяснить поведение секретарши ее «невероятной изобретательностью». Тогда как причина ее «изобретательности» лежит на поверхности: приказы оттирать жену от его дел женщина, скорее всего, получала от своего патрона.

Консуэло была полностью дезориентирована. Соковыжималка шла полным ходом.

«Я перестала понимать, что происходит вокруг. Иногда я спрашивала себя, пустят ли меня сегодня домой… Тщетно я искала причину отчуждения, которое возникло между нами без ссор и видимых оснований. У меня снова началась бессонница. Но для него мое терпение было безгранично. А все вокруг жаловались на мою раздражительность.

– Как вы можете жить с такой женщиной? – коварно спрашивали его друзья.

Среди этих вечеров под гитару и карточных фокусов общими у нас были лишь денежные проблемы, потому что это веселье стоило дорого: алкоголь, цветы, прислуга и так далее, – и смех, который я выдавливала из себя, используя, видимо, тот резерв, что каждый хранит в себе для предсмертного часа. Муж спрашивал, почему я так бледна и невесела. Один из моих друзей, поэт, заявил ему однажды: «Каторжные работы и то легче того, что приходится выносить вашей жене. Вы развлекаетесь каждую ночь вот уже два месяца. Вы ее попросту убиваете! Если вам нужна ее жизнь, так и скажите. Неужели вам это нравится? Дайте же ей наконец поспать!»

Вскоре у Сент-Экзюпери появились проблемы с деньгами. Консуэло поспешила прийти ему на помощь.

«Черпая мужество в своей любви к Тонио, я отправилась к его издателю. Он тотчас же принял меня, держался очень любезно, но объяснил, что денежные проблемы его не касаются.

– Я знаю, что вы выдали Тонио некоторую сумму в счет его будущих книг. Я хочу быть честной с вами. Одна кинокомпания хочет купить за пятьсот тысяч франков сценарий Тонио под названием «Игорь». (...) Тонио поручил мне заключить контракт, не важно на какую сумму, потому что сейчас ему необходимо шестьдесят тысяч на перелет. Что делать?

– Пусть Тонио зайдет ко мне, я дам ему денег.

Я бросилась ему на шею и расцеловала. И побежала проделать то же самое с Тонио. Но не встретила теплого приема, на который рассчитывала.

– Наверное, вы ошиблись. Это правда?

Он даже не поблагодарил меня, отправившись за чеком».

Как-то кузина Тонио попала в ДТП. Но нанимать сиделку не стали. «Великодушный» Тонио вновь распорядился временем и здоровьем своей жены, не обсуждая с ней, готова ли она взять на себя уход за его родственницей. Кузину вселили в спальню Консуэло, а она сама перебралась в гостиную. Вечерами Тонио пропадал у больной, к которой стала захаживать светская красавица Э.

«Они втроем проводили долгие часы в моей спальне. Когда я появлялась, они замолкали. Однажды я зашла спросить у своей золовки, что она хочет на обед. Я была сама любезность и сказала им, смеясь:

– У вас вид заговорщиков. О чем вы тут шепчетесь?

Они уставились на меня с отсутствующим видом. Я боялась входить в свою собственную комнату. Я чувствовала, что в собственном доме меня окружают сплошные ловушки. Тонио казался мне похожим на актера, который не удосужился прочесть текст роли, а его вытолкнули на сцену играть бесконечную пьесу, где все, кроме него, выучили слова, и ему приходится импровизировать…

Однажды поздно ночью я попросила Тонио зайти ко мне. С самого Рождества он не заходил в мою комнату. Я жила на верхнем этаже, поэтому прокричала с лестницы:

– Тонио, принеси мне, пожалуйста, градусник, кажется, у меня поднялась температура.

Он пришел с колодой карт, которую теперь повсюду таскал с собой – для того чтобы сконцентрироваться или чтобы отсрочить ответ, если возникнут проблемы… Я крепко сжала его запястья, мои глаза были полны слез.

– Давай закончим эту игру, Тонио, все пошло наперекосяк. И ты прекрасно это знаешь.

– Что? – спросил он. (перверзник часто становится туг на ухо, когда его пытаются припереть к стенке. Сначала не слышит, потом упорно не врубается, затем срывается по неотложным делам. При этом декларирует, что "открыт для диалога" - Т.Т.)

– Ты больше не любишь меня. Я тебе мешаю. Я мешаю твоей сестре. Ты избегаешь смотреть на меня. Даже за столом. Даже сейчас мое прикосновение тебе неприятно. Но я тебя не отпущу, тебе придется меня выслушать.

У него в комнате зазвонил телефон. Тонио хотел высвободиться.

– Ты не пойдешь. Каждый вечер я слышу, как ты часами разговариваешь по телефону. Ты понижаешь голос, словно боишься быть услышанным, когда я захожу в кухню за стаканом молока перед сном.

В этот момент зазвонил мой телефон. Было уже около четырех часов ночи. Я сняла трубку. Это была Э., которая задала мне какой-то дурацкий вопрос и извинилась за поздний звонок, но она же знает, сказала она, что Тонио еще не спит.

Тонио сидел на моей кровати, неподвижный и молчаливый.

– Раз уж ты не хочешь говорить, – продолжала я, – придется мне. Как прикажешь это понимать? Что меня преследуют даже ночью, если ваш телефон не отвечает? Да, я ревную! Впрочем, у меня нет больше поводов для ревности, раз вы меня не любите. Сейчас вы меня ненавидите, один Бог знает почему. Однако вы прекрасно знаете, что ничего ужасного, ничего плохого я вам не сделала. Может, именно это и злит вас? Вы никогда мне не лгали, даже сейчас, когда вы молчите как могила. Как бы мне хотелось знать, что творится у вас в голове! Я имею право знать, я не желаю постоянно ощущать угрозу. Вы демонстрируете мне карточные фокусы, чтобы сбить меня с толку, но ваше лицо стало грустным. Я прекрасно знаю это выражение. Я не святая и не колдунья. Конечно, я для вас больше ничего не значу, потому что не могу облегчить ваши страдания своей любовью. Думаю, вы не можете ничего сделать, чтобы успокоить меня. Спите. Забудьте мой голос, если он вам так неприятен. Но не забудьте того, что я хотела вам сказать: самые ужасные драмы – это драмы, полные загадок.

Его телефон снова зазвонил. На этот раз я попросила его снять трубку».

После выздоровления кузины состоялась вечеринка, на которой Тонио игнорировал жену, не отходя от Э. весь вечер.

«Я упрекнула мужа в том, что за весь вечер он ни разу не обратился ко мне.

Он ответил:

– Свою сестру я знаю уже тридцать пять лет, а вас – только семь!

Я почувствовала, что мой мир рушится. Я вынула из сумочки ключи от нашей квартиры и вручила их ему:

– Вот ключи. Я не желаю оставаться с мужем, который меня предал.

Я произнесла это очень громко. Разговоры стихли. Все сочли, что я ужасная женщина. Мегера. Я чувствовала себя так, словно жизнь кончена. Хозяйка дома молча подала мне пальто. Мне казалось, что я лечу в пустоту».

Выйдя из дома, Консуэло упала в обморок на улице, очнулась в клинике для нищих, откуда Экзюпери... не захотел ее забирать! Той же ночью ей пришлось спасаться из клиники бегством.

«Я вернулась домой. Униженная и отчаявшаяся: ведь меня хотели оставить в этой больнице. Идти мимо консьержей было мучительно – в вечернем платье, с растрепанными волосами, дрожа от холода, потому что пальто я потеряла во время ночного обморока. Позже я узнала, что они были в курсе всего происходящего, как все консьержи в Париже, и даже одними из первых узнали о случившемся!

Полицейские дважды приходили к нам убедиться, что мой муж не имеет ни малейшего желания забирать меня из больницы для нищих. Но им не удалось ни увидеть Тонио, ни побеседовать с ним по телефону. Так они и не решили, что со мной делать. Дверь Тонио оставалась запертой, и только голос моей золовки сообщал им, что ее брат спит, и что они отправят друга навестить больную. Полицейские вынуждены были обратиться к консьержке, которая пришла в больницу, пока я спала, чтобы опознать меня…

Я вошла в свою комнату и обнаружила там спящую в одежде женщину».

На следующее утро Тонио вышел к завтраку, как ни в чем ни бывало.

«О моих ночных несчастьях никто не вспоминал. Муж уселся за пианино – со вчерашнего дня он так и не сказал мне ни слова. Я выглядела чудовищно и не решалась двинуться с места. Тонио сделал мне знак подойти и сесть рядом с ним на диванчик. Он хотел извиниться, что не пришел в больницу прошлой ночью.

- Я велел Гастону привезти тебя сюда, – объяснил он. – Мне было бы очень тяжело идти туда самому. Ему понадобилось два часа, чтобы разыскать тебя. А так как у него не было подписанных мной бумаг, ему не хотели тебя отдавать. А я волновался и ждал его – после той сцены я боялся худшего. Мне дали какие-то порошки, и я заснул».

Классика жанра: жертва «все неправильно поняла», а, значит, «сама виновата». Туман газлайтинг лишь на часы редеет, когда жертва переживает приступ праведного гнева — чтобы потом опять сгуститься.

А вот характерная для перверзника непредсказуемость реакций. То, что жертва делала вчера и позавчера, неожиданно вызывает у него бурную негативную реакцию.

«Я наклонилась над чемоданом и стала перебирать его вещи, пытаясь навести хоть какой-то порядок. Едва я взяла пару носков и несколько грязных носовых платков, как он резко вырвал их у меня из рук, крича:

– Не трогай мои вещи. Умоляю тебя, ничего не трогай. Я уже совершеннолетний и имею право сам складывать свои рубашки, как мне нравится!

С начала нашей совместной жизни я всегда тщательно собирала и распаковывала его чемоданы. Только я знала, как должна быть разложена его одежда. У меня холодок пополз по спине от такой внезапной перемены».

Похожую ситуацию описала читательница. Когда она захотела подтереть лужу за щенком перверзника, что делала уже не раз и не два, неожиданно увидела сверкающие злобой глаза. Он выхватил у нее тряпку и стал теснить к двери, приговаривая, чтобы она не смела тут хозяйничать и немедленно выметалась вон. Она вымелась, а через полчаса разразилось сахарное шоу.

Но вернемся к Консуэло. Разбираясь в чемодане мужа, она наткнулась на сотню сильно надушенных писем.

«Я вскрыла первое письмо, вне всяких сомнений – почерк моего мужа. И я прочла: «Дорогая, дорогая». Но это письмо адресовано не мне. Кто эта «дорогая» счастливица? Я не могла читать дальше, слезы мешали мне. В смятении я разобрала лишь одну строчку: речь шла о том, что он не может помешать жене приехать в Лондон. Ее пригласили, и это будет жестоко. Но если завтра, писал он дальше, моя соперница позовет его с собой, куда угодно, он уедет, даже не попрощавшись со мной. Остальные письма были от этой самой «дорогой».

Я пошла будить Тонио и предъявила ему письма.

– А, ты рылась в моих вещах?

Он был так зол, что мои слезы тут же высохли.

– Раз ты все знаешь, так даже лучше.

И он потупился, как провинившийся ребенок.

– Что ты собираешься делать? – спросил он.

– Я? Ничего. Что-то во мне сломалось, но ты никогда не сможешь этого починить.

Я держалась за сердце, которое билось слишком сильно. Я чувствовала себя идиоткой, как в комедиях, когда измена наконец становится явной. Мне было наплевать на себя.

– А ты? Что ты будешь делать? Я не собираюсь тебя ни в чем упрекать. Ты больше меня не любишь, и это твое право. Мы ведь договорились, и именно я это предложила: «Если один из нас перестанет любить другого, надо сказать об этом, признаться». Любовь – хрупкая вещь. Иногда можно затеряться на ее бескрайних просторах… Ну вот, я и потерялась, но если ты счастлив с ней, я не желаю вам никаких бед. Уезжай как можно скорее и навсегда, вместе с ней. Не пытайся больше увидеться со мной, уезжай в другую страну.

Он был бледен и серьезен.

- Я восхищаюсь тобой, – ответил он, медленно притягивая меня к себе. – Мне жаль, что ты нашла это письмо, я должен был предупредить тебя. Я боялся сделать тебе больно, я очень боялся. Я люблю тебя всем сердцем, я люблю тебя, как сестру, как дочь, как родину, но я не могу оторваться от нее. Я ни дня не могу прожить, не видя, не слыша ее. Она для меня как наркотик. Она разрушает меня, делает мне больно, она разлучает нас, но я не могу бросить ее».

Примерно такой же текст услышала от своего нарцисса читательница, когда обнаружила в его телефоне фото обнаженной девушки. Он заверил читательницу в лучших чувствах, но и от обнаженной не отказался: «Я люблю тебя, но она мой наркотик и моя судьба». В ходе дальнейшей «доверительной» беседы читательнице было сказано, что обнаженная — это девятка по десятибалльной шкале, «а что ты хочешь, у нее четвертый размер груди», «она моложе и свежее» (это особенно смешно на фоне того, что читательнице — 25, а «сопернице» - 24).

Как махровый перверзник, Тонио собирался усидеть на всех стульях. Он отнюдь не собирался уходить к «наркотику» и упускать Консуэло. Поэтому опять включил сахарное шоу:

«Муж присылал мне нежные письма, все более и более влюбленные, и вскоре он начал умолять меня не уезжать. Он просил подождать его полгода, «всего каких-то жалких полгода», настаивал он…

И клялся, что потом отвезет меня в Китай, где мы будем счастливы, вдвоем, одни. Я верила в Китай, в наше китайское счастье, и ждала, лежа в постели и страдая».

Вот она, морковка, которая болтается как приманка перед мордой ослика! Обещания прекрасного будущего. Которое «почему-то» никак не наступает. А ослик все старается и старается...

«Однажды он снова появился со своими чемоданами. Ему надоела жизнь в гостинице.

- Вот и я. Я больше не могу жить вне дома. Я больше не могу жить без тебя. Я болен, ты мне нужна, возьми меня обратно, иначе я умру. Я не могу больше есть в ресторане, мне все не так, я слишком много пью и не могу больше написать ни строчки. Если я не буду работать, кто будет оплачивать наше существование?»

Консуэло приняла мужа, но «новая жизнь» продлилась недолго. Вспомним: с каждым пингом циклы становятся все короче, маятник раскачивается все быстрее.

«Увы, все вернулось на круги своя… По ночам я снова слышала, как поздно муж возвращается. Заканчивался шестой месяц моих мучений. Я собрала чемоданы, привела дом в порядок и, как солдат, побежденный, но гордый тем, что сделал все возможное для спасения своей страны, обратилась в бегство.

– Тонио, я уезжаю.

– Да, – ответил он. – Когда?

– Мне грустно, но я тебя покидаю. Мне кажется, в нашей жизни произошло ужасное землетрясение, и я должна благодарить Бога, что мне удалось выжить. Я уезжаю строить новую жизнь в другом месте.

– Да, Консуэло, иногда в жизни необходимо действовать именно так. Я тоже уезжаю в Америку. Я совершу еще один перелет, возможно, я не вернусь из этого рейса, потому что у меня нет ни малейшего желания возвращаться. Я не люблю, не люблю больше…

Не споря, не говоря больше ни слова, я села в Гавре на пароход, направлявшийся в Гватемалу».

Но в пути Консуэло получила телеграмму: «САМОЛЕТ РАЗБИЛСЯ В ГВАТЕМАЛЕ СЕНТ-ЭКЗЮПЕРИ В СМЕРТЕЛЬНОЙ ОПАСНОСТИ НЕОБХОДИМА АМПУТАЦИЯ ПРАВОЙ РУКИ ВАША МАТЬ УХАЖИВАЕТ БОЛЬНЫМ ЖДЕМ ВАС ИСКРЕННЕ ВАШ ВРАЧ ГОСПИТАЛЯ ГВАТЕМАЛЫ»

Затем следующую:

«ТВОЙ МУЖ СЕРЬЕЗНО РАНЕН 32 ПЕРЕЛОМА 11 ТЯЖЕЛЫХ НЕ ДОПУСТИЛА АМПУТАЦИИ ДО ТВОЕГО ПРИЕЗДА КАК МОЖНО СКОРЕЕ ВЫЛЕТАЙ К НАМ В ПАНАМУ КРЕПКО ОБНИМАЕМ ТВОЯ МАТЬ И СЕСТРЫ»

- Вы никогда не рассказывали мне о своем муже, – сказал капитан. – О вашем великом муже, о вашем легендарном муже. И вот он находится в смертельной опасности, ждет вас в Гватемале, именно там, где вы собирались сойти на берег. Признайтесь, что жизнь – странная штука!»

Действительно, странное совпадение. Очень похоже на «невозможную ситуацию», которую перверзники в случае необходимости могут создать и с угрозой для собственного здоровья и жизни. Вспомним заодно их тягу к самодеструктиву. 15 аварий Сент-Экзюпери и лихачество в небе — из этой оперы.

Консуэло провела несколько недель у постели больного.

«Я заставляла его есть, как ребенка, который получает свою первую ложку молока, первый кусок хлеба, размоченный в меду. После уколов морфия он часто рассказывал столь причудливые истории, что я задавалась вопросом: может, это я больна?

В день его выхода из больницы друзья решили сделать нам приятное, устроив «маримбу» – коктейль с шампанским – в отеле «Палас де Гватемала» и пригласив около сотни гостей. Муж сказал мне:

– Я просто пройду через эту толпу, уложи меня сегодня в отеле, а завтра посадишь на самолет в Нью-Йорк. Там я сделаю пластическую операцию, не можешь же ты жить с чудовищем, у которого один глаз на щеке, а другой – на лбу.

– Но я поеду с тобой.

- Нет, мы же расстались, ты не забыла?»

И снова двойное послание. «Не можешь же ты жить с чудовищем» и «мы же расстались».

«Все это было так просто, но я спрашивала себя, есть ли у человека сердце и где оно находится. Я только что спасла Тонио от смерти, а он напоминает мне, что он больше не мой муж…»

Как видим, Консуэло задает себе тот же вопрос, что и все жертвы перверзных: есть ли у этих людей сердце...

Продолжение следует.

Сохранено