Летом в деревне. Гости — приятели-охотники, гофмейстер. И
артист, приехал с писателем Алексеем Максимовичем Горьким.
Картузы чесучовые, рубашки шелковые, поддевки тонкого сукна,
сапоги высокие с блеском.
В гостях у меня Серов. Ловили рыбу на реке на удочку. Алексей
Максимович не ловит, потому — занятие варварское.
Взял Горький корзинку и пошел со мной собирать грибы.
— Люблю, — говорил Горький, — грибы. Рвешь — и никому не
обидно. Не живые. Не могу видеть, как рыбу жарят, а грибы ничего.
Нервов у них нет…
Идя по лесу и беседуя с Горьким, я удивлялся твердому
восхищению Алексея Максимовича собой.
Оно выражалось в оглядке после каждого слова и улыбке как бы в
самом себе. Улыбка для себя. И в то же время во всем, что говорил
Горький, был намек на какого-то врага, все казалось, что он
сердится на кого-то.
Досадно было мне видеть такую странную черту в столь
талантливом человеке.
И я вдруг вспомнил Антона Павловича Чехова — я был у него в
Аутке, в Крыму, незадолго до его смерти.
— Горький, — сказал мне тогда А. П., — имеет капризное
свойство, которым обладают многие студенты, юноши, — совершенно не
считать за людей — людей, одетых в крахмальный воротничок и
галстух.
Это замечание было характерно и верно.
* * *
— А сложна, — сказал я Алексею Максимовичу, — совесть
человеческая.
— А черт его знает, есть у него совесть или нет. Он же
прячется. Не узнаешь, он одно кажет, а сам другой…
— Караул! — закричал кто-то на опушке леса у реки.
Горький остановился, как-то вытянулся и тревожно посмотрел в
ту сторону.
— Это свои, — сказал я ему. — По-настоящему «караул» не так
кричат.
Грибов мы набрали порядочно, и Горький ножичком чистил
корешки, ровно укладывая гриб к грибу.
— Вот люблю я грибы собирать, — снова сказал он, — и птиц еще
люблю, певчих. Хорошо поют с весны, а теперь — нет, к осени дело.
Листочки желтеют…
— Эх, отчего я не татарин! — вдруг сказал Горький.
— А зачем татарин? — удивился я.
— Люблю татар. Халат, тюбетейка, буза, жена послушная. Чего
еще! Мало одной жены — бери другую. Хорошо!..
* * *
А вечером вышел спор.
Горький говорил, что если б он был царь, то запретил бы есть
рыбу, гусей, дичь. Вообще — многое запретил бы…
Не слыхал я всего, о чем спорили, — бегал на кухню
приготовлять ужин: там варили уху, жарили рыбу, цыплят, гуся.
Артист что-то говорил, что, будь он царем, у него все бы знали
иностранные языки. Но говорить — не смей, говори только по-русски и
знай русский язык. Он всех богаче. Всякую штуку объяснить можно
только по-русски.
— И ты бы у меня не такой бы веселый был! — строго сказал мне
артист, когда я вошел в комнату.
Долго спорили гости. Серов лежал на тахте, в стороне, и
слушал.
Когда подали ужин, гости сели за стол и забыли, что жареную
рыбу есть нельзя, — жестоко, а ели всё — и рыбу, и грибы, и цыплят,
и гуся.
И как-то повеселели.
Серов, всегда мало говоривший, вдруг сказал:
— Алексей Максимович, вот когда бы вы были царем, то при вас
все-таки с неделю кое-как прожить было бы можно, а вот когда бы вы
маэстро — то минуту б не продышать…
— Да, шибко строги, — сказал Василий Княжев, мой слуга,
приятель-рыболов, и пошел к дверям.
— Куда ты? — крикнули мы.
— Да вот пойду, сеть на ночь поставлю. Завтра к утру раки
попадут. Господин артист раков любит.
— И я пойду, и я пойду, — закричали гости и стали поспешно
вставать из-за стола.