Код Крапивина

alfare — 19.02.2022 Мне остался ещё один очерк по "Странникам" (ну, я думаю, что один), но пока я сделаю перерыв, чтобы записать мысли, возникшие при попытке чтения некоей книжки, фантастики… Как бы вроде бы и неплохой, но там глав.герой опять оказался некий пацан, и я снова, в очередной раз понял, что не могу такое читать, не могу переваривать книжки с героем не-взрослым, и я пытался понять и разложить по полочкам, почему – ведь он не глупый же… и книжка вроде неплохо написана… Но как же меня стала напрягать вот эта "сделанная" не-взрослость героя в абсолютном большинстве книг! Очень немногие умели показать не-взрослость героя так, чтобы это ощущалось как моё собственное состояние (одно из), а не как усечённая модель с искусственно ограниченной функциональностью.

Кажется, я писал нечто похожее на эту тему и раньше, но вопрос мне представляется достаточно интересным, чтобы вернуться к нему. Речь пойдёт о том, как формируется образ героя в текстах Крапивина. Образ – не через описания, даже не через действия, можно было бы сказать – через мысли, но даже это не будет точно и полно отображать суть, потому что образ здесь формируется ещё более тонко, через некое "Я", сотворяемое писателем, "Я", существующее в соединении того, что простирается к нам из текста – и того, что мы сами отдаём навстречу ему изнутри себя. Это особое "Я", особенное "квазисознание", которое образуется в нашем сознании, мы как бы эмулируем в себе героя книги, встраиваясь в него, и происходит это в особом "игровом", точнее, читающем состоянии.

Нельзя сказать, что мы становимся героем книги, это было бы не просто банально и даже пошло. Это было вообще неверно. Нет, если книга хороша, если она "цепляет" нас, в нас как бы начинают одновременно сосуществовать два человека, мы сами – и… нет, не герой книги, а его отражение на наше сознание.

Это Отражение героя может весьма существенно отличаться от собственно героя книги. Герой книги – это объективная данность, он складывается из описаний в тексте, из мира текста, из контекста культуры, внутри которого создана книга.

Когда книгу читают, формируется особенный мир, в котором ко всему вышеназванному подключается внутренний мир читателя. И в соединении миров возникает Отражение героя на наше внутреннее пространство. Повторюсь, это Отражение не просто не равно герою книги, оно часто сильно отличается. Чтобы проиллюстрировать это, я приведу самый грубый пример: читатель может "вчитать" в героя мотивы, даже диаметрально противоположные как задуманным автором, так и фактически описанным. Как так? Да очень просто, читатель может тупо игнорировать установки автора. Читателю, может быть, нравится герой в некоторых его проявлениях, но не нравятся его мотивы, и он как бы вычёркивает их из книжной реальности, замещая какими-то своими. Читатель додумывает мир книги и героя. Иногда – неосознанно, по невнимательности, по незнанию; часто – просто потому, что ему, читателю, так указывают чувства. Ну, вот знает он, положим, что герой совершил нехороший поступок, ну и что? А всё равно герой ему нравится! И получится банальное "тут вижу, тут не вижу". Читатель просто закроет глаза на очевидные вещи и припишет герою те мотивы, которые ему, читателю более приятны. И неважно, что концы с концами не сойдутся.

Но это я огрубляю, говорю о крайностях. Гораздо чаще читатель достраивает героя тоньше и незаметнее. Он дорисовывает его мысли, отсутствующие в книге. Его чувства. И даже нечто более тонкое, эфемерное, то, что находится где-то вне мыслей и чувств, то туманное нечто, то ли подсознание, то ли что-то ещё… Нечто, что не описано явно, но находится позади, неощутимое, не думаемое; не осознаваемое – но оно, как задний план в тумане, оно важно, его не видно, но мы всегда знаем, что оно есть.

Собственно, сила и глубина образа героя в том и состоит, что писателю удаётся заставить читателя двинуть навстречу тексту такое вот облако собственного "Я", обернуть им героя, оживить (да, именно вот этот процесс и есть то самое загадочное, почти мифическое "оживление героя"), то есть, сыграть им так, как будто часть читательского сознания превратилась в отдельную область, другая часть, наше настоящее "Я" при этом никуда не делось, оно тут же, присутствует, живёт параллельно, осознаёт себя, так или иначе процесс контролирует, "играет" – и всё же вот тому второму синтетическому "Я", "Отражению героя" отдана существенная часть нас самих.

Обо всём этом можно долго и много рассуждать, например, о том, как Отражения героя перестают подчиняться не только автору книги, но и читателю, как они продолжают существовать в наших сознаниях – но сейчас речь о другом.

Сейчас я хочу поговорить о том, как тонко подобран тот "шип" в книгах Крапивина, которым происходит соединение объективного образа героя и его Отражения в читателях.

Кто читает мой журнал, в курсе, что уже несколько лет я практически не могу читать книги, в которых герой – ребёнок. Очень часто образы таких персонажей, формируемые в большинстве книг, вызывают у меня отторжение, неприятие. Это странное ощущение, соединяющее в себе "не верю", плюс какое-то впечатление картонности описания и примитивности самого персонажа. Самое ужасное, что я наблюдаю это даже у казалось бы хороших, талантливых писателей. Не у всех, конечно, но у абсолютного большинства. Мой внутренний мир не откликается и не хочет выстраивать в себе Отражение героя. Я вижу ровно то, что написано буквами. А это, увы, получается такая очень бледная, унылая штука. Для игры ума ещё может подойдёт, но книга таким образом существовать не будет. Я попробую показать сейчас, в чём тут проблема.

Когда писатель хочет показать героя-ребёнка, то есть, героя, значительно моложе его самого, он, писатель, чаще всего использует два метода. Первый: писатель расчётливо обрезает и примитивизирует своего персонажа, делает его мало знающим, более просто чувствующим. Параллельно с этим писатель добавляет герою те ощущения, переживания, желания, которые, по его мнению, должен испытывать герой-ребёнок. Например, навязчиво пририсовывается любовь к кому-то из родителей, либо наоборот – доминирующая над всем ненависть. Здесь нет никакого обмана, ведь правда же, ребёнку это свойственно, так?.. Дорисовываются какие-то страхи, взамен – убирается взрослая осторожность. Вкладываются определённые, специфические "детские" желания. И так далее, и так далее… В лучшем случае, такой писатель рисует портрет хорошо ему знакомого ребёнка. В худшем – берёт смутные воспоминания о собственном детстве, смешивает их с тем, что он прочитал в подобных же книжках, со своими понятиями.

Картинка в общем может получиться даже довольно сложная, навороченная. Самые крутые обильно поливают получившуюся смесь коктейлями подробностей из соответствующей "среды": с подробнейшими перечислениями того, какой музон слушает объект, какие чипсы употребляет, какие шмотки носит… всё это заправляется имитацией детского потока сознания, и порой получается такой лютый трэш, как в "Запредельно громко", например… Груды информации, вываливаемые на читателя, принимаются за реальный образ, мозг читателя оглушен обработкой всего этого… Ну, кому-то это нравится.

Проблема в том, что всё это построено извне, снаружи. Я сейчас не буду анализировать более сложные конструкты, вроде примера выше. Чаще мы имеем дело с очень простыми. Не знаю, с чем лучше это сравнить… может быть, с классический музыкой, сжатой в мп3 с битрейтом 32? Или, может, точнее будет сравнить с музыкой, спектр которой для передачи по радио обрезан на частоте 4 КГц – ну, полоса пропускания такая… Вроде, всё верно, но ощущение какой-то удручающей пустоты… Вот Двоечник попал в Прошлое. Вот портрет Двоечника, который на самом деле Храбрый и Любит Маму, поэтому он Стремится К… и дальше всё заверте...

Мы, конечно, можем (а кто-то так и сделает!) дорисовать внутри, в своём внутреннем пространстве этого героя, построенного автором из… ну, короче, подручных предметов… "стандартного набора номер такой-то". Но мне делать этого уже не просто не хочется, а даже и неприятно. Даже и раздражает. Не потому, что герой неестественный. Он просто пустой. Он построен снаружи. Из описаний. Даже мысли его построены из описаний снаружи. То есть, понимаете, какая ерунда: вначале идёт ТЗ, а потом по этому ТЗ в голову герою вложена мысль. Но ерунда в том, что первична как раз таки мысль. Не внешние обстоятельства. А мысль. Другое дело, что мысль эта как-то там потом интерферирует с внешними обстоятельствами и получается колдунство, которое называется Живым Героем… Беда в том, что в том самом абсолютном большинстве книг, где герой – ребёнок, авторы так не делают. Они, повторяю, берут модель некоего Васи, который моложе, а, следовательно… и далее по списку: мало знает, боится того-то, не понимает того-то, все время озабочен тем-то…

Эта модель жить в моей голове не может, потому что всякая мысль, рождающаяся в голове героя – прискорбно рациональна (ну, либо нарочито бредова, если автору хочется выделываться). Но это всегда – внешняя, навязанная, навешенная мысль. Ей не с чем интерферировать, и колдунства не получится.

Вот, к сожалению, ещё раз повторяю, почти все детские книги оказываются нарисованными снаружи. Я не вижу того волшебного облака, составляющего Тайну, творящего личность. Это облако совсем не обязательно рисовать, описывать. На самом деле всё "просто" – по некоторым сигналам, ключам, читатель должен угадать, почувствовать громадность личности позади, скрытую в тумане. Заворожиться ею, податься к ней навстречу, окунуться и вписать в неё собственные бездны…

Впрочем, об этом подробнее чуть позже. А пока для порядка упомяну второй тип героя-ребёнка, тоже очень распространённый, и тоже, увы, не очень подходящий для игры в Отражения.

Речь о книгах, где автор на шаблон героя-ребёнка открыто наносит свои взрослые мысли, обращённые в прошлое собственного детства. Иногда это мемуары, но сейчас речь, скорее просто о взрослых книгах про детей. То есть, я надеюсь, вы уже поняли: писатель рассказывает о ребёнке, совершенно не заботясь сформировать "детскую" картинку. Это картинка типично взрослого рассказа о ребёнке, на которую автор густыми мазками наносит свои воспоминания, фантазии, взрослые и детские вперемешку, смешивая времена и состояния. Герой здесь тоже построен со стороны, извне, но иначе – он в этом случае является марионеткой, которую оживляет откровенно взрослый автор, все мысли здесь – взрослые, все переживания – взрослые, память перед нами – взрослого человека, вспоминающего прошлое. Просто всё это сфокусировано на ребёнке.

У Крапивина такие книги тоже есть – это почти все его мемуарные книги, начиная, примерно с "Тени Каравеллы" и так далее. Я скажу сейчас так: здесь, в этих книгах, Крапивин, как писатель, ничем особенным не выделяется. То есть, его мемуарные тексты – это совершенно обычные по качеству книги. Я не думаю, что они фактически лучше многих других воспоминаний о детстве. Фанаты Крапивина выделяют их и любят не за какие-то особенные свойства, а потому, что они как бы открывают Крапивинские пространства с новой стороны. Это во-первых. Надо, уточнить, однако, что мемуаров в чистом виде у Крапивина мало, больше же книг как бы псевдомемуарных, где происходит совмещение, наложение, и там уже его классические герои как бы нисходят в мемуарный мир… а дальше – больше, эти пространства накладываются на пространства снов, а те – на пространства книг, потом всё это возвращается... и в итоге возникают артефакты типа Синего Треугольника, который обычной книгой уж точно никак не назовёшь…

Есть у Крапивина, кстати, и книги первого типа. Ну, те, в которых герой построен из внешних вводных. Это часть поздних книг и те книги, где герой придуман как бы для игры. Кто читал "Чоки-чок", возможно, согласится со мной, что "оживить" мальчика Лёшу и девочку Дашу не так-то просто. Когда читаешь эту книгу, ты больше наслаждаешься самим игровым пространством текста, но Лёша и Даша почти половину книгу кажутся какими-то как будто чуточку мультяшными персонажами. И только потом, когда приключения начинаются уже самые что ни на есть нешуточные, оживают и герои. Так же обстоит дело и с Гвоздиком из "Портфеля капитана Румба". Тут мне видится закономерность: эти герои начинают оживать тогда, когда вступают в сложные человеческие отношения. То есть, "просто приключения" их не оживляют, но потом приключения сменяются на, по сути, жизненные вопросы.
Совсем интересно, кстати, в этом смысле получается, в "Бабочке на штанге", когда на страницах книги я встречаю Александра и Софью – казалось бы, эти двое очень похожи на Лёшу и Дашу из "Прозрачного кота", но оживают мгновенно. Крапивину требуется буквально пара штрихов, чтобы обозначить ту невидимую область мира героя позади, которая будет достраивать картинку до глубины реальности. Почему же в "Чоки-чоке" с этим проблемы, а в Бабочке – нет? Я думаю, два фактора. Атмосфера игры, во-первых, а во-вторых, Александр и Софья показаны изначально минималистично. Да, как ни странно, иногда лучше "отойти и не мешать". Суметь оставить самый минимум, но тот, что сработает наверняка. Посмотрите, Крапивин так тщательно рисует Кашку в "Оруженосце" или Инки в "Дагги-Тиц" – но очень часто у него удаётся показать героя сразу, одним мазком, одним ударом. И таких героев у него множество.

Так вот, мы сейчас подошли к главному. В чём уникальность крапивинского метода показа героев? (Я не утверждаю, что ни у кого другого не получалось ничего подобного. Получалось, но ни у кого другого это не было так… легко, ясно и ярко. Так… одним росчерком, взмахом смычка, вспышкой. Как будто у него другие, особенные буквы, в которых зашифрованы кодовые слова).

Я не знаю, чего в этом больше. Построение фраз, наработки ранее нами прочитанных текстов, которые включаются в нашем сознании по запросу, когда мы угадываем фирменное "крапивинское" звучание текста? Какие-то полуневидимые отсылки, которых мы просто не замечаем, а они есть… Не знаю. Но факт таков, что Крапивин не делает ничего того, что делали другие писатели, изображая персонажей-детей. Он не показывает мне, читателю, что герой его книги моложе, меньше знает, меньше понимает, иначе чувствует, имеет меньше опыта. Он не вкладывает в героев навязчивые состояния, которые движут ими весь сюжет (смотрите, когда я прочитал пять томов Гарри Поттера, у меня осталось ощущение, что в голове у Гарри за всё время, за все эти годы в Хогвартсе были только ДВЕ мысли – поиграть в квиддич и разобраться за папу-маму).

Если герой крапивинской книги боится – то это НЕ ДЕТСКИЙ страх. Это просто страх, он не имеет возраста. Если герой его книги чего-то не знает – то это не примитивность несозревшего персонажа, это он просто чего-то не знает, точно так же, как не знаю чего-то я. Если герой что-то чувствует – это совершенно мои чувства, и я НЕ ДОЛЖЕН представлять себя ребёнком, чтобы испытать их – я их ПРОСТО ИСПЫТЫВАЮ. Как я сам. Не как я-ребёнок.

Как это происходит?! Как удаётся совместить без усилий, сразу совместить состояние героя-ребёнка и читателя-взрослого в одно? Это величайшая загадка крапивинских текстов. Очевидно одно: Крапивин, когда писал эти книги, не моделировал персонажей как отдельных от себя, не строил из снаружи, он просто чувствовал себя ими.

Вот когда он нарочно ВСПОМИНАЛ о своём детстве – да, тут всё делалось иначе, тут включались мемуары и всё менялось. Автор раздваивался, и это чувствуется. Но ничего подобного нет в десятках его художественных, "придуманных" романов, повестей, рассказов. Текст начинается с того, что нам даётся код, по которому мы видим за несколькими простейшими фразами – тот самый туман бездны, личность героя. Мы его чувствуем, за ним – кто-то невыразимо живой и похожий на нас, интересный нам, одновременно понятный и загадочный. Мы протягиваем ему руку и пространства соединяются, всё остальное – строится на границе наших миров, совместно: нами, автором и книгой.

Сохранено