Кирилл Кяро.

— А в чем, ты считал, тебя, юного, ограничивали родители?

— В пятнадцать лет ты очень недоволен собой, у тебя много комплексов. Хотя в то время я считал, что у меня их нет. (Улыбается.) Больше всего я переживал, что не могу познакомиться с девушкой и сводить ее в какое-то интересное место, потому что не было денег. Тогда придумывал что-то другое: прогулки вдоль моря, походы… Главное было договориться с самим собой. (Улыбается.) Что я не такой уж длинный и худой, что кому-то будет интересно поболтать со мной, а для этого не нужны деньги на кафе и мороженое. (Улыбается.)

— А карманных денег не было даже и на кафе-мороженое?

— Нет, практически не давали карманных денег, просто не могли. И когда я учился в школе, на каникулах пытался заработать. Был подсобным рабочим на хлебозаводе и на ткацком заводе «Балтика», а еще подсобным рабочим-реставратором в Старом городе. В Таллине до сих пор в хорошем состоянии стоит дом, который реставрировала моя бригада в конце восьмидесятых годов. И мой отец очень гордится тем, что я причастен к этому, хотя я только месил цемент и подавал. (Смеется.)

— Сколько же времени ты оставлял себе на отдых в каникулы?

— Месяца два я точно работал, а бывало, и все лето, говоря себе, что лучший отдых — это смена деятельности. (Улыбается.)

— Работал, чтобы иметь возможность и себе купить то, что очень хочется?

— Было и такое. Например, я очень хотел спортивный костюм (смеется), причем не зарубежный, а хотя бы отечественный. У нас была популярная в те времена текстильная фабрика «Марат», где тогда шили недорогие, но модные спортивные костюмы. В нем можно было проходить весь год, это же было время спортивных костюмов. (Смеется.)

— Никаких несвобод со стороны школы ты не чувствовал?

— Конечно, была несвобода — надо же ходить на занятия. (Смеется.) Ну, это понятно.

— И все?!

— Мне повезло. Ко мне хорошо относились в школе, и у нас были замечательные педагоги. Мой классный руководитель Лариса Владимировна Шишкевич, преподаватель истории, учила нас свободе мысли, а не тому, что говорилось как догма. Тогда открывалось много нового, и то, что было написано в учебнике, являлось лишь одной из версий, и мы еще жили в стране, в которой была «официальная советская» история, потом появлялась «неофициальная эстонская», потом они поменялись местами и мы пытались разобраться в том, что правда, а что нет. Хотя понятно, что мы не могли дойти до истины на наших уроках, но главное, что Лариса Владимировна учила нас проверять и анализировать факты. И наша школа одной из первых в Таллине отменила школьную форму. Но тогда я понял и большой минус этого. (Улыбается.) С одной стороны, ты мог ходить в достаточно комфортной одежде, а с другой — понимал, что носишь ее все время, даже на праздники надеваешь. (Смеется.) И конечно, этот явный момент социальной разницы был не самым приятным.

— Ну а в театральном институте как ты себя чувствовал в смысле свободы?

— Когда я уехал в Москву, то жил один, был предоставлен сам себе. Родители сказали, что не могут мне помогать. Время было тяжелое, они потеряли работу и просто психологический фундамент. То, во что раньше верили, обесценилось. Сейчас, на мой взгляд, мы переживаем что-то похожее. Но, как я уже сказал, отъезд дал мне определенную свободу, и тогда мы совсем не думали, во что одеваться и что есть. «Бутылка кефира, полбатона» — был наш девиз, а гречка — студенческий рацион. Больше мы думали, какие этюды будем показывать завтра и какие наблюдения принесем в школу. (Смеется.) И в Щукинском театральном училище было очень много свободы и для жизни, и для творчества. Но с восьми или девяти утра ты должен был быть на занятиях, и нельзя было проспать, не прийти, после такого можно было очень быстро не сдать сессию или даже вылететь. В творчестве первые два года тоже давали много свободы для твоей фантазии, а вот на третьем и четвертом курсах она уже ограничивалась рамками школы. И если вдруг ты выбивался и начинал делать то, что не вселяло в педагогов веру в тебя, ты легко мог потерять учебу. А когда уже пошли дипломные спектакли, была несвобода взгляда на материал. Например, Вершинин в «Трех сестрах» мог быть только социальным героем и никак не комедийным. Молодые режиссеры экспериментировали, и кафедра говорила: «Это не 'Три сестры». Правда, я не могу похвастаться чем-то подобным (смеется), все мои роли укладывались в рамки кафедры.

— А потом ты выходишь из института и можешь оказаться полностью свободным от всего: и от работы, и от ролей…

— Я как раз оказался полностью свободен (смеется), что ни к чему хорошему не привело, я попал в реальную жизнь, лаборатория закончилась.

— Но последние лет десять заработки, думаю, дают тебе определенное чувство уверенности в завтрашнем дне. Но не становишься ли ты несвободным от желания поддерживать такой же уровень жизни или даже улучшать его?

— Надо же думать о том, как будет дальше жить Мира, чтобы у нее была подушка безопасности и свободы. И это постоянно крутится в моей голове, потому что сейчас ничего нет постоянного. Деньги могут обесцениться, недвижимость потеряться. И нужно научить ее быть человеком, не зависящим от этих обстоятельств, со своим мнением и взглядом на мир.

— Если тебе неинтересно сниматься, это не позор, но только хорошие деньги?

— Если это случалось, то потом я просто проклинал себя и говорил, что больше никогда в жизни. Бывало, думал, что это хороший проект, а на самом деле ошибался и сильно расстраивался.

— Ты, я знаю, способен пережить дискомфорт на съемках. А в жизни? Можешь представить, что твоя квартира будет не в центре Москвы, а на окраине, машина ниже классом и одежда не люксовая?

— Это не проблема. Главное — не потерять себя и веру в то, к чему ты стремишься. Не стать рабом материальных благ. Я надеюсь, что не утратил это ощущение. Я могу спокойно поехать на автобусе или в метро и оказаться в плацкарте. Мне кажется, ничего зазорного в этом нет. А когда я жил на Новой Риге, любил ездить на электричке, пока один товарищ не похлопал меня по плечу — а я спал — и не стал спрашивать: «Откуда я тебя знаю?» Вот такие случаи лишают возможности пользоваться общественным транспортом. Мы часто летаем эконом-классом. Хотя когда мы начали путешествовать уже с Мирой, ей было четыре месяца, я старался покупать билеты в бизнес-класс, сколько бы они ни стоили. Чтобы Юля была спокойнее в дороге. Помню, раньше там было запрещено летать с маленькими детьми, потому что люди заплатили большие деньги и вдруг начинает орать ребенок. Но, слава богу, в последнее время пускают, да и Мира ведет себя спокойно. Засыпала она и крошечной прямо на взлете, взяв мамину грудь. А если не засыпала, я ходил по проходу всего самолета, укачивал ее, тем самым умиляя пассажиров. (Улыбается.)

— Сейчас часто говорят, что нужно дружить и общаться только с успешными людьми, но не все в силах человека, да и разные периоды бывают, особенно у творческих людей…

— Я знаю, некоторые психологи советуют: надо равняться на людей, которые тебя вдохновляют, чтобы привлечь энергию успеха. Возможно, в этом есть смысл. Но любим мы человека, с которым хорошо, не за успех. У меня есть просто друзья, не уверен, что каждый может назвать себя успешным, и они самые близкие. Да и что такое успех? Есть достижения в работе, и это важно, но есть же и другие сферы — семья, дружба. И я люблю кого-то не потому, что они чего-то добились или не добились, а за то, что рядом с ними чувствую себя дома. Хотя бывало — и это все равно связано с моей профессией, — мне вдруг начинало казаться, что нам не о чем поговорить. Но с другом, с родным человеком бывает так приятно помолчать. (Смеется.) В тот период, когда мы все развивались и стремились к успеху, может быть, меньше виделись из-за работы и порой в череде забот я забывал позвонить родителям. И именно в это время я вдруг начал замечать, что часто нахожусь в разговоре с самим собой, а время летит. И тогда ты начинаешь цепляться за любимых, дорогих, это касается и родственников тоже. А надо просто быть рядом с ними, делать сюрпризы, баловать их, особенно сейчас.

— Психологи говорят, и ты, кстати, как-то повторил, что люди совершают благородные поступки в большей степени ради себя. Но так ли уж важно тому, кому сделали что-то хорошее, что двигает человеком?

— Да, часто в своих глазах мы хотим быть хорошими. Ну почему нет? Если ты думаешь, как порадовать своих близких, и видишь, что это приносит им удовольствие, это в любом случае уже не равнодушие.

— А в чем твой успех в семье? В том, что получилось ее создать и сделать счастливой?

— Да, все это так. Но совсем успешным в этом я буду чувствовать себя, когда Мира вырастет (смеется), и я пойму, что она не потеряла себя, своей индивидуальной непосредственности и уникального взгляда на мир.

— Не будем торопить события. Счастье же, что она родилась и растет счастливой, и вам всем хорошо вместе…

— Конечно, но мы часто находимся не вместе. Правильно ли это, хорошо ли? Очень много вопросов и чувства вины.

— Но какой у тебя может быть выбор? Ты должен зарабатывать ради них, и потом у тебя диагноз — актер, уверена, что ты не смог бы жить без своей работы…

— Да. Но выбор все равно есть всегда.

— Представь себе, что ты обеспечил семью, снимаешься мало, сидишь дома, стал менее счастливым человеком. Будет ли им хорошо с тобой?

— Не будет, конечно. И уже был момент паузы во время карантина, и не могу сказать, что все было идеально.

— Но зато у вас с Юлей есть прекрасные встречи, которые наверняка тонизируют ваши отношения…

— Это да. И это прекрасно, и ради таких встреч я сейчас живу.

— Ты подходишь к воспитанию Миры по наитию и любви или какие-то книжки читаешь, слушаешь психологов?

— Так как Юля и Мира в основном сейчас большую часть времени проводят вдвоем, то в основном я советами Юли руководствуюсь и поддерживаю ее воспитание. Но главное, что дочь растет в условиях свободы. Благодаря этому ей, например, врать незачем, нет причины хитрить.

— А что означает «в условиях свободы» в ее четыре года?

— В условиях развития внутренней свободы. Например, я беру ее на ручки, только когда она этого хочет, если нет, не делаю этого.

— А если она не хочет сегодня есть ничего, кроме сладкого, или просится посидеть с вами до полуночи, например, если ты приехал?

— Тут мы можем нарушать условия внутренней свободы, потому что это опасно для нее, это вопросы ответственности за ее здоровье. Конечно, со сном могут быть исключения, но мы стараемся ее уложить все-таки вовремя, даже если я приехал. (Улыбается.) Юля вообще всегда была зациклена на сне. И она как раз слушает психологов и читает книжки по этой теме постоянно.

— Ты сказал, что пока дочке незачем врать и хитрить. А как было с этим у тебя в детстве и юности?

— О, я в детстве быстро научился врать родителям (смеется), оправдывая себя тем, что это ложь во спасение. В мое спасение. (Смеется.) Но я вообще был фантазер, любил рассказывать и придумывать какие-то интересные истории. Мог разыграть людей, говоря очевидную неправду, и даже когда они понимали это, верили, что меня всегда удивляло. Бывало, и с родителями такое проходило. (Улыбается.)

— Ну, это рос артист. Знаю, что ты обожаешь привозить Мире подарки, одевать ее, заказывал специально платья для нее. А что ты думаешь по поводу привыкания ребенка к излишеству?

— Как-то на отдыхе Мира очень полюбила один магазинчик с бижутерией. Там было много всяких разных ярких браслетиков и прочего, и ей так это нравилось, что она хотела, чтобы мы купили ей чуть ли не все. (Смеется.) Но мы сказали, что она может выбирать себе что-то одно только раз в два дня. И она это поняла. Конечно, регламентируешь и свои желания в том, чтобы радовать ее.

— Какое событие, связанное с дочкой, кроме ее рождения, вызвало у тебя очень сильные эмоции?

— Наверное, когда Мира прочитала стихотворение Пушкина «Ветер, ветер, ты могуч…». Она с удовольствием перевирала слова стихотворения, которое мы ей читали, но, как заправский чтец, сохраняла его ритм. Но, к сожалению, я в первый раз это увидел на видео, а не рядом с ней.

— Если бы была возможность вернуться на время в какой-то период, еще раз прожить кусочек жизни, ты бы хотел этого, и если да, то где бы оказался?

— Может быть, да, хотел бы. Лет на десять назад. Много чего хорошего тогда происходило. И в профессии началось движение, и с Юлей тоже, там все было. (Улыбается.)