
Как особист сподличал и поплатился за это.

Он как бы случайно забрел на огонек. Когда бумаги догорали,я по какому-то делу отлучился к начальнику штаба. Возвратившись в кабинет, застал Мисайлова в странной позе. На корточках сидит он возле печной дверцы и роется в пепле от сгоревших бумаг.
- Дожигаешь?
Мисайлов молчит. Из пепла он вытаскивает недогоревшие корешки некоторых сшивов приказов по фронту и аккуратно завертывает в газету.
- На память берешь эти огарки?
- На память, - буркает Мисайлов, поднимается с корточек и, ехидно усмехнувшись, уходит.
Я ничего не понимаю.

Проходит день или два. Мисайлов снова появляется у меня.
- Ну, вот что, друг-товарищ, - жестко говорит он, - вели-ка коноводу заседлать твоего коня, и проедемся до штаба дивизии.
- Зачем?
- Узнаешь там!
- Когда ехать?
- Немедленно. И без ординарца.
Я пошел к начальнику штаба. Выслушав, Иван Николаевич пожал плечами. Он тоже ничего не понимал.
- Съезди, узнай, что там стряслось, - сказал он. В дороге я долго ломал голову, размышляя, почему мной заинтересовался особый отдел (СМЕРШ) и зачем меня вызывают туда. Может, хотят побеседовать, проверить, что я за птица?

Человек я в полку новый, К тому же сразу допущен к работе с секретными документами. Шифровально-штабная служба - особая служба. Исполнители ее, наверное,должны находиться под контролем не только прямых начальников, но и у особистов. Однако в других частях - в запасном стрелковом полку, где я тем же занимался,в УРе - никто из особистов не вел себя так вызывающе,как ведет МисаЙлов. С особистами в тех частях у меня складывались товарищеские отношения. Даже доверительные.
А этот разговаривает со мной, как конвоир с осужденным преступником. Не разговаривает, а рыкает. И самодоволен, как надутый индюк. Ну что ж, пусть беседуют,проверяют. Каждый должен делать свое дело, а как - это зависит от умения, ума и такта.
Я оборачиваюсь и смотрю на МисаЙлова. Он прищуривает глаза, словно прицеливается. По его птичьему лицу бродит злорадная усмешка. "И впрямь конвоир, - думаю я, - даже держится все время сзади. И кобуру пистолета расстегнул".

Я поворачиваю голову к МисаЙлову. Спрашиваю его, нет, не голосом, а глазами. Глаза ведь тоже умеют спрашивать. Он сощурился и начал сквозь зубы цедить слова:
- Справачки-та а ранении, хатя бы липовой, почему нет? Не предусматрел? Впрочем, и госпиталя под намером,что ты в анкете написал, таже нет.
- Как гаспиталя нет? Он же был, я в нем лечился!
- Был, да, видимо, уплыл. Тачнее, в ваздух, в небо улетел ...
- Разбомбили его?
Мисайлав не атвечает. У меня па телу прабегает дрожь. Едем долго. Потом он снава, как каратель, начинает скрипеть: - А не "друзьям" ли ты приберегал кой-какие штабные дакументики? Придут в Хадыженскую, заглянут в печку ...

В отделе у меня отбирают оружие, документы, снимают пояснай и брючный ремни, планшетку и помещают в палатку. У палатки ставят часавого. Я долго стаю посредине палатки, раздумывая, ЧТО' же все-таки случилось. Потом сажусь на деревянный топчан.Невесело усмехаюсь: "Вот так, таварищ гвардии старший лейтенант, ты арестован. Тебе скоро предъявят обвинение в преступной халатности, а возможно, и нечто большее?"
Скоро уже сутки, как я сижу в арестантской палатке. Мне приносят ужин, завтрак, обед. И даже свежую газету Северо-Кавказского фронта. Читаю о Сталинграде. Наши держатся. Бьются за каждый дом. А я вот сижу. Меня не вызывают ни на беседу, ни на допрос.Наконец, вызов.
Иду в сопровождении того часового - автоматчика,который вчера мне сказал, что свистать здесь не можно. В здании часовой останавливается возле двери, обитой черным дерматином. Говорит: - Сюда надо, к товарищу майору гвардии.

Вхожу. Из-за письменного стола встает майор и идет ко мне навстречу. Протягивает руку. - Извините, гвардии старший лейтенант. По вине нашего работника произошла досадная ошибка. В ваш полк выезжал следователь и не нашел никакого состава преступления.
А что мы стоим? Садитесь, пожалуйста. Донесение на вас и на командование полка ... гм ... оказалось чистейшей кляузой неумного человека ...я закрываю глаза. Не знаю отчего, возможно, от пережитого,но мою глотку перехватывают спазмы. Вот-вот разрыдаюсь. Дышу прерывисто, как лошадь после дальнего пробега.Майор наливает и подает мне стакан воды.
- Спасибо.
- Мисайлова мы крепко накажем, - глухо, как из-за стены, доносятся до меня слова майора. - Если хотите прочитать ... гм ... его донесение - кляузу, то я могу дать.

Я захотел прочитать. Майор дает мне мелко исписанный лист, сам выходит из кабинета. Во многом обвиняет меня Мисайлов, но глаза мои останавливаются на самом существенном, на моем "преступлении": ЧТО я, старший лейтенант Е.С. Поникаровский, в полк был принят из числа "бежавших (!) с переднего края" и по непонятным причинам без его, Мисайлова, согласия и соответствующей проверки, начальником штаба капитаном Поддубным назначен ПНШ по шифровально-штабной службе, допущен к секретным документам. Что при отходе полка со станции Ходыженская (!), уничтожая секретные документы,умышленно (!) сжег их не полностью, пытался сохранить их в печке для врага (!). Немецкий шпион им, Мисайловым, пойман за руку ...

Вернулся майор. Еще раз извинившись, он сказал, что совесть моя чиста, я могу во в полк и приступать к исполнению своих обязанностей, что командиру полка,.комиссару и начальнику штаба дивизионный отдел СМЕРШ тоже принес свои извинения.
Мне возвратили коня, оружие, документы. И я поехал в свой родной полк, который уже передислоцировался в станицу Анастасиевскую. До суда военного трибунала мое "дело" не дошло благодаря честности и порядочности следователя, фамилии и звания которого, к своему стыду, я так и не узнал.
Ну, а Мисайлов? Ни в полку, ни в дивизии его больше я не видел. И, наверное, к лучшему. От встречи, случись она ненароком, ничего хорошего бы не произошло." - из воспоминаний ПНШ(на то время) 37-го казачьего гвардейского полка ст.лейтенанта Е.С.Поникаровского.

|
</> |
