Как один комсорг правду искал...:))Калининский фронт.Лето 1942-го года.
oper_1974 — 03.12.2011 "Осип Осипович - третий мой старшина. Сколько их еще будет! Скверно, когда старшине не хватает разума, культуры, образования, - такое часто бывает, но это еще можно вытерпеть. Вдвойне, втройне скверно, если ему недостает самых обыкновенных человеческих чувств. Самый трудный случай, и тут уже ничего не поделаешь, когда старшиной овладевает мания величия, когда он уверен в своем превосходстве над рядовыми.Наш старшина - человек иного склада, он всегда готов помочь солдату. А как заботится о конюшне! Разбуди старшину ночью - он без запинки перечислит всех лошадей, их масти, клички. Печется он и о начальстве. Ну и пусть себе печется. Главное - чтобы о солдате не забывал. Всем нам казалось, что старшина так и поступал. Ну скажите, как такого человека не уважать, как не простить ему всякие мелкие грешки? Идеальный старшина!
Однако вскоре жизнь батареи круто переменилась, и солдаты сбросили с пьедестала "идеального старшину".
Первое - ухудшилась еда. Вместо супа, заваренного на американской тушенке, стали кормить баландой.
Тем, кто не ел баланды, разъясняю: это горячая водичка, заправленная крупой, травкой и солью. Тушенка, точно привидение, исчезла из рациона. То ли проливные июльские дожди затормозили подвоз, то ли союзники перестали присылать? Всякое приходило в голову - человек, видно, так устроен: если происходит какая-то несуразица, он прежде всего старается понять.
После исчезновения тушенки пришла очередь хлеба - ломоть похудел. Затем и сахар стали выдавать через день. Почему?
Новые сомнения: командиры стали отлынивать от занятий, перепоручая свои обязанности сержантам. Реже выезжали в поле. Опять помешали дожди? Забыл нас и комиссар. Перестали доставлять газеты, и мы не знали, что происходит в стране, на фронте, а кроме того - лишились раскурочного материала!
Затем случилась совсем уже подлость! Урезали довольствие лошадям, до предела сократив ежедневную норму овса.
Стало худо и людям, и животным, которых мы обожали и которые, в отличие от нас, не способны были искать оправданий.
Прошло две недели в новом полуголодном режиме. Все стали затягивать пояса и как-то приспосабливаться. Я, например, отдавал почти пол пайки согласившимся заменять меня на ночном посту.
Вскоре нас совсем оглушили - стали запрягать нас вместо лошадей. Приходилось на себе волочить пушки два километра до места учений - иначе из-за сильных дождей в поле их не доставить. Понятно, в боевой обстановке может быть и похуже, придется и на себе тащить, но так поступать сейчас? А причина тому - обессилели лошади.
Тащить пушку по мокрой глинистой земле, да еще под дождем, - занятие малоприятное. А чуть доберемся, измученные, мокрые, выберем позиции, как тут же, без всякой передышки, звучат команды:
- Танки с фронта!.. Танки стыла!.. Танки с флангов!..
Только успевай соображать, разворачивать орудие, изменять прицел, перетаскивать снаряды… Но на пустой желудок - какая стрельба? Валимся, обессилев, один за другим на землю, все грязные, мокрые, да еще и злые, голодные. Отучившись, волочим пушку обратно. Доберемся до палатки, а командир взвода или сержант еще четверть часа держит в строю: разбирает прошедшее учение. Так положено!
Новые чудеса. Обычно многие после обеда шли ненадолго в конюшню - гладили лошадей, кормили их травкой, беседовали с ездовыми. И вдруг всем запретили заходить в конюшни, причем без всяких объяснений.
Такая сложилась ситуация в нашей батарее. Никто не понимал, что происходит.
Стали рассуждать: кони без овса тощают, выводить их на траву не разрешают даже в погожие дни - мол, где-то появилась "рама". Особенно сокрушался Матвей, старший ездовой: он любил лошадей, как настоящий артиллерист - свою пушку, даже плакал:
- Воевать еще не начали, а кони полягут…
С Матвея все и открылось, все заварилось.
Как-то вечером, когда мы остались одни, без начальства, заявился к нам старший ездовой и, загибая палец за пальцем, стал выкладывать свои наблюдения:
- Факт первый: товарищи командиры с помощью старшины меняют овес на самогон. Факт второй: на закусон изымают из солдатского котла тушенку и иной харч. Факт третий - подумать, что выделывают, сучье отродье! - в соседних деревнях старшина отыскал девок, привозит их к командирам. Я-то, старый дурак, еще дал на то коня Осипу. Ну куда ж такое годится? Мы почти в боевой обстановке, а они дело свое мужское справляют, а на нас… положили.
Через несколько дней командир батареи вдруг пришел к нам во взвод. Выстроил солдат под дождем и стал отчитывать, как мальчишек:
- Что за неряшливый вид! Грязные гимнастерки! А дисциплина!..
В ответ прозвучал чей-то голос:
- Товарищ капитан, так мы же стали заместо лошадей. И в грязи цельный день, как свиньи, валяемся.
"Чапай"(так мы звали комбата) ничего не ответил. Распустив взвод, повернулся и ушел.
+++++++++++++
С того дня батарея открыла против своих же командиров самые настоящие "боевые действия".
Прежде всего отказались в дождливые дни тащить в поле пушки. Командир взвода - молоденький лейтенант, его все считали пустым местом - зашумел на нас, пригрозил, но быстро утих, согласившись брать на учения одно орудие.
Теперь учились по очереди: одни копошатся в болотной грязи с пушкой, другие покуривают в кустах под проклятым моросящим дождем. У всех пропала охота учиться. Возвращались в деревню, обсушивались и после обеда, полумертвые, залегали хоть немного поспать.
Однажды вечером кто-то запустил в занавешенное окно избы, где веселились командиры и откуда неслись громкие звуки патефона, кусок кизяка, вывороченного из затвердевшей навозной кучи. Раздался звон разбитого стекла. Патефон смолк. Что там внутри избы произошло - никто не знал. На следующее утро окно починили - постарался старшина, а возле избы появился солдат с карабином - охранник командирских забав.
Ночами во всех палатках солдаты думали, как жить дальше. В нашей палатке говорили, наверное, то же, что в других, и с каждой ночью разговор становился все острее.
- Как комиссар срам такой допускает?
- А он заодно с ними - пляшет, жрет самогон да девок трахает.
- Красная Армия - армия рабочих и крестьян. Все мы, командиры и солдаты, из одного народа вышли.
- Вышли-то из одного, а те, кто власть получил, барами заделались. Знал бы Василий Иваныч про такое беспутство - утопил бы мерзавцев в Урале.
Посмеялись, но разговор принял более резкий характер.
- Сообщить бы комдиву - он враз их урезонит!
- Сволочи! Завтра вместе идти в бой, а они блядством занимаются, нас за людей не считают.
- А что, ребята, выкатим орудие и, как в семнадцатом с "Авроры", бабахнем по контре. Они и есть натуральная контра!
- Ты что, чокнутый? Под расстрел хочешь всех подвести?
Вскоре произошло еще одно событие. С перекладины, протянутой между кольями, вбитыми в землю неподалеку от командирской избы, стащили постиранную гимнастерку нашего взводного. Наказали часового. Это всех возмутило. В тот же день прислали нового командира - наш "захворал".
Под вечер меня вызвали из палатки "старики" поговорить за жизнь:
- Ты парень грамотный, курсант, комсомольское начальство полка. Дальше терпеть нельзя: поговори по душам с комиссаром - может, одумаются? Поговори как партиец с партийцем. У вас, коммунистов, отношения особые - не нашенские.
- Во-первых, - ответил я, - какое я комсомольское начальство? Во-вторых, я не коммунист.
- Для нас, батарейцев, ты станешь коммунистом, если осмелишься и скажешь комиссару правду!
"Старики" замолкли, ожидая моего ответа.
Впервые в жизни серьезные мужчины, намного старше меня, фронтовики, не раз глядевшие смерти в глаза, поверили мне, надеялись на мое мужество, способность совершить гражданский поступок во имя справедливого дела. Забыв мудрое правило "Руби дерево по плечу", я решился.
Подошел к командирской избе и попросил часового вызвать комиссара. Тот скоро вышел, удивленно взглянул на меня. Когда я сказал, что хочу побеседовать с ним по серьезному политическому делу, он, как всегда, вежливо улыбнулся: мол, что ты мелешь, солдатик, какое там у тебя "серьезное политическое дело"?
Я не ожидал от него немедленного согласия на разговор. Но комиссар вдруг предложил побеседовать в лесу. Сели на поваленное дерево. Выглядел комиссар, как всегда, франтовато. Молодой брюнет с холеным полным лицом, он был одним из тех мужчин, все об этом знали, кто постоянно, словно женщина, заботится о своей внешности. Некоторым он нравился.
А сейчас он, видно, готовился к вечеринке: был чисто выбрит, волосы зализаны, смазанные каким-то кремом, придававшим им серебристый оттенок; пуговицы на гимнастерке, звездочка на пилотке, сапоги - все сверкало; сам источал запах тройного одеколона - в то время предел мечтаний фронтовика. Куда мне тягаться с ним? Замызганная гимнастерка, давно не чищенные сапоги, грязные ногти.
И все-таки разговор состоялся. Я искренне, начистоту, выложил все как есть. Не прибегая к грубым словам, стал рассказывать о фактах и о настроениях в батарее.
Комиссар обмахивался веточкой, вопросов не задавал, слушал. Я закончил. Наступило молчание. Прервал его комиссар, и разговор принял совсем не то направление, которого я ожидал. Вернее, никакого разговора не последовало. Это был монолог. Комиссар говорил грубо, назидательно, презрительно:
- Вот какой ты герой! Не представлял. Интересно, каким будешь в бою. Оказывается, ты, курсант, еще и склочник. Надеюсь, не в училище тебя этому научили? Запомни, что я тебе скажу. Молодой ты еще и горячий. Подставили тебя, теленка, пободаться, а сами в кусты. Вся твоя речь - полнейший вздор! Чего ты добиваешься? Побольше тушенки класть в суп? Она оказалась порченой. Пойди к старшине - он тебе покажет соответствующий акт. Количество овса интенданты сократили во всей армии - природа нам не подчиняется. Всем трудно. Думаешь, солдатам, наступающим в эти дни, легче? Все остальное - чепуха. Ты, солдат, обидел не комиссара, а партию! И заслуживаешь наказания. Но я - человек не мстительный, отношусь с уважением к каждому, - это все знают. Тем более, как ты сказал, нам вместе идти в бой. Так что подумай - и серьезно - о сказанном.
Подавленный, оглушенный, я не проронил ни слова. Он поднялся. Не попрощавшись, мы разошлись.
Сомнения одолевали меня: может, я не нашел необходимых слов, не сумел вызвать его на откровенный, душевный разговор? Нет и нет! Я не виноват, просто он демагог, из тех, что прикрывают высокими словами свои пороки. Лицемер и пустослов! Но горький осадок от беседы с комиссаром остался.
На следующий день комбат приказал перевести меня во взвод, расположенный в соседней деревне. Убирают подальше с глаз начальства, понял я. Ясно, по подсказке комиссара. Что ж, ладно.
Забрав карабин, вещмешок и шинель, попрощавшись с расчетом, я отправился к месту новой службы. Перед уходом ребята рассказали, что комиссар в присутствии нескольких человек, в том числе старшины , высказался: "Откуда он взялся, этот жиденок?"
++++++++++++++
Командир взвода, когда я доложил о прибытии, направил меня в один из расчетов, вопросов не задавал - я понял, что ему не известно о причинах моего перевода. Сабит попросил взводного отпустить меня в полк - он тут же разрешил. И я вдруг решил действовать: надо поговорить с полковым комиссаром или комполка, когда еще предоставится такая возможность.
Командир полка вежливо меня выслушал, поблагодарил за честность и пообещал после возвращения комиссара во всем разобраться. Услышав вопрос о комиссаре, я засомневался: правильно ли поступил - может, действительно следовало сначала встретиться с комиссаром, по слухам, он человек приличный и принципиальный. Но ведь он приедет через два дня, отпустят ли меня еще раз в полк? Но, в сущности, какая разница, ведь комиссар и командир - оба представляют советскую власть.
Но вышло не так, как я думал.
Через четыре дня в батарею приехал комиссар полка. После беседы с начальством батареи, сытного обеда - старшина уж расстарался - он вышел на крылечко, послал за мной и, присев на солнышке, стал дожидаться.
Задал он мне всего три вопроса.
- Почему вы преступили субординацию?
Я объяснил, как все происходило.
- Все в батарее думают так, как вы?
- Все, изложенное комиссару батареи, - это мое личное мнение как комсомольца.
- Вы угрожали комиссару?
- Нет! - заявил я категорически.
Пока мы беседовали, а точнее, я отвечал на вопросы комиссара, все три взвода выстроили перед палатками. Здесь же находились капитан "Чапай" - наш командир - и все командиры взводов. Отпущенный комиссаром, я встал в строй, не предвидя ничего дурного. Последовала команда:
- Смирно!
Неожиданно для батарейцев, не говоря уж обо мне, капитан вызвал меня из строя и приказал:
- Сдать карабин командиру взвода и отбыть в распоряжение командира 1-й стрелковой роты 1-го батальона старшего лейтенанта Сухомирова. Получите у старшины красноармейскую книжку. На сборы - один час!
Кровь прилила к лицу. Сильно застучало сердце, словно его внезапно придавило чем-то очень тяжелым. Как же так?! Никаких объяснений! Что все подумают, толком не зная, за что меня наказали?! Но больше всего ранило другое! Ни один из курсантов, никто из "стариков", что уговаривали меня бороться за правду, никто из моего расчета не выступил в мою защиту - ни один человек не проронил и полслова! Вот как получилось! Вот какие мы - "из одной казармы!"
Так я попал "без драки в большие забияки", а из забияки тут же выпустили пар.
Ровно через час я покинул батарею и двинулся лесом в распоряжение некоего старшего лейтенанта. Шел я раздосадованный: как же, первый в моей жизни важный гражданский поступок, совершенный ради людей, - и кончилось все ничем! А лично для меня - мелкой местью, изгнанием из артиллерии.
Правда через некоторое время стало известно, что мои усилия все же не пропали даром. Пьянки прекратились. Лучше стала еда. Комиссар возобновил посещения батареи, принося газеты. Лошадям стали выдавать овес по норме. Возобновились занятия." - из воспоминаний лейтенанта 673-й стрелкового полка 220-й стрелковой дивизии Б.Горбачевского,в тот момент рядового 711-го стр.полка 215-й стрелковой дивизии 30-й армии Калининского фронта..