Как что-то в консерватории менялось

ppetrovichh — 27.05.2025 Отрывок  из воспоминаний  Анжелики Огаревой:  Легко на сердце от песни весёлой
(скопировано без малейшаго редактирования текста, - всё, как иногда говорится, о натюрель)

- Тем временем в январе 1950 года Исааку Осиповичу исполнилось 50 лет. И музыкальные журналы, и широкая пресса проигнорировали эту дату. Музгиз не переиздавал партитуры музыки Дунаевского к фильмам, и музыканты учили мелодии и слова его песен на слух. Когда для одного из экзаменов мне потребовались ноты советской песни, педагог рекомендовала «Заздравную» из кинофильма «Весна», но в нотных магазинах песни не оказалось и мне пришлось взять ее в нашей, композиторской библиотеке.

Дунаевский, человек чрезвычайно эмоциональный, ощущал себя в вакууме. Неожиданно Исаака Осиповича пригласили провести свой творческий вечер из Горьковской консерватории.Вечер был приурочен к открытию нового зала и состоялся 27 декабря 1950 года. За несколько минут до начала вечера Дунаевский прочитал статью музыковеда А. Шавердяна «За высокую идейность и мастерство советской музыки» и его поразило отсутствие его имени в списке «прославленных мастеров советской песни», среди которых названы были Давиденко («Нас побить, побить хотели»), Александров, Захаров, Новиков и Соловьев-Седой.

В те времена это предвещало многое.

— Все, меня нет, и никогда не было, — сказал Дунаевский своему импресарио Д.М. Персону.

Затем он вышел на сцену и зал встретил его долгими овациями, а заместитель ректора консерватории И. Полферов произнес в честь него прекрасную речь. Композитор увидел горящие глаза студентов, почувствовал теплую, доверительную атмосферу в зале, и даже взаимопонимание. Исаак Осипович попросил разрешения закурить. Дунаевский был интеллигентным, остроумным, очень общительным человеком, но он не мог писать музыку, говорить, и жить без папирос. Он закурил и почувствовал себя очень легко. Еще в пору учебы на юридическом факультете, Дунаевский привык говорить без «бумажки». Исаак Осипович был очень искренним и наивным человеком, и сразу открыто заговорил о недозволенном, обратившись после нескольких слов общего характера к творчеству своих недоброжелателей.

«Вот ваш земляк, горьковчанин Мокроусов. У него есть несколько неплохих песен, но после успехов, он стал уклоняться в сторону кабацко-лирическую, и написал плохую песню «Россия наша Родина». Изобразив на рояле песню, Дунаевский указал на ее сходство с каким-то цыганским романсом, и пошутил: «Крадем мы все, товарищи, но надо знать, где и у кого».

«В итоге песню раскритиковали и не приняли… Спустя некоторое время, — продолжал Дунаевский, — я пошел в ресторан ВТО. Я там часто бываю. У меня там свой столик, и меня все знают». В ресторане пели песню «Россия наша Родина» Вскоре к Дунаевскому подошел известный в то время драматург Суров, плагиатор и антисемит, пьесы для которого писали потерявшие возможность представлять свои работы «космополиты». Он был пьян и начал наезжать на Дунаевского, обвиняя его в запрещении песни Мокроусова. Один из присутствующих заявил: «А мы эту песню любим и будем петь». Ситуация накалилась, дело чуть не дошло до драки.

Выступление Дунаевского совершенно не укладывалось в рамки нормального для тех лет «протокола», он называл вещи своими именами, не претендуя при этом на какую-либо попытку анализа. По существу, это были искренние и не очень продуманные в плане возможных последствий жалобы.

Потом Дунаевский рассказал, что в Москве работать невозможно: «Мой первый враг — телефон, враг номер два — бесконечные заседания, совещания, прослушивания, обсуждения. Сочиняю я вне Москвы в «Доме творчества», в Рузе». И тут Дунаевский рассказал ресторанный анекдот о Мокроусове. Он рассмешил зал тем, что жители поселка Руза, прозвали местное «Сельпо» Мокроусовкой, из-за того, что Мокроусов просиживал там целые дни за бутылкой водки. Потом Дунаевский сказал, что есть композиторы «слухачи». Например, «музыка Табачникова, а гармония Иорданского». Одессит Модест (Манус) Табачников был прекрасным мелодистом, но образования не имел. Новиков тоже попадал в категорию слухачей.

Последний записывал фольклор жителей села Скопино, в котором родился и использовал в своих песнях. Однажды, Богословский решил подшутить над Новиковым, поехал в Скопино и записал несколько песен. Использовать он их не собирался, но Новикову, естественно, об этом не сообщил. Тот впал в истерику, начал качать права. Богословский парировал нападки Новикова тем, что селяне не крепостные, и. что в отличие от Новикова, он заплатил им гонорар. Для прижимистого Новикова это было ударом, и он начал мстить. Будучи членом комиссии по присвоению Сталинских премий, он не раз имел возможность отвести кандидатуру Богословского, что с успехом и делал.

Но вернусь к Исааку Осиповичу. Все его выступление записывалось на магнитофон. Его слова о том, что «… попытка догматизировать песенное творчество, направить его только по одному «правоверному» пути, не могла не приглушить яркие творческие индивидуальности отдельных композиторов, не могла не повлиять на их творческое самочувствие…», звучали в то время как крамола.

Рассказал Дунаевский и о том, что никогда не готовится к выступлениям, и из зала начали приходить записки, зазвучали вопросы.

Отвечая на один из вопросов из зала, Исаак Осипович пояснил, что он, беспартийный композитор, чувствует себя человеком вполне свободным, а состояние внутренней свободы было для него необходимо: «Моя «система жизни» дает мне почти неограниченную свободу действий мыслей, …полное невмешательство в мой внутренний мир…», утверждал он.

На вопрос о творческих планах, Дунаевский ответил, что не чужд оперному и балетному искусству, но предлагаемые сюжеты и темы его не устраивают.

— Мне из Ленинграда прислали оперное либретто. Но как писать? Героиня в первом акте ставит рекорд, во втором акте — ставит рекорд, в третьем акте — ставит рекорд, в четвертом — рекорд. Меня просил Большой Театр написать балет «Свет», а написать балет для Большого Театра — это 40 тысяч целковых, не шутка… Но как писать о колхозной электростанции?.. Я бы, конечно, мог сочинить балет, учитывая, что две мои жены балерины. Но я не могу увлечься сюжетом Сергея Михалкова, где героиня в каждой картине объясняется в любви комбайну.

По окончанию творческого вечера, администрация Горьковской консерватории пришла к выводу, что выступление Исаака Осиповича Дунаевского было политически невыдержанным и анти -воспитательным. Администрация консерватории, беспокоясь о своем благополучии, решила обезопасить себя. 30 декабря, в консерваторской газете была размещена заметка, в которой после упоминания о заслугах Дунаевского, говорилось о недовольстве педагогов и студентов по поводу «свободной, непринужденной, порой даже развязной» манере общения композитора с залом.

«Недопустимо в выступлении т. Дунаевского упоминание о «случае в ресторане», порочащем советскую музыкальную общественность и личность самого Дунаевского. Мы не упоминаем еще целого ряда высказываний И. Дунаевского. «…» Выступление т. Дунаевского оставило нехорошее впечатление у подавляющей массы студенчества. Композитору Дунаевскому, крупному общественному деятелю, следовало бы более ответственно готовиться к своим выступлениям и, тем более перед массовой студенческой аудиторией». Текст подписали все те, кто в случае огласки мог, так или иначе, пострадать.

Казалось бы, что этой заметки вполне достаточно, но оказалось, что нет. В начале марта 1951 года в газете «Советское искусство» появился грозный фельетон под названием «Печальный акт». Среди прочего его автор иронически повествовал: «Надо указать и на развязность поведения, изображавшего пьяных в лицах, бесконечно комиковавшего, желавшего любой ценой вызвать смех аудитории.»

В целом же фельетон рассказывал «о недостойном поведении народного артиста РСФСР и лауреата Сталинских премий композитора Дунаевского».

Вскоре Союз композиторов избрал двух членов Союза, чтобы проверить факты по следам фельетона. Этими композиторами были Новиков и Мурадели.

Я с дедушкой и бабушкой была в Рузе, когда Новиков за обедом в столовой громогласно возмущался:

— Из-за безответственного поведения Дунаевского, я должен все бросить и ехать в Горький!

Его интонация была фальшивой, и я прошептала:

— Дядя Толя говорит неправду, он рад, что едет в Горький, — дедушка подмигнул мне.

Я была в восторге от этого известия, потому что дедушка слишком много времени уделял работе с Новиковым, а мне хотелось гулять. В тот же вечер, после ужина мы прошли мимо дач и спустились в лес около реки. Луна выплывала из облаков, и в ее голубоватом свете, заснеженные елки, представлялись то в виде экзотических животных, то чудовищ. В тот дивный вечер я играла с дедушкой «в прятки». Дедушка был близоруким, а мой белый комбинезон сливался со снегом, и он подолгу меня искал.

Мне очень нравилось отдыхать в Рузе зимой. «Дом творчества» располагался в лесу. Деревянные домики находились поодаль друг от друга, и в каждом из них жил композитор один или с семьей. Дом творчества был окружен забором, ворота охранял сторож с ружьем, и меня безбоязненно выпускали из дома, «нагулять аппетит» перед завтраком. Бабушка напутствовала:

— Гуляй по дорожкам, иначе провалишься, и мы тебя не найдем.

Снег был очень глубоким, и между деревьев никто не ходил. Мои валенки оставляли на белой дорожке первые следы.

В зимнее солнечное утро свет и тени играли на снегу. Там, где березы теснили осины, снег отливал голубизной. Он чернел там, где вековые сосны срослись корнями, а кроны соприкасались при дуновении ветра. Тени были темно-синими или темно-зелеными там, где сосны и ели росли реже. Солнечный свет играл на заснеженной лужайке перед столовой. Я подходила к сосне, и тут же игривая белка сбрасывала на меня комок снега. Не успевала я достать фундук из муфты, как белки спрыгивали с деревьев и неслись ко мне. Схватив орехи, белки взлетали на сосны и смешно, звонко грызли их, сбрасывая скорлупки.

Под укоризненным взглядом вороны, я доставала кусочек булочки, оставшейся от полдника, и угощала ее.

На следующий день в Рузу приехал Исаак Осипович.

— Руза исключительно на меня действует, — печально улыбнулся Дунаевский.

— Что все-таки с тобой там приключилось? — спросил дедушка.

— Я увидел горящие глаза студентов и меня понесло!

— Наверное, студентки вскружили тебе голову, и ты объявил о своем двоеженстве, — пошутил дедушка.

Мы вошли в столовую. Кто-то подходил к Дунаевскому, чтобы обнять его, а кто-то, поздоровавшись сквозь зубы, проходил мимо.

После ужина Исаак Осипович попросил меня:

— Спой, назло врагам, про «Веселый ветер».

Это была песня из фильма «Дети капитана Гранта».

— Можно я спою на зло врагам песенку «Пепита Дьяболо»?

Это была песня из оперетты Дунаевского «Вольный ветер».

— Да! Я всегда была Пепита — дьяболо! Пепита — дьяболо! А дьяволы не любят унывать. Пляши Пепита, ну не спи же, стыдно спать! Да! Я всегда была, — зазвучало у меня в голове.

— Пусть будет «Вольный ветер»! — рассмеялся Дунаевский.

Я обожала эту песню, и со всей страстью пела и танцевала. Когда я закончила, Дунаевский радостно сообщил мне:

— Знаешь, ты похожа на Милицу Корьюс, когда вырастишь, я на тебе женюсь!

Я испугалась, не знала, что сказать, но Дунаевский, заметив мое смущение, тут же сменил тему.

На следующее утро Исаак Осипович сказал дедушке:

— Вчера вечером, за два часа, я написал три песни. Им хочется, чтобы я исписался, но я не исписался! Смотри, это список произведений, которые я написал за полгода, — список был очень длинным, — не исписался!

23 марта 1951 года состоялось обсуждение вопроса в Союзе Композиторов. Хренников сделал все возможное, чтобы не дать «делу» последующего хода, хотя по результатам проверки «факты подтвердились». Предварительно Клара Арнольдовна упросила Дунаевского не упрямиться и «признать» свои ошибки, — так принято!

— Я ему сказала…Я что тебя, креститься заставляю?! Всего лишь признать свои ошибки!

Потом уже Хренников убедил секретариат Союза Композиторов вынести решение, которое положило конец всей этой истории. 3 апреля 1951 года газета «Советское искусство» предоставила слово Т.Н. Хренникову: «Секретариат Союза советских композиторов СССР указал И.О. Дунаевскому, что его выступление на встрече со слушателями Горьковской консерватории порочно и недостойно советского композитора. Секретариат принял к сведению заявление И.О. Дунаевского о признании допущенных им ошибок и о том, что он исправит эти ошибки в своей дальнейшей творческой и общественной деятельности».

Т.Н. Хренников действительно сделал все возможное, чтобы замять «дело» и поставить в нем точку, но он не подозревал, что газета «Советское искусство», готовит новый удар по Дунаевскому, страшнее прежнего. 5 мая 1951 года «Советское искусство» объявило, что Дунаевскому не место в советском обществе… «Советские люди, — писала журналистка, — простят художнику ошибку, но они не терпят халтурного отношения к порученному делу. Они привыкли к тому, что каждый человек относится к своему труду как к творчеству. Как заботливые и требовательные хозяева, они стремятся изгнать из своего богатого, прекрасного дома все, что мешает им жить по-новому. Они прямо указывают на недостатки, потому что знают, что вправе требовать немедленного устранения их».

Как видно редактор газеты Вдовиченко, мечтал получить миллионы писем от советских читателей, стремящихся изгнать композитора из советского общества, а потому, журналистка подбросила читателям письмо милиционера из Хабаровска, который возмутился «позорным» поведением Дунаевского в Горьковской консерватории: «Как мог всеми уважаемый, а многими любимый композитор так позорно вести себя? — вопрошал блюститель порядка. — Исаак Осипович Дунаевский, вероятно, забыл, о том, что советский зритель не дореволюционный дилетант, что ему недостаточно только громкого имени — ему нужно настоящее искусство».

Указующий жезл милиционера сработал, и для Дунаевского опять наступили черные дни. Он спасал себя играя Бетховена. Музыка великого композитора помогала ему переносить невзгоды. Он пишет музыку для документального фильма «Мы за мир!», рождается его знаменитая песня «Летите голуби».

От него отвернулись многие бывшие друзья, но зато Исаак Осипович обрел нового, искреннего и горячего друга, Ивана Александровича Пырьева, закончившего работу над фильмом «Веселая ярмарка». Кинофильм показали Сталину, и он пришел от него в восторг. Кругом царил послевоенная разруха, голод, но Иван Александрович снимал картину на Кубани — в колхозе-миллионере. Пырьев заставил актеров осваивать колхозные профессии: сеять, веять, управлять трактором, более того, в фильме принимали участие колхозники, которым платили по 25 рублей, так что их лица выглядели счастливыми не без основания. Прекрасные песни Дунаевского пел весь колхоз, опережая выход фильма на экран. Жизнеутверждающая, задорная музыка запоминалась мгновенно, она звала к подвигам в мирной, колхозной жизни. Не секрет, что даже музыка, написанная Дунаевским в миноре, звучит весело, мажорно.

— А все-таки неплохо у нас обстоит с сельским хозяйством. Я всегда знал, что у нас в деревне живут очень хорошо, — сказал Сталин, и дал название фильму «Кубанские казаки».

5 сентября 1951 года главный редактор газеты «Советское искусство» Вдовиченко вынужден был поместить фотографию Дунаевского в числе других участников фильма «Кубанские казаки», удостоенных Сталинской премии.

Вождь скомандовал «на место!», дав понять всем хулителям Дунаевского, что хвалить и наказывать его может только товарищ Сталин.

7-го ноября, на даче Дунаевских во Внуково была молодежная вечеринка. Выкрав у Евгения Дунаевского, сына композитора, ключи от машины, его друг решили покататься с Зинаидой Халеевой, студенткой 3-го курса ВГИКа. За руль села подвыпившая Зинаида, не умевшая водить машину. Был гололед, машина перевернулась, и девушка погибла. Евгений Дунаевского исключили из ВГИКа, обвинив в организации попойки. Однако суд признал Евгения полностью не виновным и вынес решение о возвращении ему материального ущерба за изувеченную машину. Но недруги Дунаевского стали распространять мерзкие слухи, вплоть до диких фантазий о каком-то изощренном убийстве! Отголоски этих слухов живы до сих пор. В одном из своих последних интервью Тихон Николаевич Хренников рассказывал:

«Против Исаака Осиповича началось что-то та-а-кое, невероятное. Один замминистра культуры, черносотенец, антисемит, его все презирали, всячески поддерживал и поощрял эти гнусные нападки… Возмущенный всем этим делом, я пришел в ЦК и потребовал, чтобы разнузданная компания против Исаака Осиповича была немедленно прекращена. Я даже пригрозил выступить во всех мыслимых и немыслимых органах и дать свою оценку всей этой гадкой истории, преднамеренно развязанной некоторыми людьми. Я сказал, что назову все фамилии. Видимо, некоторые испугались, и сразу все было прекращено».

Сталинский бесчеловечный режим нуждался в прославлении, и количество композиторов росло и росло. Ссылаясь на этот беспрестанный рост, Дунаевский и Хренников сумели пробить участок для строительства Дома композиторов, в пяти минутах ходьбы от Кремля, на улице Огарева. Дунаевский стал председателем кооператива. В одной из квартир должна была поселиться Зоя Пашкова с сыном Максимом.

Несмотря на все невзгоды выпавшие на его долю, Исаак Осипович оказался одним из тех немногих знаменитых евреев, которые категорически отказался подписать письмо, где представители советского еврейства в порыве искупления вины «убийц в белых халатах», просили Сталина о массовой депортации евреев на просторы Восточной Сибири, Дальнего Востока и Крайнего Севера. И хотя смерть Сталина сняла страх перед возможностью депортации евреев, травля Дунаевского продолжалась. Теперь он был одновременно и сталинистом, и западником. Его песни называли американскими блюзами. Правда, масштаб кампании был уже не тот, многое начало меняться. Драматурга Сурова, например, выбросили из Союза писателей, пьесы его сняли, он спился и умер.

Но и силы Дунаевского были на исходе. В начале июня 1953 Исаак Осипович не смог встать с кровати: отказала правая нога. Врачи поставили диагноз: эндартериит спазмолитического характера. Ему пришлось немедленно бросить курить. Последующие два года Дунаевский метался между своими женами и успел купить Зое Пашковой дачу в Снегирях.

Оставить комментарий

Популярные посты: