Жизнь отсюда ушла, а люди остались

Это уже обычная для окраин Донецка картина — снесенные крыши, разрушенные стены, болванки от «Градов», торчащие из газонов и асфальта, молчание и пустота улиц. В картине Петровского района — он на отшибе к западу от центра — присутствуют еще и люди. Можно встретить мам с колясками — жен шахтеров с «Трудовской», старух, торгующих яблоками с ведра. На разнесенной снарядами площади у автостанции дежурят три маршрутных «пазика». Вокруг разрушено почти все, но три «пазика» стоят как ни в чем ни бывало.

Человеческая жизнь отсюда ушла несколько месяцев назад, а люди остались. Почему-то они так и не ушли с Петровки. Хотя война идет прямо здесь, в районе — вплотную к этой Петровке примыкает Маринка, поселок, контролируемый украинскими войсками. Воюющие стороны разделяют две высокие горы с породой, поднятой с 300-метровой глубины на «Трудовской». Но снаряды перелетают даже через эти терриконы. И если начинается обстрел, местные бегут через развалины своей Петровки в бомбоубежище, обустроенное в дирекции шахты. Но когда стихает, выходят — до следующего артобстрела, и снова бегут назад. Не все успевают добежать.

Многие и не выходят. Бухгалтеры «Трудовской» сидят в подвальной комнате, заставленной компьютерами. Шахта не работает, но женщины все продолжают что-то считать.

— Ну что, стреляют там? — спросила женщина в бесформенном свитере. — Правосеки не атакуют?

— Никто не атакует, — говорим.

— Господь услышал мои молитвы, — откликнулась одна из бухгалтеров. А другая, лет 45, оглядела нас с улыбкой и сказала: «Мальчики, а вы не к нам?»

С волонтером Димой из группы «Ответственные граждане» мы привезли кое-какие вещи для обитателей бомбоубежища. И мягкую игрушку для Насти — 7-летней девочки, которая живет здесь с матерью. Когда Дима был здесь последний раз, Настя попросила панду. Они жили с матерью в общей подвальной комнате с матрасами. Сегодня в бомбоубежище ни ее, ни мать мы так и не нашли. Может быть, вернутся вечером, объяснили нам бухгалтеры.

У проходной шахты курят двое охранников, рядом вьются бродячие собаки. Заметив машину Димы, и те и другие с интересом ждут, что появится из багажника. У одного из щенков трясутся лапы, как будто его лихорадит.

— Да контуженый он, — говорит мне один из охранников. — Не хочешь забрать? У нас тут таких видишь — полно…

«Ответственные граждане», надо сказать, пока вообще единственные, кто на постоянной основе занимается гуманитарной помощью на подконтрольных ДНР территориях.

На днях ребята привезли сто с лишним одеял в психиатрическую лечебницу на Петровке — все последние месяцы она находится в зоне активных боев. Одеяла, как заверил волонтеров главврач, получены и в полном объеме распределены среди пациентов. Мы едем проведать обстановку и узнать, нужно ли что-то еще.

— Работа вообще на свой страх и риск, — говорил мне Дима по дороге в лечебницу. — Нас почти не трогают, потому что кто тогда будет заниматься кинутыми?

— А вот эти гумконвои как же?

— Слушай, сколько уже их было, но ни я, ни кто другой ничего российского в регионе вообще не видел. Так что даже не спрашивай меня про эти гумконвои.

Еще совсем недавно на территории психиатрической клиники дэнээровцы держали блокпост. Сейчас блокпост перенесли почти к самой Маринке. Но блиндажи при въезде на территорию диспансера так и остались. Мы паркуемся у распахнутых ворот и идем к входу. Тут и там на земле — воронки от снарядов, пробит высокий кирпичный забор. Шестиэтажки-близнецы из бледно-красного кирпича виднеются в легком тумане. Из ближайшего зарешеченного окна на нас смотрят четыре пары глаз. А из соседнего окна доносится мужской плач. На закрытом сеткой балконе закуривает папиросу женщина в тельняшке.

— Иисус, прогони их всех, и мы покаемся, — говорит она, втягивая дым. — Будь мужиком и защити.

— Надя, хватит, — зовут изнутри. — Проветрилась, заходи.

— Каратели, — негромко говорит Надя. — Не видишь, дама курит.

Молодой и бодрый главврач Евгений встречал нас в своем кабинете. Полки заставлены книгами и журналами. На стене фотокопия вангоговского «Подсолнуха» в окружении крупных черно-белых портретов Мадонны. Играет радио с европейскими хитами.

— Врач не может быть за войну, — начинает Евгений. — Врач не может приветствовать страдания людей — не важно, с какой стороны. Но мы оказались на этом краю. Нас столкнули, понимаете?

Между книг в шкафу воткнут небольшой флажок ДНР. Евгений показывает письмо департамента здравоохранения Донецкой области. Персоналу клиники предлагается переехать вместе с пациентами в Мариуполь.

— Как они это представляют себе? Нет, мы не можем это осуществить — перевести почти две сотни пациентов. Ну а раз не можем, нас всех уволят.

— И пациентов?

— Это практически произошло. Государство прекратило снабжение лекарствами, врачи не получают зарплату. Осталось только покончить с нами формально. Тем более клиника уже переподчинена ДНР.

Я спросил Евгения, почему дэнээровцы из всех строений выбрали именно лечебницу — под нужды блокпоста.

— А кто знает, — сказал главврач. — Они и сейчас у нас живут — пара десятков человек во втором корпусе. Днем служба, ночью спят, крыша над головой есть, а нам спокойнее, вроде же как нас защищают.

— Но вас же обстреливали?

— Еще как! У ополченцев гаубица как даст, в течение часа ждем ответа.

Как пострадала лечебница от обстрелов, мне показывает старшая медсестра Анна Николаевна. Поднимаемся на шестой этаж в общее отделение.

— Каратели попали в окно коридора, — говорит невысокая плотная сестра. — И вот там, на посту — залетело в окно и ударило в стену. Слава богу, сестры не пострадали.

— Да, господь нас уберегает, — сказала другая сестра. — Сколько этих обстрелов было, сколько окон побило, никто, тьфу-тьфу, не пострадал.

— А пациенты?

— Все целые, невредимые, — сказала Анна Николаевна. — Сейчас мы пообщаемся. Лена, отведите.

Психиатр из общего отделения Лена повела нас по палатам. В отделении было всего шесть или семь палат. Двери раскрыты, но пациенты все равно сидят внутри. Дверь одной из палат с решетчатым окном закрыта на задвижку. «Это для буйных, но буйных у нас здесь нет, — сказала Лена. — Вот Аня Безфамильная. С 2004 года к нам поступила, и так и живет. Фамилию не помнит, ничего не помнит».

— Безфамильная я, — сказала девушка в платке. — Но живу хорошо.

— А остальные как живут? — громко спросила доктор. — Корреспондент с Москвы приехал.

— Хорошо живем, — сказала женщина с дальнего конца.

— Пациенты разные, — говорит Лена. — Кто-то амбулаторно ходит, кто-то добровольно лежит, кого-то привозят принудительно по решению суда, если он опасен как-то.

— Но суды же сейчас не работают.

— Вот я и говорю. Люди добровольно едут и без суда, — улыбнулась Лена.

— Пациенты у нас очень хорошие все, — вмешалась старшая сестра.

— Есть хорошие, а есть еще с мозгами, — сказал позади мужской голос.

— А это Славик, — сказала Лена. — Он наша прелесть. Добрый, милый, любит полы мыть.

— Священник я! Выпускник семинарии, но был изгнан за пьянку, — сказал высокий пожилой мужчина в телогрейке.

— Видите, какой прекрасный! Да, Славик?

— Какой я тебе Славик? Для тебя я Вячеслав Первый!

— Ну-ну, не гоношись, уйди в палату, — сказала старшая медсестра. И Славик скрылся за дверью с открытой фрамугой. — Вообще он у нас хороший.

— Как на воле? — негромко спросил через фрамугу Вячеслав Первый и тут же громко продолжил: — А у нас все хорошо!

— Как вы сюда попали? — спросил я.

— Я вам хочу сказать вот что, — сказал Вячеслав Первый, — они здесь все того, вы понимаете, все?

— В смысле?

— Ну присмотритесь. Все здесь сумасшедшие.

— Что ты говоришь такое, Славик?

— А что я говорю? — сказал Вячеслав. — Разговор, как всегда, о фашистах. Нас окружили фашисты! Порошенку на парашу, победа будет наша!

Я спросил старшую сестру, откуда пациенты узнают новости.

— Так оттуда же, откуда мы, — обрадовалась вопросу Анна Николаевна. — Вместе с нами смотрят.

— А что смотрите?

— Да только ваше, российское, и смотрим, — сказала Анна Николаевна. — Правдивая информация у вас там идет, все вам это подтвердят. Нету вот этой лжи, как на украинском телевидении.

Из палат к нам выходили другие пациенты — в основном женщины, многие в платках и старых сарафанах, с жилистыми шеями, руками, многие почти без зубов. Женщины молча ждали, когда мы начнем спрашивать, и первыми говорить не начинали.

— Как вам новые одеяла? — спросил я.

— Нету одеялов, — ответила нам женщина в шерстяных колготках.

— Как это нету? Есть одеяла, — вступила Анна Николаевна. — Просто не приклеили еще бирки.

— Как в целом живется?

— Ну как, — задумалась женщина в колготках. — Не знаю даже.

— Скажи — хорошо: кормят неплохо, тепло есть…

— Одеялов нету, — повторила женщина. — Покаяться надо Иисусу Христу.

— Да есть одеяла! Вот заладила, — смутилась Анна Николаевна. — Пойдемте дальше.

— Пенсию не дают, — заговорила нам вслед женщина.

— Так Украина и не дает, — сказала старшая сестра.

— Не дает, — повторила женщина и заплакала.

Те самые ополченцы, о которых говорил главврач, жили в соседнем корпусе-близнеце. Здесь им выделили правое крыло последнего этажа. А в левом так и живут пациенты. Палаты ополченцев вместо дверей прикрывают одеяла. Изнутри доносится звук включенного телевизора. Из-за одеяла показывается человек в бесформенном камуфляже.

— Виктор — наш защитник, — сказала Анна Николаевна. — Мы очень рады, что ребята с нами сейчас.

— Ничего, скоро кончим, — сказал Виктор. — Раздавим укропов и будем жить!

— Где будете жить?

— Отстроим все заново, города, поселки, предприятия! — сказал Виктор. — Главное — победить.

— Да хоть у нас пусть живут, — вздохнула старшая сестра, — лишь бы отогнали от нас этих извергов…. А вот Саша идет, пациент. Саш, расскажи-ка, про войну.

— Я считаю, правильно мужики делают, — сказал Саша, молодой мужчина в фуфайке. — Война с мучителями — дело хорошее.

— Согласен, — сказал ополченец Виктор.

«Вот вы сами видели, какие у нас прекрасные люди, — говорила мне Анна Николаевна, провожая. — Какие правильные вещи говорят. Между прочим, у нас тут и выборы были». Когда мы выходили из корпуса, старшая сестра показала агитплакаты, приклеенные на стене подъезда.

— Как же голосовали? — спросил я сестру

— Как-как, конечно, за Захарченко! — снова обрадовалась Анна Николаевна. — О, у нас пациенты всё знают и понимают, все хотели голосовать. Ну, кроме некоторых, знаете, кто совсем не мог…

Гражданское бомбоубежище находится в нескольких сотнях метрах от лечебницы — в частном секторе. По сути, это обычный подвал, оборудованный под поляной — глубиной всего около метра. Внутри работают калориферы, но все равно сыро; в комнатах — запахи грязной одежды и влажного бетона. Под потолком — 60-вольтовая лампочка. Работает небольшой телевизор. В подвале этом живут несколько неполных семей — женщины от 35 до 50 с детьми. Муж есть только у Вали — безработный шахтер, шахту затопило недавно. С тремя детьми в подвале живет и 24-летняя Нина. Старшей 7 лет, младшему 6 месяцев. На лице Нины и у ее детей — стрептодермия. При этом женщины и дети спят на матрасах. По подвалу бегает беременная дворняга, похожая на таксу.

— Куда нам еще пойти? — говорит Валя. — Выйти на улицу страшно, бежать отсюда — куда? Нас никто нигде не ждет.

— Вам надо хотя бы проветрить помещение, дезинфекцию провести, — говорит Дима.

— Все равно потом так же станет. Жить невозможно и уйти некуда! Только и молимся, чтобы наши победили.

— Я привезу лекарств, — говорит Дима.

— Нурофена если только. А то заболит что-то, хотя бы не чувствовать.

После бомбоубежища Дима едет в обстреливаемый со всех сторон Киевский район. Застрявшие там люди тоже ждут помощи.

Павел Каныгин
Специальный корреспондент
Фото: Reuters
Донецк