Живём дальше Ч.7

tatiana_gubina — 01.11.2015 События, которые описаны в этом тексте, происходили три года назад.
Самое начало этой истории - здесь
Для тех, кто не читал - это очень много букв, и несколько разделов - "Откуда берутся дети", потом "Началось", потом "Живем вместе".

Часть 6 здесь

Начался новый учебный год. Младшая пошла в шестой класс, Старшая — в седьмой. После поездки в Англию детку мою вроде отпустило, да и я пришла в себя, и мы опять стали общаться. Не очень дружелюбно, без всякого тепла, но и без особых провалов. Мы обе старались «не трогать» друг друга, существуя каждая в своем мире. Я смотрела на детку как будто отстранённо, у меня прошёл мучительный страх за её будущее, я больше не «привязывала» её будущее к себе, ну как сложится так и сложится, и какой она будет, такой и будет. Я больше не считала, что я могу что-то сделать, и как-то её изменить. Такое вот она «явление природы», а над природой я не властна.

Она была нагловата, стала ещё больше уверена в том, что ей «положено». Споря со мной, ссылалась на конституцию, в которой якобы прописаны ее права и мои обязанности. Я просила доказательств в виде предъявленного первоисточника, она кривилась, с усмешкой уверяла, что найдет где все написано, я же не пускаю её в интернет, и я соглашалась на интернет — давай, детка, ищи правды. Текст так ни разу и не появился — не то поленилась рыться в законах, не то прочитала и не нашла искомого. Держалась она теперь весьма заносчиво — в школе ей ставили четверки и пятерки, и девочка моя полностью уверилась в том, что она самая умная. Она вызывалась участвовать во всех олимпиадах — и по истории, и по математике, и по русскому. Результаты были плачевны, но детку это нисколько не смущало — она же участвует, сам факт придавал ей самоуверенности.

Я пыталась сказать ей, что предметная олимпиада — это про знания, а не про «участие», но она отмахивалась, и не скрывала, что именно это «знаниями» и считает — прийти и посидеть под «вывеской», и потом снисходительно всем рассказывать по телефону, как она устала от того, что именно она «отдувается за весь класс». Однажды я её осторожненько спросила, насколько умной она себя считает — она потупила глаза, усмехнулась и пробормотала что очень. Это было бы неплохо, если бы не одно «но» - ей казалось, что преуспевать в науках ей дальше некуда, ну а обо всём остальном и речи быть не может — всё нужное она уже познала. Меня это иногда злило, иногда смешило. Я не собиралась менять её убеждения, считая, что жизнь сама где-нибудь да пнёт. Вскорости так и случилось.

Как-то она подошла ко мне, и сказала, что произошла неприятная история, и она хочет, чтобы я вмешалась. История была следующая. Мальчик, с которым они вместе были в школе в Англии, прислал ссылку на видео, на котором три девочки, включая мою детку, некрасиво кривлялись на сцене. Теперь он собирается выложить этот ролик в контакте, чтобы все увидели. Детка сказала, что я должна как-то повлиять на мальчика, и заставить его ролик не выкладывать. Я стала выяснять подробности. Спросила - а зачем она вылезла на сцену и там кривлялась? Я ожидала, что она скажет, что они дурачились-играли, ну мало ли зачем девчонки лезут на сцену в перерывах, не ожидали что их кто-то увидит, тем более запишет видео. Детка неожиданно сказала — у нас был конкурс талантов. Я уставилась на неё в изумлении.

У них был «конкурс талантов» - каждую неделю. И они вылезли на сцену «показать свои таланты».

- То есть вы вышли на сцену сознательно? - история становилась для меня всё более непонятной, - То есть прямо сознательно, специально вышли на сцену при полном зале, и на сцене кривлялись?

- Мы не кривлялись! - воскликнула моя Старшенькая, - Мы танцевали! Это танец был такой!

Я окончательно перестала что-либо понимать.

- Окей. Давай разберемся. Вообще-то ты сама только что сказала, что вы кривлялись. Но хорошо, пусть танцевали. То есть вы станцевали танец, который казался красивым, а потом на видео оказалось, что все выглядит не так хорошо? То есть ты хотела станцевать лучше?

- Нет, - сказала детка, - там все так и есть, как мы танцевали. Я хорошо танцую. Просто я этот танец не выучила.

Она явно злилась. Чего я к ней с дурацкими вопросами пристаю. Моё дело — остановить наглеца, и навести порядок, а я тут выясняю неизвестно что.

- Так зачем же, дорогая, ты вышла на сцену, если ты не выучила танец?

Детка взвилась:

- Так у нас же был конкурс талантов! - возмущенно закричала она, - ты что, не понимаешь? Конкурс талантов!

- И какой же талант ты демонстрировала?

Я понимала, что сейчас веду себя жестоко. Минута сомнения была, но я решила, что если сейчас её пожалею и не покажу ей ситуацию с другой стороны, то она так и будет дальше кривляться вместо танцев, заносчиво считать себя «самой образованной» и «преуспевать» подобным образом и дальше, пока не наткнётся на что-нибудь, что её всерьёз обломает. Теперь она смотрела на меня зло, исподлобья, набычившись.

- Я что, не имею права участвовать? - выдавила она. - Другие, значит, имеют право, а я не имею.

- Имеешь право, - покивала я, - имеешь полное право демонстрировать свои таланты на конкурсе. Если они у тебя, конечно, есть. Насколько я поняла, таланта не обнаружилось. И вылезать на сцену было незачем.

- Я имею право, - сказал детка.

Я завелась, но несильно. Ровно настолько, чтобы мой голос звучал чуть на повышенных тонах, и от этого — более убедительно. Детку вообще убеждал напор. Вялая логика, при всей своей неоспоримости, редко производила на неё нужное действие.

- То есть ты считаешь, что имеешь право угощать ни в чем не повинных людей зрелищем своих дурацких движений? Ты уверена, что ты можешь вот так вот вылезти на сцену, занять чужое время и внимание, там сидели люди, которые пришли посмотреть на что-то красивое и приятное, они-то имели на это право, они же на конкурс талантов пришли, а им вместо этого подсунули чью-то вихляющуюся задницу и дурацкие выкрики. Ты-то какое право имеешь кормить публику всякой гадостью?

Детка смотрела на меня, раскрыв рот. Я выдержала паузу и прибавила:

- И ведь они даже не могли убежать, эти люди в зале. Они просто вынуждены были на это любоваться.

Мы посидели молча. Она спросила, что теперь ей делать с этим видео. Я сказала, что понятия не имею. И что я бы вмешалась, если бы все произошло случайно, и мальчик, например, подглядел бы где-то за ними. А в такой ситуации я вмешиваться не буду. Это естественные последствия ее дурацкого и обидного для других людей поведения. И я пальцем не шевельну, чтобы на что-то тут повлиять.

Девочка моя зло сказала, что она вообще теперь никогда не пойдет в школу. Я не стала спрашивать, при чем тут её школа. Я слышала её интонации, видела выражение её лица и понимала, что она говорит так не потому, что ей неловко или стыдно — она просто пытается на меня воздействовать. У неё была эта черта — она любила всяческий шантаж, и не раз пыталась «надавить» тем, что бросит школу, вообще убежит, и даже «выпрыгнет из окна». Я обычно пожимала плечами, даже на угрозу окна, ввиду того, что окно ее комнаты располагалось на высоте трех метров, и внизу был мягкий газон. Она что-то зло буркнула, и вышла из комнаты. Через пару недель я у неё поинтересовалась, что там с тем видео. Она радостно рассказала, что родители других девочек мальчику пригрозили, и он затею оставил. Детка говорила с воодушевлением, и праведное возмущение звучало в её голосе. Я поняла, что с её точки зрения справедливость всё же восторжествовала.

Она продолжала вести себя вызывающе и нагло, и я старалась не обращать внимания. Но внутри накипало, и однажды я подошла к ней и в сердцах спросила — Что тебе надо? Ну вот что ты от меня хочешь? Что ты меня все время достаёшь, и делаешь мне все назло, и стараешься, чтобы мне стало неприятно? Она усмехнулась, как обычно, и пожала плечами. Я решила, что она как всегда будет молчать, и смотреть в сторону, и что-то бормотать себе под нос, и повернулась, чтобы уйти. Неожиданно она заговорила. Вернее, стала выкрикивать – ей не повезло, что она попала в эту семью. Вот другим детям везет, им достаются хорошие родители. А ей вот — нет. Я спросила, что это значит — хороший родитель, в её представлении. Она начала объяснять быстро и горячо — вот Маше повезло, ее мама весь день на работе, и Маша приходит из школы, и делает все что ей захочется. И телевизор смотрит, и в контакте сидит, и гуляет сколько хочет и где хочет. «А ты, - сказала она, - ты все время дома сидишь! И я не могу делать то, что я хочу!»

Я видела, что ей действительно горько и обидно. И что она действительно сейчас переживает, что ей так вот не повезло в жизни. Я — одна из несправедливостей ее судьбы. Мне отчего-то было ее жалко. И у меня даже возник порыв ее пожалеть, но как? Скажу — да, тебе так не повезло со мной и с моим режимом работы — два раза в неделю по вечерам? Посочувствую ей... Я повернулась, ушла. И думала о том, что в моем доме живет ребенок, который чувствует себя несчастным. Которому плохо, и все не нравится. И я тоже чувствую себя несчастной, и мне все не нравится. И я не знаю, что с этим делать, я ничем не могу помочь ни ей, ни себе...

Иногда она злилась очень сильно, и если раньше она в своей злости замыкалась, то теперь щедро выплескивала ее наружу, и не стесняясь громко ругалась, швырялась предметами, толкала мебель, на слова и окрики не обращала внимания. Как-то я попыталась остановить ее физически, схватив за плечо, и она оттолкнула меня с такой силой, что я призадумалась. Она была намного сильнее меня, я это уже давно заметила, и я подчас сожалела о том, что когда-то давала ей подзатыльники. А если она теперь захочет мне отомстить? Иногда получалось так, что я случайно протягивала руку в ее сторону, и она тут же резко выбрасывала вперёд свою, как будто парируя удар. Я боялась, что она меня рано или поздно ударит. Не потому что я этого «не переживу», а потому что это нельзя будет проигнорировать. Я должна буду как-то на это отреагировать, любым способом вернуть ее снова в ту «черту», которую она в таком случае пересекла бы. И я не знала, как и «чем» смогу это сделать. Тогда точно надо будет расставаться, отправлять ее в детский дом, или куда угодно... Я не хотела этого. Я просто боялась случайно попасть в ситуацию, которая потребует от меня каких-то действий, и избегала свою девочку сколько могла.

Я чувствовала, что раздражаю её самим фактом своего присутствия, она иногда просто впадала в ярость, и я думала о том, что если я со своей стороны хоть пальцем ее трону, то для нее это, пожалуй, станет сигналом, что «можно драться». Спасало то, что я опять стала сильнее ее морально, и душевно полностью отстранилась от нее, она это чувствовала, и я видела, как она сдувается от того, что ее выпады меня не затрагивают. Если не затрагивали, то все обходилось. Если я «попадала», то ситуация шла вразнос, детка свирепела, я кое-как ее утихомиривала, но «эмоциональный хвост» шел такой, что скручивало меня иногда по нескольку дней подряд.

Однажды я вернулась домой поздно вечером, как обычно после работы, часов в одиннадцать, и услышала наверху шум и стуки. Поднявшись наверх, поняла, что девочка моя ругается и швыряется разными предметами. Увидев меня, она затихла, и быстро нырнула в постель, вернее, под ту груду вещей, которая была навалена у нее на кровати. Я не переставала удивляться — ведь так очень неудобно спать! Ноги упираются в эту огромную кучу, она буквально заползает под неё, и все скомканное, целая гора, мешает же, давит, и места чуть-чуть остается. Если я просто заводила об этом разговор, детка хмыкала и отворачивалась. Если я требовала убрать постель, та попросту сбрасывала кучу на пол, падала на кровать и накрывалась одеялом с головой. Наша помощница по хозяйству давно уже объявила, что она эти кучи убирать не будет, и под деткину кровать залезать не будет, вот помоет все вокруг, а это пусть так и валяется. Я ее понимала — все постиранное и поглаженное на следующий день оказывалось вновь скомканным и перемешанным с ношеным и сваленным на пол, и отделить одно от другого не представлялось никакой возможности. Валя, помощница, как-то сказала мне, что чувствует себя униженной от того, что так обходятся с результатами ее труда, и мне было нечего возразить.

Сейчас детка лежала под одеялом не шевелясь, я собралась гасить свет, подошла к Младшей, та тоже почему-то была укрыта с головой, я коснулась одеяла, она подняла голову — мама, как хорошо что ты пришла! Я посидела с ней, спросила — все ли в порядке, та ответила — да, все в порядке, и сказала, что ей очень хочется спать. На следующий день я спросила ее, из-за чего накануне Старшая подняла шум, она сказала, что сама не поняла, но до моего прихода все было еще хуже. «Я лежала и боялась, что Старшая чем-то тяжелым кинет в мою сторону, и в голову попадет, вот и накрылась одеялом». У меня внутри как будто скручивалась мерзкая холодная пружина. Я понимала, что надо что-то с этим делать. Мы живем и боимся нашу Старшую. Мы все живем какой-то странной жизнью. И с этим надо что-то делать. Я не знала, что с этим делать.

Мне было не по себе. Я понимала, что Старшая вряд ли что-то сделает Младшей нарочно. Вот так вот, чтобы подумать и нанести ей какой-то вред физически. Но вдруг что-то произойдет случайно? Может быть, просто взять и срочно отселить Младшую в другую комнату? Я предложила ей — давай, перенесем твои вещи, все же поспокойней будет. Та неожиданно сказала — нет. «Если я сейчас уйду жить в другую комнату, - сказала она, - Старшая совсем обнаглеет. Она решит, что выжила меня из комнаты. А это моя комната! Я не собираюсь отдавать ей свою собственную комнату!»

Она была права. Все выглядело бы именно так — девочка «отжала» себе территорию. Я покрутила другой вариант — переселить Старшую в отдельную комнату. И поняла, что получится то же самое — девочка так всех достала, что девочке выделили отдельную прекрасную территорию, где она всласть сможет оттягиваться — превратит комнату в свалку, завалит все, что можно своим хламом, будет там валяться на кровати целыми днями, бормоча под нос, тупя в телефончик и поджевывая стащенную и припрятанную еду. И для нее это будет «победа» - она всех «сделала», она добилась своего права жить так как ей заблагорассудится, она установила в доме свои порядки. Нет. Момент был упущен — именно сейчас никого никуда переселять было невозможно.

Мне очень хотелось пристроить нашу девочку к какому-нибудь занятию, которое ее бы увлекло. Мы продолжали ходить в фитнес-клуб, она занималась плаванием, но это стало для нее рутиной, она плавала хорошо и даже с удовольствием, но без особого увлечения. Иногда она заговаривала о том, что хочет научиться рисовать, и я стала об этом думать. Кружков поблизости никаких не было, художественная школа была слишком серьезным решением, к тому же туда еще нужно было поступить. Я решила попросить свою приятельницу, художницу, чтобы та позанималась с моей Старшенькой. Раз в неделю. Глядишь, дело бы пошло, тогда можно было бы и чаще. И это было рядом, пешком полчаса, и детка могла бы ходить к ней сама.

Приятельница неожиданно для меня горячо откликнулась на мою просьбу — сказала, что ей давно хотелось чем-нибудь помочь, и она с удовольствием позанимается. Это «помочь» меня насторожило – зная добрый нрав и жалостливую душу моей знакомой, я могла предположить, что та хочет «помочь сиротке», но решила, что дела это не испортит, пусть помогает из тех соображений, которые ей больше нравятся, главное — они будут заниматься. Я сказала детке о том, что есть такая возможность, и та обрадовалась.

Первый раз я отправилась вместе с деткой, чтобы «проложить путь» - при всей своей домашней и отчасти школьной наглости и самоуверенности, незнакомые ситуации вызывали у нее заметную тревогу. Художница моя подготовилась «по всем правилам» — на столе красовались гипсовые шар-куб-конус, от яркой лампы ложились четкие тени, и я подумала, что она, пожалуй, хватила, моей детке с кубиком бы справиться, причем без всякой светотени, ей тяжело давались пропорции, а идея перспективы, как я раньше ни билась, проскакивала мимо, не задев даже краем. Я решила не вмешиваться и ничего не говорить — пусть сами разбираются, в конце концов, не будет получаться, так приятельница моя сама догадается упростить задачу, и они найдут тот уровень, с которого можно начинать. Я распрощалась, ушла.

К моему огромному изумлению, домой моя девочка притащила полностью прорисованную композицию, с тенями и даже отчасти намеченным узором на скатерти. Я спросила — чей это рисунок, подумав, что наша учительница могла набросать детке для образца, но детка ответила — мой, это я рисовала! Сказала совершенно уверенно, как о чем-то само собой разумеющемся. Она сходила на урок, нарисовала там рисунок, принесла его домой, что непонятно?

- А про светотень тебе тетя Ира объясняла, или ты сама так вот схватила, увидела?

- Чего? - спросила детка.

Я прикинула, что слова она вполне может не знать, а глазами видеть. Я ткнула в рисунок пальцем:

- Ну вот видишь, здесь белое, а здесь темнее, рядом с линией...

- А, - сказала детка, - это испачкалось, это я стереть забыла! - Она потянулась за ластиком, выдергивая у меня из рук альбомный лист.

- Не стирай, - сказала я, - это так надо. Это специально так делают, чтобы объем передать.

- Там вообще-то эти штуки белые были, - сказала детка, - а карандашом это мне тетя Ира велела закрашивать. Поэтому черные пятна.

Я поплелась на крыльцо сарая — курить и размышлять о вечном. Потому что я не знала, о чем еще можно размышлять в такой ситуации. Потом я позвонила Ире, и аккуратненько расспросила, что они там делали и как что у детки получалось. «Конечно, она пока ничего не умеет, - сказала та, - но ведь ей надо помочь! Я ей чуть-чуть помогала, просто чтобы она видела, что она все может. И она такая умничка, так робко просит, чтобы я ей помогла!».

Больше всего мне хотелось завизжать. И произнести пламенную речь о том, что детка моя определенно умничка, вот в этом самом смысле. И в эту игру - «помогите мне бедняжке» она играет виртуозно, и уже не одного учителя «сделала». И при этом, самым загадочным образом, она уверена в том, что сама все может и все умеет. Даже более чем уверена. Она у нас — королева вселенной, все ей по плечу. Она же не умеет рисовать, вообще. Она не способна провести более-менее плавную линию, не оборвав ее и не потеряв мысли, зачем и куда она эту линию ведет. Она хочет уметь рисовать — это прекрасно, желание — это уже очень много. Моя пламенная речь осталась внутри меня, а наружу вылезли пару слов про то, что, может быть, взять для начала уровень полегче, и если Ире так уж хочется рисовать эти гипсы, то может, оставить один кубик, или шарик, а лучше бы и без них, нам бы чего попроще, ну вот хоть... я не знала, что найти достаточно простое... ну хоть яблоко. Все же рисуют яблоко. Оно простое и не скучное.

Ира согласилась, но я почувствовала, что она недовольна. Вместо того, чтобы восхититься успехами ребенка и оценить каких хороших успехов они достигли всего за один урок, я вмешиваюсь в образовательный процесс и вообще лезу с советами. Я подумала что первый блин комом, как-то оно все приспособится, ну и детка все равно же карандашом по бумаге водит, и уже польза, и уже хорошо.

Со следующего занятия детка принесла почему-то птичку. Такую разноцветную птичку, явно откуда-то срисованную. Красивую. «Сама рисовала?» - спросила я, уже зная ответ. «Сама, - кивнула детка, - тетя Ира мне немножко помогала, а так я все сама». «Нарисуешь мне копию?» Детка выяснила, что такое копия, потом поинтересовалась — зачем мне эта копия нужна, я объяснила, что этот рисунок она же наверняка захочет повесить на стенку — предыдущий уже там красовался, - а копию я возьму себе. Через некоторое время она пришла, недовольно бурча, что у неё нет таких карандашей, и что она забыла как это рисуют.

Я позвонила Ире, спросила — как дела. Та сказала, что решила изменить план, девочке скучно, и она подумала, что надо начинать с чего-нибудь веселого. Девочке же надо помогать. Вселять в неё уверенность. Чтобы она поверила в себя и в свои возможности, она же сирота, и ей и так в жизни тяжело пришлось. Нельзя ей говорить, что у нее что-то не получается, надо чтобы все получалось. Она хочет помочь. Я слушала ее и думала о том, что благие намерения способны убить все живое. Но я не могла сказать об этом своей хорошей приятельнице Ире.

Детка продолжала ходить на эти занятия. Сам факт, что она туда ходит, ей явно нравился. Это было «развлечение», к тому же в этот день она быстрее обычного сворачивала уроки, говорила, что «у неё же сегодня рисование», и начинала собираться «в дорогу» часа за два. Она приносила очередной «шедевр» - они с Ирой то перерисовывали картинки, то Ира ставила натюрморты с нашедшимися в доме фруктами, все выглядело очень достойно, ярко и уверенно. Ира, похоже, получала удовольствие. Детка протягивала мне рисунки как-то равнодушно, я не видела в ней радости, какая бывает у человека, который только что был в процессе творчества, хоть краем. Я звонила Ире, та уже сбавила свой энтузиазм, говорила о том, что девочка её не слушает, не выполняет её указаний, и она ей дает задания на дом, а та их не выполняет. А рисовать надо каждый день, чтобы был результат. Я спросила детку, отчего она дома не рисует, и та ответила, что дома у нее не получается, и вообще она не понимает, зачем все это надо. В целом, меня этот «ход вещей» не удивлял, девочка моя ко всему относилась именно так, попробовал – не получилось с наскока — зачем все это надо — не буду делать. Но ей же на самом деле хотелось рисовать, она не раз об этом говорила!

Я задавала ей вопросы так и сяк, и наконец она сказала то, что поставило все на свои места. Она думала, что «её научат рисовать» - это значит, что ей покажут какие-то конкретные приемы. Ну вот кошку рисуют так, а собаку — вот эдак. Если двигать рукой вот так и так, то получится вот такая картина. Она же видела, как это делают другие люди — у них это очень просто получается, они берут карандаш, и ведут им по бумаге, и у них получаются эти рисунки. Она ожидала, что ей покажут «траекторию». Делай так и так, и все получится. Она была разочарована. Я села рядом с ней, взяла листок, стала рисовать «кошку» - восьмерка, глазки вверх, язычок вниз, голова с ушками — ты вот так хотела научиться? Она сказала - да, и спросила - можно ли рисовать так вообще все. Я сказала, что сама умею только кошку, но можно поискать в интернете такие специальные уроки, когда тебе дают шаблоны. При слове "уроки" детка скисла, а когда я произнесла слово "шаблоны", посмотрела испуганно. Я подумала, что она ждала очередного "волшебного ключика", такого "доступа" туда, где лежит умение. Попал туда и - ррраз, и все умеешь.

К Ире она продолжала еще какое-то время ходить, я не возражала, сама она, видимо, получала свои удовольствия — прогулка, и попить с тетей Ирой чаю, а потом посидеть в центре внимания два часа, и в результате принести домой яркий рисунок, который «официально» считается ее произведением. Тетя Ира все больше на неё злилась, и все меньше это скрывала, но детку это, похоже, не смущало — она привыкла, что люди на неё злятся, и, видимо, воспринимала это как некую «норму жизни». С Ирой я время от времени разговаривала, про себя усмехаясь тому, как первоначальный энтузиазм и «желание помочь сироте» сменяются раздражением, негодованием, усталостью и даже обидой. Как же так — я же ей помогаю! А она...

Из разряда «бедных сироток» детка моя уже перекочевала в ряды «неблагодарных», и Ира чувствовала себя обманутой. Детка вовсю играла в свои игры, и забрасывала школьные уроки, ссылаясь на то, что «тетя Ира велела рисовать», и сидела по нескольку часов теребя альбом, а когда я интересовалась результатами, отвечала, что у неё ничего не получается и она все уже выкинула, показывать нечего. Через некоторое время я отменила уроки рисования. Детке объяснила все как есть — она валяет дурака, никаким «рисованием» тут и не пахнет, а уроки она забросила капитально.

Ире сказала, что все дело в нехватке времени, ребенок не справляется с дополнительной нагрузкой и съезжает по учебе. Я не стала говорить ей, что с «обучением» не получилось вообще ничего, и всячески ее благодарила за потраченные усилия, хотя и плату за занятия я вносила регулярно, но все равно — она тратила свои душевные силы, и благодарила я искренне. Впрочем, о своих размышлениях на тему «почему не получилось» я могла бы с таким же успехом сказать, потому что Ира на меня все равно обиделась.

Когда я думала о наших отношениях с моей Старшенькой девочкой, то понимала, что все больше ощущаю себя «мачехой». Чувство это было для меня не новым, оно приходило и раньше, и я с ним боролась, и искала в себе любви, и ждала, что пройдет побольше времени, наша взаимная привязанность окрепнет, и я начну ощущать себя просто мамой. Время шло, но мамой я себя чувствовала все меньше, и отчуждение нарастало. Дело усугублялось тем, что в какой-то момент я очень остро пережила осознание того, насколько я обделила Младшую. Не любовью, нет, но — вниманием, временем, возможностью быть вместе, всем тем, что до появления в семье приемной девочки составляло основную ткань и радость нашего общения. Поначалу я действовала из соображений «справедливости» - ведь приёмному ребенку должно доставаться не меньше, чем своему, а то и больше — она же действительно была обделена, и я должна восполнить нехватку.

Получалось, что я совсем не общаюсь с Младшей, если в это не вовлечена одновременно и Старшая. Я всегда звала обеих девочек, мы с Младшей терпеливо ждали, пока Старшая к нам присоединится, мы не «двигались вперед», пока Старшая не разберётся, в чем тут дело и чем мы вообще будем заниматься. Я не вела себя с Младшей так как раньше, мы не дурачились, не возились, не смеялись вместе, не сидели обнявшись — мне казалось, что наша близость может обидеть Старшую, задеть, ведь с ней я ничего такого не делаю. А с ней того же самого не получалось — такое взаимодействие рождается из чувств и взаимной радости, но никак не может произойти из мысли что «так надо». Получалось, что я лишаю Младшую «мамы» от того, что не могу дать Старшей того же самого.

Потом у меня что-то «перещелкнуло», и я поняла, что так нельзя. И именно это и несправедливо — пытаться быть «одинаковой для всех». Я перестала оглядываться на Старшую, когда обнимала Младшую, и мы с ней возились и дурачились столько, сколько хочется, и Старшая оставалась в стороне, но я поняла, что ничего искусственно делать не буду. Теперь я откровенно относилась к ним по-разному. Любила ли я Старшую — для меня это был вопрос, я не чувствовала рядом с ней никакой радости, я не скучала по ней, мне не было счастливо от того, что она рядом. Я была к ней несомненно привязана, это не было равнодушием, мне по-прежнему казалось что она без меня пропадет, хотя тех бурных всплесков эмоций, скорее негативных, со мной больше не случалось, и я вяло думала о том, что когда-нибудь все это закончится. Но это «когда-нибудь» было так далеко и нереально... Мы просто жили рядом, и на месте тех чувств, которые могли бы быть, оставалась вина за то, что я оказалась ей плохой матерью, слабая надежда на то что хоть что-то изменится, и раздражение, с которым я в итоге ничего не могла поделать.

В каком-то смысле я смирилась с «ролью мачехи». Именно так я себя и ощущала, и ничего тут поделать было нельзя. Случайно в телевизоре попался старый фильм «Золушка», советский черно-белый, и отчего-то резанула сцена, в которой Золушка преподносит сестрам сделанную ночью тряпочную розу, те говорят - «какое уродство», хотя видно, что роза им нравится, и спорят, и тут подходит их мать, и тоже подтверждает, что роза уродлива, и говорит, что заберёт ее себе. Я смотрела и думала — ну а если бы роза была действительно так, не очень. Если бы роза была некрасивой, и кое-как сделанной. Тогда сцена приобрела бы совсем другой смысл. Ну вот накрутила девочка что-то из тряпки, и «преподносит» сестрам, а тем ведь на бал ехать. Вроде и отказать сестричке неловко, и выглядеть будешь по-дурацки. И тут приходит мама, и забирает розу себе, выручая дочек и «подтверждая» падчерицу — мол, все нормально, твоя роза нашла свое место.

Пробило меня на такой разворот именно потому, что со Старшенькой у нас случались похожие ситуации — не как в кино, а так, как мне подумалось. Иногда она мне что-то «преподносила». В основном, за компанию с Младшей, или если обстоятельства того требовали. Поначалу, в первые год-полтора, она обычно искренне старалась меня порадовать, и делала от души. Это всегда чувствуется, когда — от души. Я радовалась и тому, что она это сделала, и ее нарастающим успехам в ручных поделках, и тому что ей и правда хочется сделать мне приятное. А потом все чаще случалось, что она приносила мне что-то наспех сделанное, кривое-косое, и совала — это тебе. Как тот подарок на Новый год, который она сделала, потому что «так надо». Нате, это же вам надо, чтобы я тут что-то такое «творила»!

А последнее время появилась еще и другая сторона, связанная с этой ее самоуверенностью и «превознесением своих талантов». Она как будто не нарастила, а наоборот, окончательно потеряла способность видеть, хорошо или плохо она что-то сделала. Младшая собирала бусы — в ее одиннадцать лет у нее получались уже не просто «детские поделки», но — вещь, и мы с ней обсуждали, что, пожалуй, уже можно и подружке подарить, не стыдно. Старшая хватала нитку, насаживала на неё пять-десять случайных бусин, завязывала узел, и по случаю «дарила» мне, и смотрела на меня с вызовом — это же подарок, что, скажешь что он плохой?

Ей было четырнадцать, и во многих «социальных моментах» она уже вполне разобралась — подарки принято принимать с благодарностью, а если это хендмейд, то непременно хвалить. Она знала, что благодарность ей в такой ситуации «полагается», она «имеет на неё право», и ждала «выдачи положенного». Свои усилия при этом можно минимизировать, она продолжала жить в парадигме «главное- участие», главное — это сам факт подарка, а уж что он там из себя представляет — ну что смогла! Она же старалась, и посмеет ли кто-то в это не поверить? Глаза ее в таких ситуациях поблескивали, и я понимала, что сейчас она действительно демонстрирует один из своих талантов — снимать с ситуации максимальный «профит» минимальными усилиями.

Я ловила себя на том, что все больше погружаюсь в «образ мачехи», и он у меня внутри оживает и обретает характер, и историю, и свой внутренний мир. Это была не зловредная и забавная Раневская из фильма «Золушка», и не жестокая злодейка-мачеха из французской сказки, стремящаяся всеми силами извести прелестную падчерицу. Моя мачеха была той, что попала в неожиданную для себя ситуацию, и пытается как-то в ней жить, и со стороны её действия выглядят злыми и несправедливыми, но сама она знает, в чём её правда, и почему она поступает так а не иначе. Это была не я — это был персонаж, которому я придумывала внешность, и дом, и разговоры, и конечно там были две дочки, и «королевство», которое стало населяться неожиданными для меня характерами и наполняться событиями, а историю своей мачехи я начала за некоторое время до того, как она познакомилась с лесничим и вышла за него замуж.

Наверное, я тогда просто «убежала» в свою сказку, и начала её писать, посвящая этому занятию все время, которое можно было счесть свободным. Я давала читать написанное дочкам, и Младшая с удовольствием погружалась в дела королевства, а Самая Старшая, которой я как-то показала кусочек, однажды попросила меня дать ей прочесть дальше, «что ты там пишешь про принцесс». Мне было приятно, хотя я понимала, что моей истории не хватает «объема», а динамика сюжета конфликтует со столь любимыми мной «внутренними обоснованиями». Как бы там ни было, я каждый день открывала файл, и это спасало.

На осенние каникулы мы решили ехать в Гонконг. Там у нас жили друзья, и у мужа планировалось какая-то встреча по проекту, и мне хотелось показать Младшей Будду - «самого большого из сидящих под открытым небом», и погулять по островам, и всего того, чем обычно радует поездка — новых впечатлений, непривычной еды, когда вдруг открываешь для себя неожиданный вкус и радуешься, новых людей и новых оттенков неба... Младшая пришла расстроенная — «Мама, Старшая говорит, что она не хочет с нами ехать! Она опять ходит и бубнит, что не нужно ей этих заграниц, и вообще ничего не нужно, зачем ее опять куда-то тащат, и все это...» Старшая «знала свое дело», она была на сто процентов уверена, что Младшая, расстроившись, принесет информацию мне, а она-то тут вообще ни при чем, и всегда может отпереться и сказать, что «ничего такого не говорила», и «не это имела в виду». А даже если говорила именно это, то и тут она была в «выигрыше» - она же не хотела никуда ехать, ей вообще ничего не надо, и значит, вести себя можно как угодно, дурить и все обламывать, ее же заставили, и она теперь справедливо протестует!

На минуту я почувствовала обычный провал — опять все то же самое, и я буду таскать за собой это упирающееся чудовище, которому «вообще ничего не надо», но которое при этом сметает килограммами вкусненькое и вполне уверенно пополняет свой гардеробчик, и выбирает себе местечки получше, и крутит в руках симпатичные сувенирчики, вскидывая и тут же опуская глаза со вздохом, чуть слишком громким...

Она, значит, ехать с нами не хочет... И заграница ей чужда, а родных просторов ей в этой поганской семье не обеспечивают, всячески нарушая ее законные права. А я чего хочу? А уж я-то как не хочу ехать с ней вместе! На этом месте я испытала что-то вроде озарения. Да не хочу я! И не возьму ее с собой, зачем человека мучить! Найду с кем её оставить, да хоть вон с Валей, та мне весь мозг проела — зачем я беру с собой детку, она все равно не ценит, и как-то намекала, что могла бы и остаться с той, когда мы уезжаем. Меня вдруг отпустило, и жизнь показалась не такой уж отвратительной. Неужели получится, и я поеду куда мне хочется, не прицепив к себе этот чудесный «чемодан без ручки»? Об этом надо было хорошо подумать, и аккуратно все спланировать. И ни в коем случае не выяснять отношения с деткой. Она свое слово сказала, отнесемся к её слову с должным вниманием...

Продолжение следует...

Сохранено