Живём дальше Ч.27

tatiana_gubina — 13.09.2016 События, которые описаны в этом тексте, происходили несколько лет назад. Конкретно этот период - два с половиной года назад.
Самое начало этой истории - здесь
Для тех, кто не читал - это очень много букв, и несколько разделов - "Откуда берутся дети", потом "Началось", потом "Живем вместе"

Часть 26 здесь

С деткой я не разговаривала, отворачивалась. На ее случайные вопросы не отвечала, больше всего мне хотелось остаться одной и прийти в себя. Собраться с мыслями и с силами. Нащупать почву под ногами. Детка вела себя — как ни в чем не бывало. Пришла из школы, чем-то на кухне гремит, уроки садится делать. Идти с ней разговаривать? О чем? О том что произошло, разумеется, об этих ее "письмах скорби", размещенных вконтакте, и вызвавших такую бурю в сердцах и умах одноклассниц, но... я не могла. То казалось, что мне вообще все равно, и разговаривать не о чем и не с кем. То хотелось заорать на нее, и схватить ее за шкирку, и потрясти, как нагадившую кошку. Поэтому я молчала, и сама отсиживалась в своем углу, и играла на компе в паука. Пасьянсы — хорошая штука, захватывают верхний слой мыслей и снимают «дребезжание», и одновременно можно продолжать думать о своем, так, мысли крутятся потихонечку. Сложив пару раз четыре масти и испытав законное чувство «боже-какая-я-умная», я более-менее пришла в себя.

Прокрутив в голове произошедшее еще несколько раз — честно, задавая себе вопросы — не сделала ли я детке чего-то такого, за что она могла бы захотеть «отомстить» — я не нашла своей вины. Можно было придраться к глажке в праздники, ну чего бы не отложить до конца каникул, а с другой стороны, детка не перегружена домашней работой, мягко говоря, ну не Золушка она ни разу, и даже если в этом была моя «вина», то «возмездие» последовало неадекватное. Я чувствовала свою правоту. Но что я хочу от детки? Раскаяния? - да ну, сдалось мне ее раскаяние. Опровержения? - да, это пожалуй было бы неплохо. Только непонятно — кому и как. А еще хочу... чего же я хочу? Я не знаю... Отвратительное чувство собственной уязвимости. Она ведь, получается, может придумать вообще всё что угодно. Ну то есть просто всё-всё-всё, что подскажет ей фантазия. Фантазия у нее не ахти, конечно, но мало ли — кино посмотрит, книжку прочтет.

В какой-то момент я сорвалась — а я именно сорвалась, я долго отмалчивалась и отворачивалась, чувствуя себя полной идиоткой и понимая что сама веду себя сейчас «как детка» - одновременно и избегаю разговора, и нарываюсь на выяснение отношений. Так и случилось — в очередной раз я сказала ей какую-то колкость, она обиженно предъявила претензии, и тут-то я и выплеснула - «а ты пойди вконтакте напиши что тебя тут обижают!» Она дернулась, спросила откуда я знаю, я ответила что мне позвонили и все рассказали. Она спросила «Кто?», я ответила что конь в пальто, и вообще какое ее собачье дело, кто мне звонил. Она пробормотала что-то про «предателей», я сказала — ага, эти люди не соответствуют твоим высоким моральным принципам, они не сохранили в тайне то г...но, которым ты с ними поделилась, ваще беспредел, как они могли. Она смотрела зло и растерянно, и явно считала себя со всех сторон обманутой, а мне было плохо, и противно, и непонятно.

Больше всего мне хотелось воскликнуть «Как ты могла!» - так совершено бессмысленно и театрально, заламывая руки и воздевая очи к небу. Вместо этого я сказала - «вали отсюда, и на глаза мне не попадайся», она посмотрела испуганно, я уточнила — в свою комнату вали, и там сиди. Ты ж написала что тебя тут запирают, ну вот посиди малость в уголке, для правды жизни. На всякий случай добавила — в туалет можешь ходить, и есть ходи, и пить ходи, это я тебе специально говорю словами, чтобы ты потом меня опять не оболгала, хотя тебя это ведь не остановит — я сливала на нее свой гнев как яд, по капле, она пошла в свою комнату в привычной роли — она жертва, ее притесняют, у нее даже осанка имелась на это особая, ну и ладно, мне главное чтобы ты в комнате сидела, и на глаза мне и вправду не показывалась, не могу тебя видеть, не могу — не могу.

Через пару дней я позвонила классной руководительнице, та ответила что с деткой она разговаривала, девочка чего-то бурчала, говорила что «ничего такого не имела в виду и ее неправильно поняли», но что она не ела два дня — «а она правда не ела два дня?» - переспрашивала меня классная, и я принималась объяснять, что детке когда вступает, то она и три дня может не есть, а догоняться будет ночью, когда никто не видит. Я сказала классной руководительнице, что зайду к ней в ближайшее время, чтобы поговорить и посоветоваться — как жить дальше, и нужно ли что-то делать. Все равно ведь нужно что-то делать.

В голову мне лезли разнообразные истории, давние и не очень, о которых я узнавала иногда «по долгу службы», а иногда просто «в общем информационном поле». Истории с участием полиции. Ребенок может сказать правду о том, что с ним плохо обращаются, а может и соврать. Никто же поначалу не знает, что он врет, на слова ребенка обязаны реагировать как на правду, и это правильно. И если «машинка» закрутится, то она и будет крутиться, пока не придет к какому-то решению. И это тоже правильно, да, но если приемный родитель знает что он не виноват, то для окружающих это совсем не очевидно. Люди вокруг просто «смотрят это кино», с большей или меньшей степенью вовлеченности, они могут переживать и даже «болеть» за тот или иной исход, и сам ребенок — в тех случаях, когда обвинение было облыжным — может быстро спохватиться и признать что соврал, - но машинка все равно крутится, и остановится только тогда когда остановится. И общественное мнение тоже «крутится», и никто не возьмется однозначно утверждать что «ничего не было» - потому что ну а кто знает, что там было на самом деле.

И даже если приемный родитель будет полностью оправдан — слово-то какое, «оправдан»! - пятно все равно может остаться. Или пусть даже тень пятна. «Но что-то ведь могло быть», - сказала мне однажды одна из коллег после одной истории, когда девочка обвинила приемных родителей в чем-то нехорошем, и тут же раскаялась, и все было выяснено, и даже малейших подозрений не осталось, уж настолько все было очевидно, но – «Мы смотрим на нее и думаем...», - сказала тогда коллега. Думаем... Ну да, «не то он ложки украл, не то у него украли, короче что-то было», - в жизни это не так весело как в анекдоте, и скажи спасибо если ты ждал результатов экспертиз дома.

Вот те родители деткиных одноклассниц, они же тоже про нас «думают». Ну то есть вряд ли «сидят и думают», у них своя жизнь и свои заботы, поговорили да забыли, но если вдруг разговор зайдет о моей девочке — эта неопределенность будет всплывать снова и снова. И сами девочки-одноклассницы — ну да, они вроде поверили классной руководительнице, что все в порядке, и они знают, что детка наша не всегда говорит то что есть на самом деле, но... Наверное, им сложно вообразить, что детка и правда все выдумала. Люди ведь судят по себе - «я сам такое не выдумаю, значит и у этого человека были причины так говорить». Так или не так, но для меня все остается «подвешенным». И действительно очень рискованным — ну вот хорошо, сейчас детка притихла и вроде как пошла на попятный — сама подошла ко мне «извиняться» в своей своеобразной манере, что мол ее не так поняли и она вовсе не это хотела сказать. Но если завтра она опять на меня обидится, и опять напишет, да просто словами расскажет что-то душераздирающее ? Тогда уж наверняка кто-то дрогнет, и пойдет в полицию, или в опеку, ну или не пойдет так позвонит, и поди тогда доказывай, что и первый раз все было вранье. Нет, мне не было страшно — я не чувствовала себя виноватой, и это давало мне внутреннее спокойствие. Но ситуация продолжалась, она не закончилась. Надо разбираться и ситуацию «закрывать». Очень не хочется, да. Очень хочется «проехать-забыть». Нельзя.

Детка ходила в школу, приходила, ела, делала уроки, остальное время сидела в своей комнате. Пару раз подходила ко мне, заговаривала, я было слушала, но как только она сводила речь на «меня не так поняли», я ее прогоняла. Пошла вон. Это не было воспитательной мерой, просто я не хотела с ней разговаривать. И не давала себе труда быть вежливой. Она чувствовала себя виноватой, и можно было бы поговорить да забыть, но у меня оставалась эта мысль — а что дальше? И как обеспечить свою безопасность? Надо получить ее внятное подтверждение, словесное, как все было на самом деле. Правду от нее самой. Где-то дня через четыре я пошла с деткой разговаривать. Положив в карман диктофон. Это было не очень красиво — говорить с человеком под запись, когда он об этом не знает, но у меня было банальное само-оправдание - «на войне как на войне». Я должна защитить себя. Ну и мужа, вообще-то говоря. Сделаю запись, чтобы была. На всякий случай.

Помимо «оборонных» целей, мне просто хотелось с ней поговорить, и все же выслушать ее «версии». Я уселась рядом, детка клонила голову, все шло медленно, с паузами, и детка наконец сказала, что она поняла, из-за чего все произошло, я с интересом откликнулась — из-за чего же? Она ответила — из-за «надматрасника» - так она называла эту простыню на резинке, с буквой «д». Я не удержалась, расхохоталась, меня разобрало, я повторяла - «ну да, все просто, во всем виноват надматрасник!» Это было правда смешно — этот скандал, и очередные ее демонстративные отказы от еды и выключение из хода жизни, и эти гадости в контакте, вызвавшие бурю эмоций у других людей — это все «из-за надматрасника»! Я отсмеялась, стала расспрашивать.

Она больше говорила о той ссоре из-за глажки — она не понимала как гладить, и она обиделась, и то, и сё. История в контакте, похоже, волновала ее меньше, она не понимала отчего я снова и снова к этому возвращаюсь, и слово «опорочить» она, кажется, тоже не очень понимала. Восклицала — это все не так, девочки так не думают, «потому что они мне сами сказали». Она клонила голову, и роняла слезы, меня это не трогало, она сейчас была конечно такая маленькая и жалостная, только вот гадости про нас она писала совершенно безжалостно, и слезы не роняла.

Она утверждала, что хотела помириться. И что она «подходила», а я не обратила на нее внимания. И вот тогда она уже пошла и написала в контакте. «Я хотела рассказать о ссоре», - сказала она. «Но ты же не о ссоре написала, - возразила я, - ты написала совсем другое». «Я так вот думала», - оправдывала она себя. «Что ты думала? - спрашивала я в ответ, - что тебя голодом морят?» Она молчала. Я сказала ей, что это подло, возводить напраслину на людей. Она обещала что «больше так никогда», и что «будет за собой следить», и я ей на это отвечала, что слыхала все это уже столько раз, последний раз она это говорила тридцать первого декабря, а уже третьего или четвертого января устроила этот цирк с конями, и вот сейчас она говорит то же самое, и значит через четыре дня все может снова повториться. Она говорила «я тебе докажу что так больше не повторится», и я снова отвечала, что и это я слышала. И я ей, увы, не верю.

Я объяснила ей, что если такое происходит между взрослыми людьми, то это называется «клевета», и кто-то может подать на нее в суд, если она будет делать такие вещи в своей взрослой жизни. Я сказала, что такой обычай у нее есть — отвечать на «обиду» разной напраслиной, и это уже происходит не в первый раз, и для меня тут есть риски. Вот вдруг поверит кто-нибудь? Я сказала, что не могу об этом не думать. Она вздыхала, глотала слезы.
Потом мы перешли к каким-то другим вещам — ее прогулкам без спросу, и пропадающим книжкам, и она явно почувствовала себя более уверенно, вроде гроза миновала, я снова с ней разговариваю, и мы живем дальше как ни в чем не бывало.

В целом разговором я была удовлетворена — ничего нового я не услышала, все было ожидаемо - написанное вконтакте было следствием девочкиных обид, и в голове у нее осталось в основном это — её заставляли гладить, и это было несправедливо. Все остальное — так, вокруг, «побочные эффекты». Меня это не удивляло, а вот то, что детка не видит в своем поведении той грани, за которую переходить нельзя — это меня реально огорчало, и немного пугало. Можно удержаться от поступка, который сам считаешь плохим. Но как быть, если нет этих внутренних ориентиров? У меня не было ответа. И куда она может зайти в будущем, «отыгрывая» свои обиды, я не знала. Пока получалось, что куда угодно.

Жизнь наша продолжалась, детку отпустило, меня — нет. Я ходила с этой мыслью — она меня оболгала, она написала про меня гадости, она обвинила меня в разных страшных вещах – я жила с этой мыслью в голове, она у меня там «стояла». Детка меня раздражала, чем непринужденнее и веселее она себя вела, тем громче звучали мои мысли. Прошла неделя, потом другая. Как-то я сказала ей что-то резкое, она огрызнулась — чего ты ко мне цепляешься? Я выплеснула в ответ что-то текущее — посуда не так помыта, полотенце не на том крючочке висит, всё не так, я говорила недоброжелательно, ставила ей каждое лыко в строку, она это чувствовала, я понимала что веду себя глупо, я же не из-за грязной посуды расстраиваюсь, я избегаю «главной темы».

Я ей сказала — я всё время думаю о том, что ты меня оболгала. Я не знаю, как мне с тобой жить. Она повернулась ко мне, вся такая неожиданно сочувственная, сказала с заботливым выражением лица — «о, ты снова об этом вспомнила, и тебе стало грустно?» Твою жеж мать, утешительница. Я усмехнулась, сказала — я не вспомнила, я просто об этом не забывала. Я все две недели об этом думаю. О твоем сволочном поступке. Она сказала — «может, тебе нужно с кем-то об этом поговорить? К психологу сходить, например?» Я смотрела на нее — издевается? Нет, она не издевалась. Она, похоже, начиталась тех моих книжек по психологии, я знала что читает она их внимательно, и обсуждает с какой-то подружкой, и сейчас она явно «играла в психолога», вот тут перед ней стоит человек с проблемой, и она с ним сочувственно разговаривает, и даже дает полезные советы. То, что проблема создана ею же, и это не просто «проблема», это реально нанесенный мне моральный ущерб, как-то выпадает из ее сознания.

Я сказала ей — я не знаю, деточка, что у тебя в голове. Я живу с тобой почти четыре года, и не знаю, что там, внутри твоей дурной башки. Но я хочу сказать тебе одно — ты совершила гнусный, мерзкий, отвратительный поступок. Я не знаю, что ты теперь можешь сделать, чтобы это исправить. И я не знаю, как я с тобой буду дальше жить. Но я знаю одно — что пока эти вопросы не будут решены, я вряд ли перестану об этом думать. И тебе не дам забыть. Она взвилась — «но ведь прошло уже две недели! Это было давным-давно!» Я сказала — возможно, тебя удивит то, что я тебе сейчас скажу. Возможно, в твоей паршивой мелкой душонке вообще ничего не держится дольше двух дней. Но можешь поверить мне на слово — люди помнят такое годами. Годами. И не прощают. И не могут забыть. И если я тебя прощу, это будет чудо. Не для тебя чудо, а для меня. Потому что если человек не может простить, это плохо для него самого. Мне плохо.

От интернета мы отлучили детку совсем. Никаких компьютеров, никакого телефона. Пришла в школу, отзвонилась от охранника. Перед выходом из школы позвонила от охранника, через двадцать минут должна быть дома. Я не думала ни о «воспитании», ни о «справедливости», чисто реактивная мера. Перебьется. Не нравится — извини, мало ли что тебе не нравится. Она не возражала, не возмущалась, вечером довольно рано уходила спать, накрывалась с головой. Как-то вечером, поздно, я хватилась своего старого планшета — он валялся на столике, мне он был неудобен, и я все собиралась его вычистить и отдать кому-нибудь. Нету планшета. Спросила у мужа, спросила у Младшей — никто его не видел. Неожиданно пришло в голову, что могла взять детка — надо же, мне-то казалось что он разряжен, и зарядка неизвестно где, но мало ли. Пошла наверх, время уже почти ночь, детка лежала как обычно укрывшись с головой, я сдернула одеяло, она сделала вид что ее разбудили, я сказала — планшет давай сюда! Она было возмутилась — какой планшет, я вообще сплю! Я продолжала стоять, протягивала руку — давай! Она заворчала, вынула его из-под матраса, сунула мне, отвернулась, укрылась снова.

Я отправилась вниз. Планшет был включен, и открыта ее страница вконтакте, залогиненная. Что ж, поколебавшись немного, я принялась ее изучать. Залезла в сообщения, нашла те, трехнедельной давности. Читала. Вот она пишет первое сообщение, вот второе, третье, четвертое, десятое. С вариациями. Выразительно, чего ж. Я бы тоже всплеснула руками, и возмутилась — какие сволочные родители бывают, однако. А вот она «сеточку сплетает» - а ты слыхала, что у меня случилось? Я-то сама не могу рассказывать, слёзы душат, ты напиши такой-то, она тебе расскажет. Надо же, талантливая какая у меня детка, ну просто мастер пиара. Жалко, черного. Но все равно мастер — никто ж ее не учил, сама придумала как покрепче взяться. Это я мозгами так думала, а желудок выкручивало, и трясло, и — мне-то казалось, что я все же успокоилась, и не так уже близко к сердцу, а теперь по-новой закрутило. Даже сильнее. Своими глазами прочла. Худо-то мне как, вот физически худо, трясет, как будто температура высокая, зачем-я-сюда-полезла. Ну, полезла же, чего теперь.

Так, с «морили голодом» понятно — «же не манж па сис жур», как говаривал известный литературный герой, ну она же не упоминает что просто не давала себе труда взять тарелку и сесть за стол как человек, а вкусные куриные ножки пихала под подушку. Вот про «отдадут в детский дом» — злая, неродная мама подошла и «средь шумного бала, случайно» сообщила о том, что выгоняет из дому — ну это прямая ложь, но художественно написано, чего ж, красивая сцена получилась, героиня в отчаянии заламывает руки. Я упорно искала кусочек про «били». Ага, вот он - «папа схватил меня за руки, а потом я вот так вот на пол». Нет, она определенно гений и мастер художественного образа! И обвинения в клевете ей в будущем ни разу не грозят — она ведь никого ни в чем по сути не обвинила, ну кроме «детского дома». Она просто написала так, что те девочки сами сложили картинку. Грамотно. Интересно, она понимала что делает? Или у нее как-то так интуитивно получается?

Я думала дальше — нарочно или нет, но она создала некое обвинение, и она отлично знала, что девочки среагировали именно так, и что их родители тоже вмешались. И хотя она утверждала что «теперь они так не думают», но я сомневалась, что она опровергла все прямо и внятно — мол, наврала я все, и все было совсем не так, а вовсе даже наоборот. Нет, определенно надо идти в школу и разговаривать с девочками. Только как бы это устроить? И нужно ли звать их родителей?

Детка меня продолжала раздражать, я ее цепляла, и придиралась к ней, а на ее попытки огрызаться придиралась еще больше. Я как будто хотела ей сказать – не нравится, так ступай отсюда. Если бы тогда она снова вышла с предложением уйти в детский дом, я бы взяла ее за ручку и молча отвела в опеку. Но она ничего такого не говорила, и я порой ждала, и испытывала досаду, что ничего такого не происходит. У меня оставалось чувство этой трясины под ногами — ну как нам жить дальше, если, получается, в любую минуту от нее можно ждать чего угодно! Ну да, у нее был для всего этого «повод» - ссора из-за глажки. Так мне что теперь, жить и стараться ни в коем случае не создать ни малейшего повода для деткиного недовольства? Но я не смогу. И я, разумеется, не хочу. Даже если бы я захотела, задача невыполнимая.

С другой стороны, снова думать в сторону «как бы нам расстаться» было как-то глупо. Не знаю почему, но переживала я это именно как «глупо». Хотя я бы не возражала — ну если бы все сложилось как-то «само собой». Вот если бы, например, появился ее тогдашний папа, и предъявил бы на нее «права» - ну да, вконтакте-то она общается с той семьей, братики-сестрички, ну вот и шла бы туда, в родственные объятия, чего бы им ответственность на себя не взять? Детка вела себя довольно вызывающе, видимо тоже ощущала эту неопределенность, и свою виноватость, с которой не знала что делать, и в словах ее звучал протест, и она то и дело меня провоцировала — не очень сильно, так, больше обозначая свою «линию», а я реагировала неопределенно, иногда просто не обращала внимания, иногда вмазывала в ответ словесно, и вовсе не пыталась прийти к пониманию — я сама ничего не понимала.

Как-то я сказала в сердцах, в ответ на очередной деткин закидон — слушай, шла бы ты к этому своему бывшему папе, если тебе так тут не нравится! Она вскинула на меня глаза — к какому папе? Я завелась — дурочку из себя не строй, много у тебя папочек, что ли? Напиши вон ему, пусть документы оформляет и забирает тебя, он же вроде мечтал. Она смотрела испуганно, запротестовала - я с ним не переписываюсь, и он же не может меня забрать, ты же сама говорила, что ему меня не отдадут. Испуг в ее глазах меня охладил, я буркнула — ничего-то он не может, захотел бы — смог. Мне, пожалуй, было стыдно.

Как-то я попыталась вернуться к разговору об этой ее «новогодней рассылке». Она разговор явно не поддерживала, и как будто не понимала — ну что мне еще-то надо! Я сказала — понимаешь, ведь эти люди продолжают думать про меня плохое. Она бросила — да какая тебе разница, что они про тебя думают? Я опешила — ты что, правда не понимаешь? Какая мне разница, что девочки, с которыми я знакома четыре года, которым я приношу подарки на праздники и иногда сижу за одним столом, думают про меня что я избиваю своего ребенка и морю голодом, и делаю прочие нехорошие вещи? Она сказала — ну да, какая разница? Ты же с ними не общаешься, ты их и не видишь. И ты не так уж часто бываешь в школе. Я смотрела на нее — она говорила искренне. Она правда не понимала, чего мне неймется.

Через несколько дней я пришла в школу, поговорить с классной руководительницей. Я хотела попросить ее помочь мне устроить встречу с девочками. Она спросила, был ли у нас разговор с деткой, я рассказала, что да, был — детка подтвердила, что написала неправду, и уверяет, что все объяснила девочкам, но я сомневаюсь, что это так. И меня мучает, что эти родители, да и сами девочки, могут думать про меня все эти вещи. Рассказала ей, что случайно добралась до той рассылки, и что лучше бы я этого не делала — так мне было плохо увидеть все это своими глазами. Собеседница моя сама предложила — а как вы посмотрите, если бы мы собрали девочек и поговорили все вместе? Я обрадовалась — я очень хорошо посмотрю, это отличная идея. Она сказала — а вот прямо сейчас можно, у них как раз сейчас мой урок, они сюда придут, и мы поговорим. Я закивала — давайте прямо сейчас! Подумала - как все удачно складывается.

Классная меня переспросила, немного настороженно — понимаю ли я, что детку тоже надо позвать? Я удивилась этой настороженности - конечно надо, как же без нее! Та спросила снова — вы уверены? Вы не боитесь того, что девочка может сказать? Я заверила ее, что ничего не боюсь, и очень-очень хочу, чтобы мы поговорили наконец все вместе. В класс заглянул кто-то из учеников, потом детка — увидела меня, обрадовалась. Было у нее такое — в каких бы отношениях мы ни находились, ей нравилось, когда я прихожу в школу. По-моему, ей это льстило — я была "родительский комитет", я была « своя» с учителями и даже директором, для девочки моей это был — социальный статус. А может, она была просто рада, как радуется ребенок, за которым мама приходит в детский сад — неважно, ругается она или нет, это же к ней, за ней!

Классная руководительница назвала несколько имен, попросила их зайти — тех девочек, что получили от моей детки ту «рассылку». Всего человек шесть получилось — кто-то из тогдашних адресатов не учился в этой школе, кто-то болел. Все расселись, немного смущенные, немного настороженные. Классная наша начала — недавно произошла неприятная история, и мы хотим об этом поговорить. И хотим выяснить, как все было на самом деле. Я добавила — это не «выяснение для наказания», просто это такое дело, в котором было много неправды. И я сама хочу, чтобы стала понятна правда, для этого я и пришла. Эта встреча не про плохое, это встреча про хорошее и про примирение, по крайней мере я на это надеюсь. Девочки заметно расслабились.

Классная обратилась к детке, несколько для меня неожиданно — скажи мне, - она назвала ее уменьшительным именем, ласково и проникновенно, - скажи, тебе от мамы достается иногда? Добавила — вот мне в детстве от мамы доставалось, и иногда крепко, и я теперь считаю, что мама была права, я потом это поняла. Тебя ведь мама тоже иногда воспитывает?

Я ее понимала — она просто воспользовалась моментом, чтобы уж выяснить так выяснить. И "задала тон" - не бойся говорить, это нормально, вот у меня так было! Ну что ж, это ее право и даже ее обязанность. Детка твердо сказала — нет, мама меня не бьет, ничего такого. Классная переспросила — ты уверена? Она приобнимала девочку за плечи, и та сидела спиной ко мне - «фактор влияния» с моей стороны был исключен насколько можно. Она повторила - «нет, мама — нет». Классная продолжила — а папа? Тут детка заговорила сбивчиво — ну вот он меня за руки, а потом вот так вот на пол. Я подала голос - «скажи пожалуйста, внятно, что там у вас происходило». Она опустила голову, пробормотала — я сама на пол свалилась, специально. Но он мне выкручивал руку. Я не стала спорить — что я сейчас докажу? Ну хоть от картинки «меня бьют ногами» избавились, и то хорошо.

Потом она рассказала все по порядку — и как мы поссорились из-за глажки, и как она на меня обиделась потому что я с ней мириться не захотела, и как потом написала вконтакте от обиды. И что ничего этого не было — никто к ней не подходил «среди праздника» с обещанием назавтра отправить в детский дом, и никто не морил ее голодом, и никто не запирал в комнате, она все это придумала. Воцарилась пауза. Девочки молчали, глядя на нее кто с недоумением, кто с изумлением. Обстановку разрядила самая эмоциональная, Надя — она воскликнула, — ну как же ты могла! Мы же за тебя так переживали! Я ночь не спала, я так плакала, я представляла что тебя там бьют! И морят голодом! И ты не брала трубку!

Другие девочки присоединились — ну да, мы же тебе поверили! Похоже было, что кое-кто из них сейчас оскорблен. Ну да, все та же история — детка «развела их на чувства», и чувства были серьезными, и теперь они чувствовали себя глупо. Кто-то сказал - «хорошо что в полицию не пошли», все закивали — да уж, вот смеху-то было бы. Я сказала, что смеху было бы мало, и они имели полное право туда пойти — они ведь думали что все это правда. Я добавила — люди верят друг другу, это нормально. Они кивали, кто-то принялся рассказывать, что говорили дома их родители, и как они сами переживали. Я сказала — понимаете, у нас тут с деткой (я называла ее по имени) вышел спор. Я пыталась ей объяснить, что для меня важно, что про меня думают люди. Она говорила мне, что это неважно. А я считаю, что важно — что вот вы конкретно думаете про нас всех, про нашу семью. Я поэтому и пришла сюда, и поэтому попросила вас собрать. И я хочу вас спросить — вы понимаете меня, вы считаете, что репутация человека — это важно? Большинство закивало — да, мы очень понимаем. Ближе всех ко мне сидела девочка, приехавшая из далека, в Москве «новенькая» - она кивала сильнее всех, и не торопясь начала рассказывать, что на ее родине это очень-очень важно, что про тебя соседи думают, потому что если человек сделал что-то плохое, то с ним просто перестанут общаться.

Потом мы заговорили о деткиной обиде. Я воспользовалась случаем, и спросила деткиных одноклассниц — делают ли они что-то по дому? Я объяснила — моя девочка считает, что она одна помогает по хозяйству, и что ее заставляют, а все остальные гуляют и делают что хотят. И я хочу их попросить — не могли бы они рассказать , так ли это. Правда ли, что они дома только отдыхают и сидят вконтакте, ну и гулять ходят. Потому что наша девочка думает про них только так.

Девочки смеялись. Не над деткой — тема их увлекла, и они наперебой рассказывали, что им очень много приходится делать по дому, даже слишком много — большинство делало в доме уборку от и до, на многих была вся стирка и глажка, они ходили в магазины и в детский сад за младшими, на рынок за картошкой, и картошку потом нужно было чистить и жарить на всю семью. И в будни, и в выходные. А уж на каникулах - тем более, уроков нет, значит можно побольше заниматься домашним хорзяйством! Я посматривала на детку — у той глаза были на лбу от изумления, она, похоже, услышала все это впервые в жизни. Да меня никто за компьютер не пустит, пока я все уроки не переделаю, и свои и с братьями, и потом только на часик! - восклицала одна девочка. Да мне каждый раз нужно у папы компьютер выпрашивать — вторила другая. Третья, четвертая - все спешили поделиться, и каждой, конечно, хотелось, чтобы им разрешали побольше. От обязанностей они незаметно перешли к строгостям в своих семьях, и тут уже моя деточка только успевала переводить глаза с одной на другую.

Да попробовала бы я на маму голос повысить! - восклицала одноклассница. Да со мной вообще разговаривать не будут, и правда запрут, если я откажусь по дому что-то делать делилась другая. Вспомнили про телефоны — в разговоре всплыл деткин телефон, ей пришлось объяснить, что трубку она не брала не потому что «телефон отняли», а потому что она грохнула его об пол с размаху еще до нового года, стремясь что-то в очередной раз «доказать». Одноклассницы смотрели с недоверием - и что, детка правда себе все это позволяет, и ее, похоже, даже и не наказывают? А она сама еще и обиняет родителей? Одна из девочек сказала — я недавно случайно разбила свой телефон, даже не сам телефон, а стекло, и мне полгода новый не покупали, в наказание, и я считала что это справедливо.

Похоже, теперь история казалась им почти «чудовищной» уже с другой стороны — у детки, оказывается, столько всего есть, и ей столько всего позволяют, и прощают, и она это совсем не ценит, и так себя ведет, и делает из них дурочек, придумывая всякие ужасы. Детка стояла вся в слезах, к ней кинулась та подружка, что эмоциональнее всех переживала, обняла ее, стала говорить - «все, не плачь, мы же все равно тебя любим, ты нам все рассказала, и всем стало легче!», и детка говорила сквозь слезы - «мне так стыдно! Мне никогда не было так стыдно!» В класс уже ломились ученики, классная руководительница объявила, что разговор наш закончен, я подтолкнула детку к дверям — нечего этим мальчишкам на нее пялиться, и так небось под дверью подслушивали.

Мы вышли в коридор, детка плакала, подружка ее обнимала. Классная руководительница подошла, погладила детку по плечу, сказала — "это хорошо что тебе стыдно, это святые слезы». Я смотрела и думала — крокодиловы. Нет, не то чтобы я не верила ей прямо сейчас — она конечно говорила искренне, и плакала от всей души, и ей наверное было стыдно. И это, наверное, было хорошо. Но я не верила, что это надолго. Пройдет день, или два, или неделя, и... Не верю я ей. Это плохо. Это, наверное, было хуже всего.

Продолжение

Сохранено