Живем дальше Ч.18

tatiana_gubina — 31.03.2016 События, которые описаны в этом тексте, происходили три года назад.
Самое начало этой истории - здесь
Для тех, кто не читал - это очень много букв, и несколько разделов - "Откуда берутся дети", потом "Началось", потом "Живем вместе".

Часть 17 здесь

Ситуация оставалась неопределенной, и я скорее склонялась к тому, что «надо как-то лето пережить», а там посмотрим. Я думала — если что, можно ведь и летом порешать, хотя эта идея мне нравилась не очень — я знала, что все дети из детских домов и приютов на лето разъезжаются по лагерям, и если отказ будет летом, то девочке придется все это время провести в городе. С другой стороны, «снявши голову, по волосам не плачут», значит все будет так как будет. Мысли крутились, определенности не было.

Занятия в школе закончились, я забрала детку домой. Заодно зашла к директору, поговорить про детский сад. Он сказал — да, я знаю, мы это обсуждали, она может помогать в детском саду, пусть приходит, конечно! Я спросила — будут ли ей за это что-то платить, он отвечал как-то неопределенно, я настаивала, объясняя, что вопрос не только в деньгах, но это разные ситуации — одно дело если она будет «заходить в свободное время», и совсем другое – если для нее это будет «работа за деньги», пусть это будут два часа в день, «четверть ставки», но это другой уровень ответственности, и другое отношение. Из его ответов получалось, что оформить они ее не могут, потому что она несовершеннолетняя, и нужны разные документы, которых у нее нет, поэтому она может находиться с детьми сколько захочет, но это будет неофициально.

Я спросила про оплату лагеря — если девочка будет все время находиться в детском саду, то, может быть, и оплату за лагерь можно сократить. Он опять крутил вокруг да около, но получалось что — нет, сокращать ничего нельзя, и платить нужно полную сумму. «Она же будет на экскурсии ездить», - сказал он. Вроде получалось все логично, и спорить я не стала. Да и что спорить — все равно вариантов никаких не было. Он еще раз расхвалил на все лады как тут у них замечательно, и на этом мы расстались.

Дома у нас сразу стало все плохо. Как-то так, «без пересадки». Не то мое непринятое решение сказывалось, висело в воздухе и нагнетало атмосферу. Не то детку, безотносительно моих решений, пугало предстоящее лето — она-то совсем не знала, что и как предполагается в эти три месяца, для нее это была «расстилающаяся впереди неизвестность», а спросить она не могла, или не хотела — последнее время она демонстративно не задавала никаких вопросов, вообще никакого нормального диалога у нас с ней давным-давно не было. Я, со своей стороны, избегала заводить с ней разговоры, потому что любое взаимодействие неизбежно проходило через «полосу препятствий» - сначла она будет воротить нос и делать вид что не слышит, или огрызаться, или качать права, потом «снисходительно» вполоборота вроде выслушает, похмыкивая, кривя улыбочку и пожимая плечами, потом я буду ждать чтобы она ответила, и она снова будет огрызаться, ну и так далее. Да и сказать мне на данный момент было нечего.

Состояние неопределенности длилось пару-тройку дней, детка демонстративно уходила из дома и приходила, каждый раз шваркая калиткой так, чтобы все уж точно были в курсе ее «свободных перемещений», выражала свое недовольство сквозь зубы и напрямую, потом вдруг объявила, что здесь она оставаться не желает, и поедет в школу. Я объяснила, что в школу она поехать просто так не может, занятий нет, и ее там не примут, это же не гостиница, в которую каждый может приехать когда захочет. Она настаивала, у нее были какая-то своя логика, довольно сбивчивая, она говорила что соберет чемодан и уедет, в этом было что-то пугающее, какое-то как будто навязчивое стремление уйти отсюда, хоть куда. Все эти разговоры шли в атмосфере напряженной, даже накаленной, детка была взвинчена до предела, я это чувствовала.

Наша помощница по хозяйству, Валя, спрашивала - «чего это с ней», и я не могла ответить. Все как будто подвисло, очень плохо, и при этом непонятно, в какую сторону можно сделать хоть малейший шаг. Валя предложила поговорить с девочкой, у нее ничего не получилось, она пришла в растерянности, сказала - «толком она не отвечает, сидит там, вокруг все валяется, я хотела было прикрикнуть, чтобы встала и убрала, но что-то мне не по себе. Странная она какая-то».

Я сидела на крыльце сарая, курила, последнее время я проводила там много времени, убегая в это незамысловатое занятие. Неожиданно из дома вышла детка, таща за собой чемодан. Я подумала, что она пойдет с ним к крыльцу, что это она исполняет свою угрозу отправиться в школу, но она повернула в сад, и скрылась за углом дома. Что там, в саду, можно было делать с чемоданом, я не понимала. Сидела и думала. Потом встала и пошла посмотреть. Вот сад, вот девочка, вот чемодан. Интересно, что в чемодане.

Потом она вернулась в дом, потом снова куда-то ушла, хлопнув калиткой, теперь с пустыми руками, и я попросила Валю открыть чемодан и посмотреть что там. Самой мне почему-то было страшно его открывать. Она открыла — чемодан был почти пустой, один скомканный халат. Мне стало очень не по себе. Она что, сошла с ума? И я в этом виновата. Это я ее грузила, это я от нее чего-то добивалась, я не отправляла на лечение, я сделала ставку на здоровые силы организма, и, видимо, ошиблась совершенно трагически. Она менялась как могла, потом сопротивлялась как могла, а сейчас выпала из реальности. Я виновата. Все, что я могу сделать — это поскорее избавить ее от себя. Она уже не знает как мне объяснить, что не хочет жить со мной. Ну все уже. У этой ситуации есть только один выход. И хватит валять дурака.

Я попросила Валю поставить чемодан на место. Сказала, что все в порядке, и ничего делать не нужно, я сама разберусь. Валя уже собралась уходить, но предложила — Татьяна, может мне пока остаться, может вам помощь нужна? Я ответила, что помощь мне не нужна, я в порядке, и вполне контролирую ситуацию. Я чувствовала себя спокойно, пришла ясность, решение было принято. Когда девочка вернулась, я выждала немного, чтобы не получилось, что — прямо с порога, подошла к ней, сказала, что я приняла решение, и отказываюсь от опеки. Она так долго убеждала меня, что хочет отправиться в детский дом, и вот теперь она там и будет жить. Мне очень жаль, что у нас с ней все к этому пришло, но поделать тут, видимо, ничего не возможно.

Она спросила - «мне нужно уходить прямо сейчас?», я ответила, чтобы она не валяла дурака, понятно же что сейчас идти никуда не надо — дело близилось к вечеру выходного дня, - но в будний день я пойду в отдел опеки и напишу заявление об отказе. Поэтому пока она может жить спокойно, никто ее никуда не выгоняет, и я все ей буду сообщать, и она все будет знать заранее. Она спросила про вещи, я сказала, что все свои вещи она, конечно, заберет с собой, и я предлагаю ей взять еще какие-то книжки, не совсем конечно по ее выбору, но можно будет обсудить, что я готова отдать. На этом наш разговор закончился. Выходные прошли тихо, напряжение несколько спало, хотя нельзя сказать, что атмосфера стала легкой и безоблачной. Так как-то, не пойми как.

Меня отпустило. Я чувствовала правильность своего решения. Детка ощутимо успокоилась, перестала хлопать калиткой и бегать с чемоданом, и это означало, что ни с какого ума она не сошла. Просто в такой вот штопор вошла, «доказывая» что-то свое. Возможно, добиваясь того, что сейчас произошло — моего отказа от опеки. А может, еще чего-то. Как бы там ни было, но ее истерика последних дней исчезла, она не была веселой или дружелюбной, но — определенно стабильной. Иногда она посматривала на меня как-то странно, и у меня мелькала мысль — может быть, она боится, что я передумаю?

Тут дело было в том, что наши прошлые с ней стычки по поводу «отдай меня в детский дом» обычно шли по одному и тому же сценарию. В какой-то момент, давно уже, я заметила, что скандал на эту тему происходит в основном в пятницу вечером, ну или в первой половине дня в субботу. Детка входила в раж, потом начинала изо всех сил настаивать на «детском доме», и я почти искренне обещала ей, что в понедельник с утра отправлюсь писать заявление. К концу выходных накал страстей, естественно, спадал, я и не думала никуда идти, и все забывалось — до следующего раза. Я подумала, что, возможно, девочка моя ждет понедельника — пойду я в опеку или нет. Но вот с каким чувством она ждет? Боится что я передумаю? Или, наоборот, надеется, что все опять кончится ничем? Я-то знала, что пойду туда точно. В прошлые разы все было по-другому, не по-настоящему. В этот раз все было серьезно.

Я сидела на своем «курительном» крыльце, размышляла. О том — о сем. На душе было спокойно и определенно. Из дома вышла девочка, пошла ко мне. Остановилась шагах в трех, потопталась, возможно, ожидая, что я спрошу ее — зачем пришла. Я молчала. Надо будет — скажет. Она произнесла - «мне нужно с тобой поговорить». Я кивнула - «нужно — говори». Она еще потопталась, сказала - «я не знаю как говорить». Я помолчала — ну не знает и не знает. Потом все же озвучила - «не знаешь, не говори». Она еще потопталась, потом сказала: «Ну ты же меня в детский дом решила отдать. Есть ли какие-то условия, при которых мне можно остаться здесь?» Я мысленно восхитилась — ничего себе! Однако, когда ей надо, как формулирует! Я уважительно обдумала ее вопрос. Ответила - «нет, нету никаких условий, при которых ты можешь остаться здесь». Она метнула в меня взгляд, еще раз спросила — «то есть нет ничего такого, что я могла бы сделать, чтобы ты изменила решение?» На этот раз ее голос звучал более настойчиво, с некоторым вызовом.

Я еще подумала. Я понимала, что дело серьезное, и мне сейчас нужно быть совсем честной — и с собой, и с ней. Мне, конечно, нравится как она сейчас строит разговор. Вообще такое впечатление, что в ней вдруг включился «нормальный человек», с которым можно нормально разговаривать. И все ведь, зараза, понимает, и сказать может, и вон социальные и мыслительные навыки демонстрирует недюжинные. Куда только «придурковатость» делась, и эти то жалостно-ноющие, то густо-хамские интонации, и где игры в «испуганную сиротку» и прочие прелести нашей жизни? Мне нравится, что все это сейчас как будто «выключилось», и значит она умеет все это включать-выключать, и значит… - хм, короче, не пропадет. Но соблазн есть, конечно. Я еще подумала. Да, она могла бы «что-то сделать». Только я больше не могу делать на это ставку. И вообще я не могу больше зависеть от этих ее перепадов. Я ей не верю. Сейчас до нее дошло, что дела обернулись нешуточно, и она станет «паинькой». А потом почувствует, что «проехали», и опять все начнется по-новой. Нет уж.

Я сказала - «нет. Ты ничего не можешь сделать, чтобы я изменила решение». Она топнула ногой - «ну тогда я в детском доме буду еще хуже себя вести!»

Я затушила сигарету. «Послушай, что я тебе скажу. Понимаешь, ты ведь считаешь, что все крутится вокруг тебя. Ты так искренне думаешь - что все с трепетом в тебя вглядываются, и очень хотят, чтобы ты сделала то и не делала этого, и от того как ты проявляешься, зависит настроение окружающих тебя людей». Пока я это говорила, она еле заметно кивала — как обычно кивает человек, который внутри себя согласен с тем что слышит. Я продолжила - «И ты считаешь, что все все время от тебя что-то хотят». Она кивнула. «И ты считаешь, что я отдаю тебя в детский дом, чтобы повлиять на тебя и изменить твое поведение». Она кивнула энергично — ну да, разумеется. Я сказала: «Ты ошибаешься. Я отдаю тебя в детский дом, потому что я не могу больше с тобой жить. Не хочу. Я делаю это для себя, а не для тебя. Как ты там будешь себя вести, мне касаться уже не будет».

Она смотрела удивленно. Теперь я закивала — «да, меня не будет касаться, как ты будешь себя вести. Я даже об этом не узнаю». Мне хотелось добавить что-то еще, объяснить поподробнее, что я имею в виду и что я думаю, но я себя остановила. Либо она меня услышала, либо нет. Она переспросила еще раз - «так ты меня тут не оставишь ни в каком случае?» Я подтвердила - «ни в каком. Я лично не хочу жить с тобой лично». Она затопала ногами, шарахнула кулаком по перилам крыльца, повернулась, и пошла прочь, громко и невнятно ругаясь. Была у нее эта манера — раньше она тихонько бубнила себе под нос, ворчала что-то, а последнее время стала делать это громко. Интересный был эффект — ты слышишь громкую злую речь, а слова разобрать не можешь, и вроде придраться не к чему, потому что интонацию всегда можно оспорить — да мало ли чего тебе там послышалось! Получаешь этот «ушат» на голову, но разве она сказала хоть словечко плохое?

Детка шла к дому, а смотрела ей в спину и думала о том, что ведь еще секунду назад у меня был какой-то «зазор», я говорила все это, но одновременно и видела ее, такую вменяемую, такую понимающую, и была не то что мысль, скорее тень мысли — может она правда готова измениться? Да ну, о чем я? Вон опять — ровно то же самое. Она не получила то что хотела, и ответ на это один — выплеск злобы, агрессия, «мне-не-дали-чего-хочу», и эти демонстративно-разрушительные действия — ударить кулаком, разнести что-то, ну крыльцо-то не разнесет, но показать — показала. Нет, я определенно всего этого не хочу.

Началась новая неделя, я еще немножко потормозила, и мы вместе с мужем отправились в опеку. У мужа с деткой накануне произошел какой-то конфликт, не очень значительный, но он был в эмоциях, и на этот раз сказал, что наверное, действительно — все, хватит, так жить нельзя и надо что-то решать.

Мы сидели в кабинете вчетвером, руководитель нашей опеки, кто-то из сотрудников, и мы с мужем. Руководительница наша мне всегда нравилась — она была сдержанной, спокойной, чуть холодноватой, но я понимала, что этот холодок как раз хорошо сдерживает те страсти, которые обычно бушуют вокруг всех «опекунских» тем. Я вкратце рассказала, что у нас происходит, она выслушала, спросила про сопровождение семьи. Я рассказала ей, что у нас в этом смысле было — про шесть лет в предыдущей приемной семье, когда девочку регулярно возили к психологу, про работу с нейропсихологом и логопедом, про встречи ее с детским психологом уже в нашей семье и мои регулярные консультации, про мою собственную работу в психотерапии, а также тематические консультации с коллегами. Информацию на эту тему я всю собрала, она была описана в файле, с описанием проблем и работы, направленной на их решение, я отдала ей файл, она прочла, сказала, что — да, еще что-то добавлять наверное не имеет смысла.

Сказала, что мне надо написать заявление. Что можно пойти таким путем — пока что поместить девочку в приют, временно, и может быть, это окажет на нее воздействие, и в наших отношениях что-то изменится. Мне совсем не нравилась эта идея — рассматривать все это «как воспитательную меру», в моем профессиональном опыте были ситуации, когда ребенка отдавали «чтобы осознал», и обычно никакого «осознания» не происходило, наоборот, все становилось только хуже, впрочем я допускала, что бывает и по-другому. В любом случае, возражать я не стала, пусть это происходит так как происходит.

Она стала звонить в наш районный приют. Там сказали, что у них нет мест, и взять кого-то еще прямо сейчас не могут. Позвонили в другое место, там сказали, что в ближайшие дни у них карантин, он вот-вот должен закончиться, и тогда можно будет решить. Вопрос нескольких дней. Мы поговорили с сотрудницами опеки еще немножко — о девочке, о детях вообще, о том как и что бывает. О том, что иногда в опеку приходят вместе с ребенком «на пике» конфликта, в бурных эмоциях, и говорят — забирайте его, прямо сейчас, мы больше не можем ни минуты. И это очень трудная ситуация.

Мы договорились, что они будут созваниваться с тем приютом, и позвонят мне через пару дней — в четверг. Сотрудница опеки сказала — вы же сможете сами ее туда отвезти? Я подтвердила, что вполне смогу. На этом мы и расстались. Когда я вернулась домой, то вспомнила, что заявления я так и не написала.

Дома я сказала девочке, что была в опеке, что мы все решили, что в ближайшие дни от них будет звонок, и тогда они скажут, куда и когда надо будет ехать. Пока она может потихоньку собирать свои вещи. Она спросила, может ли взять тот чемодан, который обычно брала в поездки. Я ответила, что и чемодан, конечно, может, и что вообще за это пусть не волнуется, если что-то туда не поместится, то упакуем в какие-нибудь сумки. Все это было как-то буднично, как будто речь шла об очередном путешествии, просто надо собирать все тщательнее, и вещей будет больше. Буднично и вполне миролюбиво. Спокойно. Никто не эмоционирует, никто ничего не делит. Не было ощущения «обрыва», жизнь идет своим чередом, немного в неожиданную сторону, но — что ж, значит именно в эту сторону она и идет.

В четверг я ждала звонка. До этого пару дней мне казалось, что я вовсе и не думаю обо всем этом, а тут оказалось — думаю, и даже очень. И очень жду, когда из опеки позвонят, и скажут, что все в порядке, место в приюте есть, девочка может переезжать. Звонка все не было. Я ходила туда-сюда, пыталась заняться какими-то делами, но поймала себя на том, что все время прислушиваюсь — не звонит ли телефон. К середине дня я без сил лежала на диване, свернувшись клубком, и не сводила глаз с трубки. Ну давай, звони уже! Ну где они там? Они что, забыли? Я подумала — я сто лет так не ждала чьего-то звонка. Ну может, когда-то очень давно, в каких-то личных отношениях, с этим душевным трепетом и тревогой — ну же, позвони мне-позвони, позвони мне ради бога, как в той песне, сил нет ждать, только об этом и думаешь. Звонка не было.

К концу дня я подумала — может быть, они специально не звонят? Ну так, подвесили ситуацию, и нарочно тормозят, авось у нас тут само «разгладится». Я вспомнила пару эпизодов из прошлого опыта работы – бывало, что приемный родитель в эмоциях приходит и требует, чтобы чадо забрали немедленно, и иногда по объективным обстоятельствам, а иногда и не без задней мысли сотрудники говорят, что «надо подождать», и не раз бывало, что через пару дней родитель звонил и говорил, что вроде у них все улеглось, и никого никуда прямо сейчас забирать не надо.

Я подумала — наверное, они решили просто не звонить. Меня разбирало сделать это самой, но я удержалась — если мои догадки верны, то что толку, мне все равно скажут, что «пока ничего не решилось». Если же я ошибаюсь, то — ну мало ли какие там на самом деле обстоятельства. Может, завтра наберу номер и узнаю. Или в понедельник. Тошнотворное чувство подвешенной ситуации было, но я с ним как-то справлялась. Ну значит ситуация подвешена. Ну значит, на данный момент есть эта объективная неопределенность. Но я-то для себя все решила. Ну а кто обещал, что все мои решения будут немедленно воплощаться в жизнь? Все что я могла, я сделала. Если ничего не сдвинется, значит, буду «продвигать» дальше. Просто надо подождать.

На следующий день был день рождения моей Самой Старшей дочки. Она жила отдельно, но дни рождения мы справляли вместе, и она должна была приехать со своим другом. Про то, что мы с девочкой расстаемся, я ей рассказала, когда сама почувствовала уверенность в том, что по-другому — никак. Мне было очень страшно, что она меня осудит. Ну не осудит, конечно, но не будет считать, что я делаю правильно. Говорили мы об этом по телефону, она меня слушала, потом сказала — мам, ну ты только не переживай так. Не расстраивайся. Она говорила что-то еще, очень сочувственно, и я поняла, что она и не собирается «оценивать» ни мои решения, ни саму ситуацию, для нее тут вообще не было «правильно-неправильно», это были мои решения, в моей жизни, а ей было важно, что я чувствую и что со мной происходит.

Разговоры все уже состоялись, а сейчас мне нужно было готовить стол, летом мы обычно делали все на мангале, и что-то нужно было нарезать, а что-то замариновать, и неужели с прошлого раза не осталось ни одной пластиковой тарелки? Я торопилась — вчера я не делала вообще ничего, провела день в этом бессмысленном, съедающем все силы ожидании, и теперь надо успеть и в доме прибрать, и себя в порядок привести, ну и вообще. Я крутилась как белка в колесе.

Неожиданно раздался звонок — из опеки. Наша сотрудница бодро сказала, что все в порядке, место в приюте согласовано, можно переезжать, прямо сегодня. К сожалению, ее идея, чтобы я сама отвезла девочку, не может быть реализована. В приюте сказали, что с момента, как я напишу заявление, ответственность за ребенка переходит на приют. И если, например, девочка в дороге от меня убежит, то отвечать будут они. Поэтому они сами приедут ее забирать. Так что мне нужно прийти, вместе с девочкой, написать заявление, и все. Я спросила — когда это нужно сделать? Она ответила — да вот прямо сейчас, я еще два часа буду здесь, мы с вами успеем за два часа все оформить.

Я промямлила — а как же зимние вещи? Мы еще не собрали зимнее, только летнее, и как же быть? И я, наверное, не успеваю, потому что у меня сегодня дочкин день рождения, и если я прямо сейчас поеду к ним, то я тогда вообще ничего не успею сделать. Она выслушала мою сбивчивую речь, сказала — ну давайте в понедельник тогда. Ей тоже не хочется сейчас наспех делать, а вдруг что-то затянется, а ей уходить надо. Сказала, что пока даст отбой в приют, чтобы никого не отправляли. Договорились на понедельник. Я вздохнула — мне просто нужно какое-то время, чтобы «утрясти» все внутри себя. Просто собрать мысли в кучку. К понедельнику соберу.

Я сказала детке, что из опеки позвонили, место для нее есть, все в порядке, и в понедельник она переедет, а пока все можно еще раз просмотреть и перебрать, а кстати и зимние вещи пусть все проверит, и все возьмет — я знала, что про это она могла вообще не подумать, обычно «вперед» она не думала, она ответила, что действительно про зимнее забыла, и пойдет сейчас посмотрит. Я спросила — не нужна ли ей помощь, она ответила, что ей Младшая помогает, они вместе все это делают. Я покивала — они действительно занимались этими сборами вместе, как-то на удивление дружно, и пару раз я даже слышала, как они вместе о чем-то смеются, а такого не было давным-давно.

День рождения прошел хорошо и радостно. Мне было чуть странно думать о детке — вот она вроде с нами, а уже как будто и не с нами, не то часть семьи, не уже и не часть, а была ли она — частью? Или так мы и жили, и я все пыталась ее «втаскивать», и ничего не получалось, и всем от этого было плохо… Детка поела с нами, потом ушла к себе, ничего необычного, она редко сидела за общим столом подолгу, поест да и уйдет, вот и сейчас ушла. Ни хорошо, ни плохо, просто - нет ее с нами.

На следующий день я стала разбирать девочкины документы. Старая медкарта, кое-какие выписки. Бумажка из роддома, где она родилась. Копии - акт обследования семьи, протокол об изъятии ребенка из семьи. Приказ о зачислении в дом ребенка. Копии из личного дела. Документы, которыми сопровождались ее перемещения из одного учреждения в другое. Что-то по прошлой приемной семье. Все эти бумаги лежали у меня давно, и оказались у меня почти случайно — к моему опекунству они, строго говоря, отношения не имели, кроме разве что медкарты. Мне их отдал кто-то из сотрудников нашего бывшего детского дома — пусть у меня будут. Теперь я смотрела на все это, и думала — что с ними делать?

Это был не такой простой вопрос. Отдать их девочке — но где она будет их держать? В тумбочке в детском доме? У нее же не будет какого-то своего, обособленного пространства, в котором можно хранить документы. Документам место в шкафах у соцработников. У самого ребенка не предполагается наличие никаких бумаг. Отдать все это кому-то из сотрудников приюта, в котором она будет жить? Но бумаги неофициальные, «неуставные», все, что «полагается», будет подшито в папке, которую передадут из отдела опеки. А эти? И не документы вовсе, а так — «бумажки про жизнь». Возможно, их запихнут в какую-нибудь папку, и там они забудутся, или их и вовсе выкинут перед очередной проверкой, чтобы ничего лишнего. Я-то считаю, что эти «бумажки» должны быть у самой девочки, не сейчас так потом, это часть ее жизни, ее архив, и она имеет право их иметь. Но сохранятся ли они у нее?

Я подумала про еще один «архив» - детский, тот что мы собирали все эти годы, ее рисунки, кое-какие тетрадки, старые школьные дневники — все это однажды становится важным и интересным, когда человек, уже взрослый, вдруг начинает «перебирать» свою жизнь, и разглядывает эти «моменты» своего детства, и вспоминает себя. Хорошо, когда есть такая возможность. Хорошо, когда что-то хранится. Когда я забирала ее от бывшего приемного папы, не было ничего. За годы нашей жизни с девочкой кое-что собралось. Я думала — и куда это теперь девать? Ни в одном детском доме не предусмотрено хранилище для подобных вещей. Я хочу расстаться с деткой, хочу избавиться от ее присутствия в своей жизни, и нужно бы все это ей отдать. Но ей же некуда это деть.

Меня вдруг стало накрывать от этой мысли — ощущением общей несправедливости жизни, и вдруг так остро думалось, что все детдомовские дети действительно этого лишены — этих крупиц информации о себе, а иногда и не крупиц, а целых пластов, им же никто этого не «выдает», и все это теряется при перемещении с места на место, и кто заботится о том, чтобы собирать для ребенка «папочку» - не официальное личное дело, хранящееся в канцелярии, а его, личную папочку, где есть эти бумаги — про него? Я подумала о том, что детям, оставшимся без семьи, иногда делают «книгу жизни» - своего рода «восполнение пропущенного», такая «восстановленная память», к этому побуждают приемных родителей, и иногда психологи в детдомах этим занимаются, по собственной инициативе. Но книга жизни — штука больше «художественная», она делается вместе с ребенком, это больше «альбом», чем собрание документов, рассказ о событиях жизни на языке ребенка, восполняющий «пробелы». Мне же думалось именно о «документальном архиве» и о том, что он никак и никуда не вписывается.

Я прикинула — кому бы все это отдать? Получалось что – некому. У детки нет близких людей, кроме меня. В приют передавать бессмысленно — никто не будет хранить это персонально. Мне самой вовсе не хотелось оставлять «хвосты» в своем доме, расстаемся так расстаемся. Но… наверное, придется оставлять у себя. Или найти какое-то «доверенное лицо». Проблема, да. Надо ей хоть показать их.

Девочка ушла гулять с моей сестрой. Та вызвалась с ней поговорить о нашем расставании. Я не возражала — пусть разговаривают, чего ж. О чем сестра собиралась говорить, я не знала, и спрашивать не стала. Что бы это ни было, это их взаимное дело. Гуляли они долго, часа три. Мы с Младшей смотрели какое-то кино, я все время как будто выпадала, то и дело теряла нить происходящего на экране. Не то чтобы мысли сбивались на другое — просто общее состояние какой-то нервозной рассеянности. Скорее бы у нас уже все решилось, что ли. Скорей бы понедельник. Детка вернулась совсем тихая, я бы даже сказала — умиротворенная. Через некоторое время подошла, сказала, что хочет со мной поговорить. Я попросила досмотреть кино. Она закивала — конечно, досмотри, мне не срочно.

Мы сели за стол, напротив друг друга, она заговорила. О том, что мы с ней расстаемся. И что она, на самом деле, понимает, что вела себя ужасно, и что сожалеет, что у нас все было так плохо. И что она понимает, что я много для нее сделала, и что она мне благодарна. Вообще она о многом сожалеет. И просит прощения. Нет, — она сделала эту оговорку как-то совсем по-взрослому, – она просит прощения не чтобы я передумала, она понимает что я не передумаю, она просто просит прощения. И она будет стараться, чтобы в ее будущей жизни все складывалось по-другому. Она понимает, что это от нее зависит. Она будет стараться.

Говорила она искренне. Как-то так не торопясь, подбирая слова — выражение своих мыслей не всегда давалось ей легко, и сейчас она иногда искала нужное ей слово, не нарочито, а просто пытаясь выразить себя. Я догадывалась, что наверняка то, что она сейчас говорит, во многом «пришло» из разговора с сестрой. Сестра моя как раз могла напрямую, без всяких «тематических» заморочек, от которых она была далека, объяснить детке все по-простому — и про то, что семья старалась, и про то, что она была не права, и про вину, и про благодарность. Девочка могла все это «снять с языка». Но говорила при этом — искренне, и «от себя», это чувствовалось. И еще чувствовалось, что она не пытается сейчас «повлиять». Это было хорошо — то, что сейчас происходило. Я не испытывала каких-то чувств к детке — ни хороших, ни плохих, эмоций у меня не было - все происходящее как будто немного на дистанции, не сильно волнует. Но я была рада, что все происходит именно так. Такое почти идеальное расставание.

Я сказала, что со своей стороны тоже прошу у нее прощения, я далеко не всегда была права, и мне неприятно думать о том, что некоторые мои поступки были по отношению к ней несправедливы. Я тоже ее обижала, она обижала меня, но и я — ее. И я прошу прощения. Мы поговорили еще — о ее дальнейшей жизни. Я сказала ей пару вещей, которые считала важными. Мне не хотелось говорить много, и не хотелось звучать нравоучительно, я постаралась, чтобы мои замечания выглядели скорее «наблюдениями» - просто такая нейтральная обратная связь, бывает вот так, а бывает вот сяк, и может быть, она как-нибудь захочет об этом поразмыслить.

Подумала, что мы с ней уже, наверное, полгода не разговаривали так подолгу. Вот сейчас, мы же целых полчаса, наверное, сидели и разговаривали. Полчаса! Невероятно. Я уже забыла, что с деткой так может быть. Все же правильно, что мы с ней расстаемся. И какая я была дура, что длила и длила это наше невыносимое сосуществание. Давно уже надо было все решить. И дать всем нам освобождение.

Я принесла ее документы. Я сказала, что эти документы — отчасти про нее саму, отчасти — про ее кровную семью. Я их хранила, и собиралась показать ей рано или поздно. Сейчас я хочу, чтобы она все это прочла. Видимо, я пока оставлю их у себя, но я хочу чтобы она знала, что все это есть. И что вообще-то они должны быть у нее, но пока неизвестно, где она будет жить, поэтому пока что пусть побудут тут. Потом я как-нибудь их ей передам.

Она села читать. Всего листков было семь или восемь. Читала она долго. Каждый листок очень внимательно. Иногда спрашивала, что значит то или иное слово. В одной из бумаг упоминались люди, которые могли быть связаны с ней кровными узами, она спросила про них, я рассказала ей все, что знала сама. Я оставила ее, сказала, что если будут вопросы, пусть приходит и задает их. Через некоторое время она пришла, отдала мне бумаги, сказала спасибо. Еще сказала, как-то очень спокойно, буднично и даже дружелюбно, что она все уже собрала, там получился чемодан, и две больших сумки, и еще надо книги упаковать — книги они отбирали с Младшей, я отдавала ей много «подростковых», одно время она стала кое-что читать, хотя последнее время забросила, но я думала — пусть они у нее будут, это же хорошо, когда у человека есть свои книги.

Все было правильно. Правильно и почти спокойно. Я думала — скорей бы понедельник, чтобы все уже решилось окончательно, детка переедет, и можно будет прийти в себя, и жить дальше. Меня изнутри немного поколачивало, мне хотелось понедельника. Вечером я сидела курила, ко мне пришел муж, присел рядом, помолчал, потом завел разговор о том, что будет дальше. Я немного удивилась — а чего дальше-то? Расстаемся мы с девочкой, и живем дальше отдельными жизнями. Она отдельно, и мы отдельно. И будет это хорошо. Он спросил — не жалею ли я? Я ответила, что если бы жалела, то, наверное, не принимала бы такое решение, я же его сама приняла, меня никто не заставлял. Он спросил — как мне кажется, был ли из всего этого какой-то другой выход. Я реагировала на его слова довольно вяло, мне было не очень приятно, что он снова и снова заводит обо всем этом разговор, ну решила я уже, чего жилы-то тянуть, и детка вон чемодан собрала, и ходит вроде довольная, и Младшая, кажется, вздохнула, ну или вздохнет, ей-то как все это было. Я не испытывала раздражения на него — мне думалось, что он переживает, и надо же ему с кем-то об этих своих переживаниях поговорить, ну вот он и говорит, и крутит мысли так и сяк, и докапывается — все ли нюансы рассмотрели и предусмотрели. Ну, может, не все. Но сил же уже нету обо всем этом думать по сто двадцать пятому кругу.

Подумалось — может, его совесть мучает? Ну вон она такая хорошая сейчас ходит, может, у него чувство вины проснулось? Я так же вяло напомнила — это сейчас тишь да гладь, а проскочим этот поворот, детка опять удостоверится, что ничего серьезного, все опять «понарошку», и оторвется уже по полной программе. Я сказала — ну вспомни, что ли. Вот это вспомни, и то, и то, еще вон то. Оно же по новой все начнется. Он молчал, кивал, попросил сигарету — не курил он лет двадцать. Закурил, бросил, снова сказал — и что, мы совсем ничего не можем сделать? Я хмыкнула — ой, ну давай ее у нас оставим! Я именно хмыкнула — пока я перечисляла ему ожидаемые риски гипотетического возвращения на круги своя, мне еще отчетливей стало понятно, что делать этого ни в коем случае нельзя — оставлять детку дома. У нее же окончательно крышу сорвет. Вот тогда она точно решит, что все можно. Сейчас уже просто деваться некуда — надо отдавать ее.

Он совершенно неожиданно и неуместно сказал — ну вот видишь, ты же об этом думаешь! Я спросила — о чем это я думаю? Он ответил — ну ты же сама сказала «давай ее оставим». Я опровергла — я же в шутку! Он настаивал — нет, ну ты сказала. Значит, думаешь. Может быть, у тебя где-то глубоко есть эта мысль, что может, и не отдавать. Может, чуть-чуть есть. Я открыла было рот, чтобы опровергнуть окончательно, вообще достал уже, ну сколько можно мне душу выматывать, и в этот момент поняла, что чуть-чуть — есть. Вот гадство же. Зачем он из меня это вынимает. Уже вынул. Я теперь не смогу отрицать.

Сказала — ну есть. И что. Может, хватит, а? Он сказал — ну давай завтра об этом поговорим. Ведь если оно есть, оно же потом скажется. Вот ты ее отдашь, а вдруг это «чуть-чуть» потом вылезет. И тебе будет плохо. Давай мы завтра поговорим об этом. Я согласилась — хорошо, давай завтра. Завтра воскресенье. Только если завтра я решу, что — все, ты больше не будешь вынимать из меня душу. Он сказал — хорошо. Мы решили, что пойдем куда-нибудь гулять, и поговорим, чтобы спокойно, и никто не слышал. Ладно. Может оно и лучше — все еще раз обсудить. И закрыть тему, уже окончательно.

Продолжение

Сохранено