Живем дальше Ч.17

tatiana_gubina — 28.03.2016 События, которые описаны в этом тексте, происходили три года назад.
Самое начало этой истории - здесь
Для тех, кто не читал - это очень много букв, и несколько разделов - "Откуда берутся дети", потом "Началось", потом "Живем вместе".

Часть 16 здесь

Детка уехала в школу, не взяв с собой ни одной летней вещички. Как приехала с пустыми руками, так и уехала. Было очень жарко. Мне становилось не по себе, когда я думала о том, что ей же реально там жарко. Джинсы у нее теплые, зимние такие, плотненькие. Вот готова же мучиться, чтобы… Чтобы — что? И ведь сама вряд ли ответит на вопрос - «чего добивается». Чтобы пожалели, наверное. Я подумывала, не отвезти ли ей все же в школу легкие вещи. Жалко же человека, на самом-то деле. Детка не звонила.

Позвонила мне та самая медсестра. Сказала довольно недоброжелательно, что она, конечно, не знает, у кого какие материальные возможности, но ребенка нужно обеспечивать вещами по сезону, например, купить ей летнюю майку, потому что стоит жара, а девочка парится в зимней одежде. И говорит, что у нее ничего нет — ни здесь, ни дома. Я приняла ее слова спокойно — она выполняет свою работу, она отвечает за здоровье детей, и доводит до сведения родителей то что считает нужным. Объяснила как есть — у девочки имеется целый комод отличной летней одежды. Десяток маек точно есть, и шорты есть, и бриджи, и летние брючки, и сарафан, вообще все что полагается. Девочка пальцем не шевельнула, чтобы собрать эти вещи в школу, и то что сейчас происходит, она делает нарочно.

Я спросила, как возник разговор. Медсестра ответила, что девочка выходит на самый солнцепек в джинсах и кофте, и сидит там, вся вспотевшая, солнце печет ей голову, и может случиться тепловой удар, она велела девочке переодеться, и тогда та и сказала, что ничего нет. Вот она и звонит мне — сказать, что срочно нужны летние вещи. Я ответила, что конечно понимаю ее тревогу, но хочу чтобы она меня услышала — девочка элементарно «выбивает» жалость к себе, именно этого она и добивается — чтобы ее пожалели, и кто-то «вмешался», и «поставил меня на место». Она фактически спланировала эту ситуацию. Если я сейчас рвану в школу с ее вещами, то она еще больше укрепится в этих своих «тактиках» - если отношения с одним взрослым испорчены, надо просто найти другого, хорошенько надавить на жалость, вызвать желание ее «спасать», и дальше все пойдет по привычной колее. Не то чтобы она сознает то, что делает, но делает она именно это. И я не стану в эти игры играть, именно потому что я чувствую свою ответственность. Вспотевшая попа — меньшее зло, чем вот такие жизненные установки.

Медсестра меня услышала. Сказала, что все поняла, и просто запретит той сидеть на солнце, и потребует чтобы та сняла теплую кофту, а если не послушается, то запретит ей выходить на улицу. Мы распрощались, напоследок она добавила — может, вы все же привезете ей хоть что-то? Я сказала — объясните ей, что если ей нужны вещи, и сама она не удосужилась их собрать, и ей теперь нужно чтобы я потратила день на перевозку ее маек, то пусть она мне позвонит и сообщит об этом. Я привезу, через пару дней.

Я постоянно думала про свое решение — расстаться с девочкой. Я обдумывала и так, и сяк. Позвонила своей коллеге, детскому психологу, с которой мы когда-то вместе работали. Не разговаривали мы с ней давно, теперь я попросила меня выслушать, изложила общую канву последних событий, и сказала, что пришла к такому вот непопулярному решению — отказаться от опеки. Я не боялась, что она меня осудит — она-то, как раз, очень хорошо знала как все это бывает, но я ждала, что она приведет какие-то аргументы против. К моему удивлению, она сказала — да тебе давно пора с ней расстаться. Ты себя на этот алтарь положила, сожгла дотла, и теперь самое лучшее что ты можешь сделать — это отпустить ее. Ты все сделала, что смогла. И даже не думай испытывать чувство вины, ну если только по отношению к себе самой — нельзя так собой жертвовать.

Я была поражена. То есть, получается, даже она не скажет мне ничего «за» то, чтобы мы оставались с деткой вместе! В том, что она умеет это делать, я не сомневалась — помогать людям находить в себе силы жить с «ужасным» приемным ребенком дальше, и не сдаваться, и искать в себе ресурс. Я не раз видела и слышала, как она это делает. И мы с ней, бывало, вместе работали на сохранение приемной семьи, я «со стороны» родителей, она «со стороны» ребенка, мы проводили семейные сессии, и как правило весьма успешно. И я не раз могла оценить мудрость и такт, с которыми она умела сказать людям, что они могут двигаться дальше, и что на ситуацию можно смотреть по-другому, и где и в чем черпать ресурс.

А теперь, получается, у нее нет никаких аргументов «за»! Я была даже чуть разочарована — мне все еще казалось, что я, может быть, не вижу какого-то просвета, а он на самом деле есть. Я подумала, что, возможно, боюсь отпускать свои иллюзии — свою бывшую веру в то, что «все получится», и всегда есть надежда, и надо только еще немножко потерпеть, и напрячься, и не сдаваться… А она, моя коллега, сейчас говорила со мной из реальности. Она видела, что — все, и сообщала мне об этом. Мое решение было реальным, и она поддерживала меня именно в этом.

Еще она мне сказала — вот сейчас твоя детка полна злых чувств, и между вами нет ничего хорошего. Но поверь — когда-нибудь, через много лет она повзрослеет, и будет тебя вспоминать, и будет тебе благодарна. Я сказала - «да нахрен мне ее благодарность, тем более через много лет. Надеюсь, что я ее благополучно к тому времени забуду, как и весь тот кошмар, в котором мы сейчас живем». Я говорила совершенно искренне. Мне было безразлично это «светлое будущее», и не было ни малейшей мысли про то, что «я делала, а она не оценила». Делала я многое не так, и не то, и благодарности в любом случае никакой не заслуживаю. Мы распрощались, она пожелала мне сил и мужества. Я опустила трубку со странным чувством. То, что меня не осудили, а наоборот, поддержали, оставляло меня странно равнодушной. Это ничего не прибавляло к моему решению. По идее, я должна была почувствовать себя увереннее, и убежденнее в своей правоте. Нет — мое оставалось моим. Я еще не на сто процентов решила. Внутри, в душе оставался какой-то «зазор». Оказывается, мнение даже очень компетентного человека этот зазор не сокращает. Что-то в себе самой надо искать.

Детка позвонила, промямлила что «там у нее в комоде есть одна майка», и я не стала на нее нажимать, чтобы она сказала «полный текст», выразив понимание, раскаяние и осознание своей неправоты. Да бог с ней. Привезу я ей майки. В переживании нашего предстоящего расставания мне было даже легче от того, что вот — я ей вещи отвезу. Ну хоть это я могу для нее сделать.

Иногда мелькали мысли — а может, все-таки не надо расставаться? Наступит лето, и ее можно будет устроить в этот школьный лагерь на три месяца. Деньги, конечно, получались огромные, но, может, стоит их заплатить, и прожить эти месяцы спокойно, и ничего не решать, она будет там, а я буду здесь, и поехать можно будет куда-нибудь на море без нее… Или не на море… Или просто сидеть тут, под яблоней, ни о чем не думать… В летнем лагере был еще один привлекательный момент. При их школе работал детский сад, и еще в начале весны детка ходила туда — помогать с детьми. Детей там было не очень много, городок маленький, школа частная, всего-то семь-восемь детсадовцев разных возрастов.

Тогда же она сказала, что ей предложили поработать там летом, если она будет в лагере. Не совсем понятно, на каких основаниях — не то с оплатой, не то на добровольных началах, но мысль в любом случае была интересная. Сохранялось ли предложение по-прежнему в силе, я не знала, но предполагала, что если это сложится, то будет очень даже неплохо — маленьких детей моя девочка любила, возиться с ними ей по душе, и будет она при деле.

Последнее время мы с ней почти не общались, я как-то спросила — что там с детским садом, она что-то хмыкнула, но потом обмолвилась, что «ее зовут помогать». Все это нужно было выяснять — кто именно зовет, и насколько все серьезно, может быть просто знакомая воспитательница «позвала заходить», или ей будут платить зарплату, и тогда надо выяснять как это все оформлять, и как это будет сочетаться с лагерем, за который платим уже мы, но если она все время будет проводить в детском саду, то нужно ли платить за лагерь?

Малыши всегда ее привлекали. Иногда меня поражало, насколько здравые вещи она говорит о детях, о том, что малышу может быть нужно, и даже — как она искала способ справиться с капризом, и подмечала, что помогает, а что — нет. Я думала — она же и раньше говорила о том, что хочет быть воспитателем в детском саду, так может быть вот он — ее шанс, она тут «зацепится за профессию», а там, глядишь, и закончит школу, и останется здесь же работать… Мысли мои неслись розовым ветром, я уже «распланировала» ее дальнейшую жизнь — можно ведь ей и переехать сюда, если что. Городок маленький, уютный, ей тут комфортно будет, здесь нет этой московской нервозности и подорванности, никто тут никуда не бежит и не спешит, многие люди живут воспоминаниями о советском прошлом — а моей детке это близко, это у нее крепко осталось еще из бывшей семьи, где часто с ностальгией вспоминали те годы. Заведет тут друзей… Замуж выйдет за работящего местного парня…

Мысли были чудесными. Может, именно так все и будет? Правда, для начала ей надо бы поработать в детском саду чуть дольше чем несколько дней по паре часов. И — с разными детьми. По ее рассказам получалось, что тяготеет она к маленьким мальчикам — в основном трехлеткам. Я это и раньше замечала, она могла с воодушевлением рассказывать о каком-нибудь мальчишке, но как только разговор переходил на девочек, теряла интерес. Почему так было, я не знала, возможно, какие-то моменты из совсем раннего детства, может в доме ребенка была у нее какая-то привязанность, конечно она сама ничего такого не помнит. Да и что проку это выяснять — отчего так. Важно было другое — ни в каком детском саду она не сможет работать только с мальчиками, всегда есть девочки, и о них тоже придется заботиться.

Другим «моментом» были родители детсадовских детей. Тогда же, весной, у детки случился инцидент — она, по ее словам, как-то не так завязала шнурки одному ребенку, и когда его мама пришла, то случился скандал. Я переспросила — он что, упал? чего мама так реагировала? Детка замялась, ответила, что «не знает». Рассказывая об этом, девочка моя вдруг выдала тираду, что эта мама плохая, и сама вообще о ребенке не заботится, вот в детский сад его отдает на целый день, а сама понятия не имеет что ему нужно, и какое она имеет право кому-то что-то выговаривать. Я задумалась. О том, как бы на эту тему с деткой поговорить. Оставляя в стороне «проективный» смысл деткиных слов — в голове мелькнула мысль о том, что «плохая мама» возникла не случайно, - я решила поговорить с девочкой о «профессиональной позиции» воспитателя детского сада. С «плохой мамой» и ее проекциями можно разбираться годами. А начинать работать можно прямо сейчас. При этом понимая рамки этой работы.

Я сказала детке, что как бы вы там ни спорили из-за шнурков, но мама — главная в жизни ребенка, она его любит, и ребенок любит свою маму. И что воспитатель — это тот, кто заботится о малышах сколько-то часов в день, но чего нельзя делать ни в коем случае — это «присваивать» того ребенка, что тебе нравится. Я сказала — пойми, даже если предположить, что мама о нем плохо заботится, то это его беда, а вовсе не твое преимущество. А то, что она на тебя накричала — наверное, она испугалась, что из-за твоих неумелых действий ее сын мог упасть и расшибиться, неудивительно, что она так остро реагировала.

Детка сказала, что эта мама потребовала, чтобы ее, девочку, вообще к детям не подпускали. Я сказала — в любом случае, ты можешь из этого сделать выводы. Если ты собираешься становиться воспитателем, то тебе придется учиться взаимодействовать с мамами. И уметь с каждой поговорить так, чтобы у нее возникала уверенность, что ребенку будет с тобой хорошо и безопасно. У тебя будет двадцать таких мам, - сказала я ей, - и каждая будет тревожиться за свое чадо. Детка задумалась, спросила, можно ли научиться правильно разговаривать. Я сказала, что дам ей книжки по практической психологии — что-нибудь попроще. Она поблагодарила, искренне. Потом брала книжки, читала, задавала вопросы. Потом тема детского сада как-то ушла, я спрашивала пару раз — как там, она говорила что ходит туда редко, «потому что некогда».

Теперь мне было интересно, как там обстоят дела с детским садом, и если вдруг мы все же решим определить ее в эту школу на лето, то можно ли на эту работу рассчитывать. С деткой последнее время обсуждать что бы то ни было не представлялось возможности, да мне и не хотелось ничего с ней обсуждать, просто не хотелось лишний раз вступать в контакт, умом я понимала, что надо бы все выяснить, но тормозила и откладывала «на потом». В моих размышлениях про «отдавать — не отдавать» этот детский сад играл свою роль. Я думала, что если я ее отдам, то тем самым лишу этой возможности — поработать воспитателем. Сохранялась ли эта возможность в реальности, было непонятно, но совесть помучивала. Я ее не только семьи лишу, но еще и намечающуюся карьеру «оборву».

Она приезжала на выходные домой, и я инстинктивно отстранялась, я ее не игнорировала, просто старалась не обращать внимания, и она вроде тоже сначала занималась своими делами, а потом — раз, и все ужасно, и она истерит, и на ровном месте вдруг что-то происходит, и обнаруживается какая-нибудь пакость, и ложь, и «отдай меня в детский дом», и она выбегает во двор, и прячется там где-то, а иногда бежит за калитку, и я уже привыкла, она убегает хлопнув этой самой калиткой, и потом звонит в домофон как ни в чем не бывало, и я нажимаю на кнопку, не оставлять же ее на улице, хотя иногда мне очень хочется просто не открыть, и я не открываю — минут десять, а потом понимаю, что это очень глупо, я же все равно ее впущу, я тоже что-то ей «доказываю», вот прямо как она мне.

Я думаю — глупо-то глупо, но ведь получается, что я ее больше вообще не контролирую. Она таки уходит когда захочет, и приходит когда захочет. Пока что она уходит ненадолго, и днем, но это пока. Если она захочет уходить вечером, она станет уходить вечером. Дело даже не в том, что она делает или пока не делает. Дело в том, что я никак — вообще никак — не могу влиять на ее действия. И это меня пугало — скорее в перспективе. Девочка растет. Девочка ощущает себя все более взрослой. А взрослость для нее — это вседозволенность. Не только для нее, конечно, это тоже было во многом «подростковым», но мне от этой мысли было не легче. Вот есть она, и она упорно реализует свои идеи о том, как лично она должна жить. И я вовсе не вхожу в круг людей, к чьим мнениям она прислушивается.

Я думала о себе. Я все больше ощущала эту свою «отдельность» от детки, и не только от детки, я как будто все полнее обретала свое внутреннее «я», все чаще я задавала себя вопрос - «а чего я хочу, на самом-то деле», из чего складывается моя собственная жизнь, я столько лет прожила этим «спасением пострадавшего», и если теперь получалось так, что идея спасения «обнулилась», то с чем я остаюсь, и «куда» я собираюсь жить дальше? Я много думала о своем детстве — за последний год я узнала много о себе самой, я «прожила» что-то в своем детском прошлом — то, что раньше мелькало смутными воспоминаниями, или вообще не вспоминалось, я никогда раньше не «ходила» так глубоко, и мне было трудно туда ходить, но одновременно захватывающе интересно, я больше узнавала себя, и видела, как события прошлого влияли на мою дальнейшую жизнь, и каждый раз, распутав очередной «клубочек», я получала новое понимание и новую силу.

Я по-новой осмыслила весь свой путь с деткой. Вот я встречаю ее, пятилетнюю, в детском доме — и «зацепляюсь» за нее, идентифицирую себя с ней, неосознанно, но очень сильно. Что ж, это случается — мы все то и дело с кем-то себя отождествляем, будь то герой книги, или фильма, или какой-то значимый человек, это нормально, это часть жизни. Эмоциональное вовлечение в чью-то судьбу — как «отражение» себя. Я стала ей помогать, ее спасать — что ж, и в этом не было ничего необычного, она действительно была пострадавшим ребенком, брошенным, она была сиротой, и ее правда нужно было спасать. Ей нашли семью. Я восприняла это болезненно, я ревновала, я «отрывала» ее от себя — ну да, я была сильно к ней привязана, и она тянулась ко мне, это было реальное, живое чувство. И вот она перешла жить в ту семью, и… Я ведь помнила — на уровне чувств я ее тогда «отпустила». Мне скоро стало вполне легко, и я была рада, что у нее есть люди, которые ее приняли как дочь и о ней заботятся, и я стала даже забывать о ней на какое-то время.

А вот дальше… А дальше я продолжала ее — не отпускать. И с этого момента начали срабатывать те самые, скрытые пружины, которые побуждали меня спасать того, кто уже не нуждался в спасении. Защищать того, кого не надо было защищать. Я же и сама тогда умом это отчасти понимала — у нее есть семья. Эта семья мне может не нравиться сколько угодно, но это вполне функциональная семья, и ребенок в ней живет. Я могла бы сказать — ну вот ее приемный папа мне звонил, побуждал к общению, жаловался на трудности, я реагировала… Да я прекрасно могла не реагировать! Могла бы… Звонит какой-то совершенно чужой, неинтересный, более того — неприятный мне человек, предлагает общаться, у этого человека ребенок, к которому я вроде испытывала привязанность… Но я ведь не «на привязанности» туда шла. Был какой-то смутный, перемешанный клубок чувств — тут и вина была — а за что вина? И мысль что я «должна» - кому должна, что должна? и вроде «я же специалист, я за ними там присмотрю» - с какой стати я должна была «присматривать» за взрослыми людьми, живущими своей жизнью, там опека была в любом случае, чтоб «присматривать». И эта папина «беспомощность» - я злилась на него за это, но ведь и откликалась — ну да, он не может, а я могу, он такой весь никакой, а я-то такая, правильная, и я тут рядом, если что — я тут рядом!

Теперь эти «скрытые пружины» перестали действовать, ослабли и отвалились, и я была свободна от этого «виноватого долга», и от внутренней тревоги, и я уже спасла сама себя, ну может еще не совсем, но я уже твердо знала, где я, а где — не я. Остались я и детка — два отдельных человека. Я думала — а если бы я раньше разобралась с этими своими «пружинами»? И благополучно забыла бы про девочку, когда она ушла жить в ту семью. Свела бы нас снова жизнь, или нет? Я думала о том, что, с другой стороны, получалось, что именно она «заставила» меня со всем этим разобраться. Я ведь и раньше в жизни попадала в ситуации невыносимого противостояния, в ямы разного сорта, в жизненные тупики, но каждый раз мне удавалось как-то выскочить, улизнуть, найти какой-то «внешний» выход. Мои отношения с деткой стали тем «экзистенциальным тупиком», из которого улизнуть не удалось. Мне пришлось «разбираться с собой», чтобы создать новые ресурсы — потому что старые отказали. Получалось, что она и стала той «причиной», которая и вынудила меня двинуться по этому пути. Без нее я бы и сейчас сидела «там» - прячась внутри себя самой. Все имеет свою причину, говорил Спиноза. Наверное, он был прав.

Детка перестала меня «волновать», в том скрытно-невротичном смысле, в котором она волновала меня раньше. Я перестала хаотично тревожиться за ее судьбу — раньше меня просто накрывало этой тревогой, мне все казалось опасным и чреватым последствиями. Теперь я смотрела на ее дальнейшую судьбу более отстраненно. Да, проблемы есть. И если сохранится то, то и еще вот это, то судьба ее может повернуть в не очень благоприятную сторону. А вот это и это — ее сильные стороны, ей это здорово в жизни поможет, если, конечно, она сумеет на это опереться. Я понимала, что жизнь ее может сложиться как угодно, и, скажем так, я не была к этому полностью равнодушна, но я перестала чувствовать себя заранее виноватой. И я перестала считать, что от меня зависит все дальнейшее. Это ее жизнь и ее судьба. У нее — своя, у меня — своя. Я честно делала то, что я могла и считала нужным для нее сделать. Возможно, это было не то и не так, но я знала, что это было лучшее, что я могла.

Чисто по-человечески она была мне довольно чужда. Я понимала, что она просто такая, как она есть. У нее есть качества, мне неприятные, но это не значит, что они плохи. Я и раньше не считала, что все в ней «плохо» что мне не нравится, но тогда все это было залито таким густым «сиропом» нашего с ней «слияния», что я с трудом разбирала, где там что. Теперь мы перестали «сливаться». И я, глядя на нее другими глазами, думала о том, какие выводы я теперь могу сделать.

Она перестала быть для меня «объектом спасения». И я сама перестала быть «тем кто спасает». Эта «миссия» покинула меня, и остались отношения двух людей. Один из этих людей по статусу – ребенок, и это накладывало свой отпечаток. Если я продолжаю нести ответственность за этого ребенка, значит, я берусь быть ей… кем? Тем, кто бережно растит потенциал, заложенный в этом ребенке, помогает ему набрать силу, проявиться, расцвести и окрепнуть. Я берусь быть тем, кто доверяет силам природы, заложенным в ней, и способствует их росту и развитию. И я понимала, что я — не хочу. Если я честно спрашиваю саму себя, то получаю один ответ — я не принимаю ее, не доверяю ей, мне не нравятся ее мысли, ее проявления, ее устремления, и я не могу, положа руку на сердце, помогать ей в ее жизненном пути, в ее движении к тому, что она сама почитает ценностью и благом.

Мне упорно хочется ее «исправить». Если бы она была посторонним для меня человеком, случайно попавшим сейчас в поле моего зрения, я бы пожала плечами — люди разные бывают. Но она была «моей», жила в моем доме, входила в мой ближний круг, и я не могла взирать на нее индиффирентно, и оставаться равнодушной к тому, от чего меня корежило. Я поневоле буду пытаться на нее «влиять», и желать, чтобы она стала «другой», и значит, я принесу ей вред как человеческому существу. Оглядываясь назад, я понимала, что на самом деле, я что-то в ней изменила, ну или, может быть, мне удавалось «прорастить» что-то, что я сама считала хорошим. Но сейчас, дальше, когда она становилась все более взрослой, и совершенно откровенно, явно избирала другой жизненный путь, и отвергала мой, наш образ жизни — что я могла для нее сделать? Для нее — отпустить. Для себя — перестать ломать себя. Перестать отдирать от себя куски и скармливать детке, которая при этом этими кусками давится. Я не хочу так больше.

Мне становилось определеннее с самой собой, и хотелось сделать для себя что-то хорошее. Я решила было вернуться к своим занятиям итальянским — забросила я это дело уже давно, однажды извинилась перед преподавателем, сказала что мне надо сделать перерыв, и больше не пришла. Теперь я достала учебники, стала листать, чтобы найти где я тогда остановилась, и поняла, что я — вообще ничего не помню. Я испытала что-то вроде шока. Вообще ничего. Ни словечка. Ну может быть, самое простое помню — дни недели, например? Нет, не получается. То есть слова на вид узнаю, а перевести не могу. Я порылась, нашла книжку, которую тогда так радостно читала — ура, я уже могу! Маленькая книжка, простенькая, для начинающих. Все глаголы — в настоящем времени. Минимальный словарный запас. Я не могу ее прочесть по новой. Я ничего не помню. Это был удар. И жуткое ощущение — как будто тряпкой стерто, бесследно. Что же такое со мной происходило за этот год, что — вот так. Я сложила учебники, убрала. Я не буду об этом думать, это невыносимо. Я потом, попозже, посмотрю еще раз. Когда-нибудь.

Детка приехала на выходные, опять мозг выносит. В очередной раз сказала - «а ты мне должнааа! А я вот возьму и на тебя в опеку пожалуюсь!» Я поманила ее пальцем, встала с ней лицом к лицу, сказала - «Значит так, слушай сюда. Я твой опекун, и конечно, я должна удовлетворять твои потребности, а именно — я должна тебя кормить сытной пищей, должна обеспечить тебя одеждой по сезону, предоставить тебе спальное место и место для занятий и хранения твоих вещей. И записать тебя в школу. В целом — все. Ну еще по возможности обеспечить тебе какое-то дополнительное развитие, типа кружка вышивания. Больше я, как опекун, тебе ничего не должна. Все вышеперечисленное я тебе предоставляю. Ну разве что кроме кружка вышивания. Но это можно устроить. Опека никаких претензий предъявить мне не может».

Она смотрела на меня с изумлением. Я покивала — да-да, представь, все остальное — моя личная инициатива. Занятия плаванием и верховой ездой, красивые кофточки, поездки на море, вообще любые поездки, рестораны с твоими любимыми десертами и прочей вкусной жрачкой, велосипед и ролики, плейер и фотоаппарат, навороченные кроссовки и все прочее — это все совершенно дополнительно, и в мои обязанности нисколько не входит. Акты доброй воли, уж извини. А так-то — иди, жалуйся, чего ж.

Детка притихла, но злилась. Я видела, что она злится, и мне это было неприятно. Я понимала, что поделать с этим я ничего не могу. Ну вот ходит человек и чем-то все время недоволен. Достал меня этот человек. Всю мне душу вымотал этот человек. Надо мне расставаться с этим человеком. И тут же поднимался «крик души» - ну неохота мне этой самой «сволочью» становиться! А ведь назовут, назовут меня так, вон других-то называют, и меня назовут! Ведь приемного же ребенка отдам — это же катастрофа вообще! Каждый меня осудит, каждый в меня плюнет, ну кто-то сочувствовать мне, конечно, будет, кто-то из «тематических» меня поймет, но в целом-то, я-то сама, я жеж как потом все это вспоминать буду? Это я потом всю жизнь себя казнить буду, или нет? Вот как бы так узнать наперед, как оно обернется?

Была у меня еще одна страшилка — вот я ее сейчас отдам в детский дом, и забуду про нее, и ничего не буду знать о том, как скаладывается ее жизнь. А вдруг ее жизнь сложится не так как надо, нет, это конечно ее жизнь, но вдруг мы с ней снова встретимся случайно, и обнаружится, что с ней не все в порядке, ну мало ли, пьет, или с ребенком не справляется, и я ведь не смогу, наверное, от всего этого отвернуться? Картинка была правда страшной — и пугало не столько «нарисованное», сколько сама идея «вечной привязки». Я понимала, что это опять — мои страхи и мои заморочки, к ней это не имеет ни малейшего отношения. Я боюсь, пока я боюсь. Она тут вообще ни при чем.

При том, что я не видела — реально не видела! - осмысленной возможности оставаться приемной мамой, я как будто искала чего-то, каких-то аргументов «за». Ну, может быть, если я все же дотерплю до ее совершеннолетия, и мое опекунство закончится как надо, в положенный срок, то моя совесть будет чиста, и я буду утешаться мыслью, что я «сделала это»? Как бы там дальше ни было, но вот исполнила свой долг, и ребенок оставался в семье, и я скажу себе — это было правильно, и не зря?

Я позвонила своей знакомой, приемной маме, с которой мы несколько лет назад общались довольно тесно. Она растила мальчика, тот пришел в ее семью уже подростком, и у них все было очень сложно. Очень сложно, очень плохо, для нее почти невыносимо. Она обращалась к разным специалистам, куда только она не обращалась, работали и с мальчиком, и с ней, и все оставалось по-прежнему — очень плохо. Потом ему исполнилось восемнадцать, и ему было где жить, но он оставался в ее доме, и она не знала, что с этим делать, выгнать его она не могла. Потом мы перестали общаться, я вообще мало с кем продолжала общаться, и в основном с теми, кого устраивал подобный «режим дружбы» - созвониться пару раз в год, один раз встретиться. Я звонила ей, чтобы спросить — как она ощущает себя сейчас. На самом деле, я почти ждала, что она мне скажет – ну да, мне было трудно, но я же его вырастила, и он теперь живет самостоятельно, а я честно исполнила свой долг. Чего-то в этом роде я ожидала. Не радостного, но «на круг» - позитивного. И это придаст мне сил. Ну как будто такой «маячок впереди», ты знаешь что трудно, и устал и сил нет, но маячок светит, и ты к нему гребешь, и это — цель.

Набрала ее номер, она ответила, я перешла к делу почти сходу, задала свой вопрос — как тебе сейчас? Она рассказала, что у мальчика все неплохо, он живет отдельно, они даже сколько-то общаются, по крайней мере она про него что-то знает. Я спросила — как ты сейчас смотришь на все, что у вас было. Она ответила — лучше бы не было всего этого. Нет, она не «гордится». И «чувства удовлетворения от сделанного» не испытывает. Ей было очень плохо и тяжело, и она сожалеет, что это было в ее жизни.

Я зависла. Я не ожидала. Для мня это было… не то чтобы ударом… Наверное, во мне оставалась надежда, что как бы ни было трудно, но потом всегда будет ощущение, что дело сделано. Завершено. Исполнено. Что в конце даже самого мучительного пути, если ты дойдешь до финиша, там будет пусть маленькое, но «вознаграждение». Сейчас я узнала о том, что это вовсе не обязательно. И может быть совсем наоборот. Не «достигнутое», а «потерянное». Годы, убитые на чужого человека, которому ты не нужна, и который не нужен тебе. Ну благополучен он, этот мальчик, в том смысле, что жив, здоров и время от времени посещает какой-то колледж. А кто сказал, что проживи он эти годы в детском доме, это было бы не так? Так же был бы жив, здоров, и ходил бы в колледж. И точно так же никого не любил бы. Так зачем - о боги, зачем! - она угробила эти несколько лет, и вымотала свою душу, и постарела в режиме «год за два», и подорвала свое здоровье? Я подумала — я сейчас о ком? О ней или о себе? Мне стало страшно — я буду мучиться еще три года, и потом скажу себе — зачем это было.

Я поговорила с сестрой. Так сложилось, что моя младшая сестра волею судьбы жила на соседней улице — мы в «частном секторе», а они — в многоэтажке. Сестра недавно родила, и прошлом году гуляла с коляской часами, и во время прогулок часто встречала нашу Старшенькую, когда та шла из школы. Были эти встречи случайными, или детка искала общества тетки, сказать было сложно, но в любом случае это было неважно, общаются ко взаимному удовольствию, и хорошо. Сестра моя, к слову сказать, с самого начала приняла детку как племянницу, хотя и с оттенком благотворительности, и стопки своих кофточек сгружала нам регулярно. Разговаривали они много, сестра часто мне рассказывала, что девочка делится с ней своими школьными делами, и я радовалась, что у них все так хорошо. Не обошлось, правда, без манипуляций, детка «строила сиротку», я узнавала об этом случайно из разговоров с сестрой, и мы потом подолгу обсуждали, как быть и что делать, и что вообще все трудно.

Теперь я сообщила сестре, что пришла — уже почти пришла — к такому вот решению, расстаться с девочкой, что сил моих больше нет, и я хочу чтобы она об этом знала. Сестра сказала — ты сделала все, что могла. Врач по профессии, она была привержена идеям «генетики как определяющей силы», раньше мы с ней часто об этом спорили, теперь она опять сказала — природу не переделаешь, и я внутренне по привычке взвилась — ну при чем тут генетика, но впрочем я уже сама не знала, что тут при чем, а что — нет. В любом случае, сил на спор у меня не было, да и аргументов особых не было, и вообще ничего не было, только желание, чтобы все поскорее закончилось, вот и сестра говорит, что — все, а почему она так говорит, не так уж важно.

Я сказала мужу, что все же не смогу продолжать опеку, много об этом думаю, но прихожу к тому же самому, и он предложил съездить к отцу Михаилу, и с ним поговорить. Я согласилась. Отца Михаила я любила, он был для меня не просто «одним из священников», я видела в нем духовного отца, уважала как человека и восхищалась как писателем. И еще — я иногда об этом думала — его присутствие в моей жизни было чем-то вроде «внешней совести». Не мерилом, но еще одним «пунктом проверки». При всех наших почти дружеских отношениях, я не сомневалась, что в случае чего он скажет так, как думает. Если он будет думать, что я не права, он этого не скроет. Это давало опору — когда ты знаешь, что кто-то «обозначит предел», от этого легче. Не просто «кто-то», а тот, в ком есть эта «алмазная грань». И кому ты даешь это право — высказывать суждение о тебе, и даже хочешь этого. У меня было два таких человека. Он и моя Самая Старшая. Думая о дочке, я иногда даже удивлялась — она никогда не оценивала и не судила людей, но в ней как будто от природы было «встроено» это «чувство правды», чистое и без примесей.

Мы приехали к отцу Михаилу, я сказала ему, что думаю о прекращении опекунства, и он сказал — давно тебе пора. Я в очередной раз подумала — мне все это говорят. Все, с кем я завожу разговор, говорят мне одно и то же — давно пора, сделала что могла, все правильно. Он спросил, как и что с девочкой будет дальше, я рассказала ему, что она будет жить в детском доме, ходить в обычную школу, все как обычно. Он спросил — смогу ли я узнавать, что с ней и как, я ответила, что наверняка смогу, но сейчас мне об этом думать не хочется. Хотя, наверное, надо и об этом думать. Пришла мысль — ну да, мы расстанемся, но я же все равно останусь частью ее жизни, хочу я этого или нет, нравится мне это или нет. Она же будет про меня вспоминать, и я все равно буду про нее вспоминать, мы обе никуда от этого не денемся. Надо будет про это думать, да. Но не сейчас. Сейчас совсем нет сил. Я же жду этого расставания как избавления. А сейчас мне напомнили, что избавления не будет. Будет просто новый виток, на другом уровне. Ничего нельзя вычеркнуть, можно только переосмыслить.

У меня было странное чувство. Мне все сказали — да. Ты можешь ее отдать, ты должна ее отдать. У меня был «полный список» разнообразных деткиных «деяний» и проявлений - это был реальный список, в файле, я заготовила его специально, понимая, что мне, возможно, нужно будет писать какие-то «объяснительные», ну так я лучше напишу заранее, чтобы все было. У меня было подорванное здоровье, и старость вон пришла на ниве этого моего самопожертвования, короче, у меня был полный «пакет» для предъявления своей правоты и обоснованности своего нелегкого решения. И при этом я так до конца и не чувствовала, что я — права. Я понимала, что я права, но что-то с чем-то внутри меня не сомкнулось.

Сейчас для меня это был главный критерий — это мое внутреннее чувство - «правильно», или «неправильно». Мой личный компас внутри. Он был у меня всегда, и я знала что он есть, но не всегда получалось им пользоваться, да и веры ему далеко не всегда давала. Ну что там такое «внутри», когда вон, снаружи, столько всяких мощных, крупных критериев, столько умных голосов звучит, и все «вешки» давно уже расставлены, все указатели в правильную сторону повернуты, ходи себе проложенными тропочками, гляди в выданную когда-то кем-то карту. Теперь пришло чувство, что вот эта штука «внутри» меня — это самое важное. И самое надежное, чем я располагаю. Я могу доверять этому внутреннему мерилу. Себе доверять. Мне не нужно устраивать «соцопрос» на тему - «кто что думает про мои поступки и решения». Мне нужно идти своей дорогой и слушать себя. Я сама себе скажу, что правильно и что неправильно. Пока стрелка моего «компаса» крутилась туда-сюда, и ответа не было. Значит, просто живем дальше, а решение придет.

Продолжение

Сохранено