Живем дальше Ч.15

tatiana_gubina — 21.03.2016 События, которые описаны в этом тексте, происходили три года назад.
Самое начало этой истории - здесь
Для тех, кто не читал - это очень много букв, и несколько разделов - "Откуда берутся дети", потом "Началось", потом "Живем вместе".

Часть 14 здесь

Детка жила в школе, приезжала на выходные и уезжала, наша совместная жизнь шла рутинно, жестко и бессмысленно. Я все чаще думала о том, что нам с ней, наверное, нужно расставаться. Мне было плохо, ей было плохо, всем было плохо. Само по себе это, конечно, не могло быть причиной для прекращения опеки. Ну да, не всегда бывает хорошо. И как сказал герой известного фильма, «человек живет не для радости, а для совести». Я спрашивала свою совесть — как оно, это внутреннее мерило, отвешивает правду и неправду, что должно и что не-должно? Совесть кричала, что я творю зло. Да, вот такой парадокс получался у меня — сохраняя свое приемное материнство, я поступаю неправильно.

Неправильно потому, что все очень плохо — для всех. Не может «добро» идти таким жестоким путем. Девочка наглеет с каждым днем, а я ничего не могу этому противопоставить и, получается, потакаю этим ее установкам - «ей все должны, она никому ничего, ей все сходит с рук, получать она должна все что захочет, вести себя может как угодно, и ей за это ничего не будет». И ей «полагается» - все, что ей хочется, все что глянется, ей «полагается». И она не должна прикладывать никаких усилий — все должно приходить к ней просто потому что «у других же есть». Я понимала — нет, я не просто понимала, я точно знала, что подобная жизненная позиция — до ближайшей «кочки». До больших неприятностей. До скамьи подсудимых, в конце концов. И я ничего не могу изменить.

Ну да, я веду с ней душеспасительные беседы — да и их уже давно не веду, и нет в нашей совместной жизни ничего — ничегошеньки! - что убеждало бы нашу девочку в том, что ее действия могут иметь негативные последствия, для нее же самой. Ее «снабжают» - снабжают всем необходимым. К ней хорошо относятся — ну да, мы же продолжаем поддерживать в ней чувство собственного достоинства, и она на равных со всеми, она не терпит никакого ущерба — и значит… Значит, все хорошо! Все ее обманы «прокатывают» - ну да, они раскрываются, но ведь жизнь продолжает идти своим чередом… У нее ничего не отнимается. Ее никто не наказывает — а как ее накажешь? А если такое случается, если, например, я запрещаю ей что-то — так она вовсе не видит в этом «справедливых последствий», она никак не связывает взыскание со своими предыдущими действиями, и воспринимает происходящее как очередной «наезд» на себя — разумеется, ни с того ни с сего, просто вот с такими злыми людьми она живет.

И нету между нами никакой привязанности - была ли она, или нет, я уже теперь и сказать не могла, но сейчас мы стали совсем чужими, и значит, нет у моей девочки никакого шанса перенять у нас, ее приемных родителей, что-то хорошее. Ей не хочется быть "как мы" - ни "по любви", ни "по авторитету". Нету ни того, ни другого. Есть только злость, и отвержение, и стремление сделать все наоборот. Умом я понимала логику происходящего. И от этого было безысходно и безнадежно.

Ее взгляд на жизнь — «дайте мне то что я хочу и подите вон» — все больше крепчал. Она вон и излагать стала внятно и доходчиво, и смотрит на меня почти снисходительно — чего-то там прыгает вокруг нее какая-то тетка, чего-то повякивает, ну да уж заткнулась бы поскорее. Она теперь каждый раз демонстративно зажимала уши, как только я начинала с ней разговаривать — неважно о чем. Поворачивалась спиной и уходила. Раньше этого не было — побаивалась. Теперь она открыто ничего не боялась — она же сказала что не будет слушать! Повернулась, ушла. Разговаривать ей тут не с кем и не о чем.

Я все никак не могла поймать это ощущение — как же она ко мне относится? Что-то очень определенное, понятное такое. Наконец, до меня дошло — да я же для нее как будто комендант общежития. Ну да, она тут живет как в хорошей общаге. Койка мягкая, место удобное. «Соседка по комнате» тихая — иногда пытается ее строить, но в целом-то девочка интеллигентная, в морду не даст, и жаловаться не побежит, так что никаких проблем. Опять-таки, есть из чьего комода чистое бельишко достать. Холодильник с едой вон полный. Мелочишка по дому валяется, вкусняшки регулярно на стол прибывают. Ну да, есть тут «власть», иногда налетает, чего-то хочет. Только та власть должна обеспечивать мягким и удобным, а вот «лезть в ее дела» не должна. И ей, девочке моей, тут «полагается».

Иногда я с иронией думала, что мы, пожалуй, вернулись к «гостевому» периоду, только вывернутому наизнанку. Живет у нас такая «гостья», и слова ей не скажи. Гостей же не выгоняют, и претензий к ним вроде как бы не имеют. Еще я думала, что подобный «этап» приемного родительства, пожалуй, в тематическом наборе знаний не упоминается. А он иногда наступает, этот «этап». Бывает такое, да, кто-то что-то подобное мне рассказывал, и не раз. И как к этому относиться? Как к «случайности», погрешности, индивидуальному «не справились»? Ребенок подрос, возмужал, окреп и… и стал вот таким вот, не просто чужим — чуждым, и даже пугающим. Это один из вариантов «нормы»? И как вообще ко всему этому относиться — все, кто подобное переживал, относились к этому как к своей личной трагедии и своему личному провалу — но если этот «провал» не так уж статистически ничтожен?

Почему так получилось, спрашивала я себя? Почему мы с ней к этому пришли? Моя ли в том вина, или, учитывая характер и бекграунд моей детки, с ней бы никто и никогда не справился? Я вспоминала самые первые месяцы моего с ней знакомства — когда ее, пятилетнюю, перевели в тот детский дом, в котором я работала, и я уже «запала» на нее, сходу, с первого взгляда, вот бывает же так, и отслеживала что там с ней происходит, и знала о ней больше чем о других детях в детском доме. Я вспоминала, как услышала мнение очередного врача — «вы конечно, можете найти ей приемных родителей, но людей жалко, эта девочка разнесет любую семью!» Тогда мне эти слова казались ужасной несправедливостью, необоснованным частным мнением, и я про себя возмущалась — ну почему эти люди ставят «клеймо» на ребенке!

И что? Так и получилось — она разнесла одну семью, теперь вот нашу. А я пожинаю плоды, которые сама же и взрастила. Я думала — ну почему я никому не верила? Не верила воспитателям, которые говорили о том, что с девочкой невозможно иметь дело. Не верила врачам, которые диагноза не ставили, но говорили о «специфических особенностях». В школе учителя выли и писали «бумаги» о том, что ребенок срывает занятия, и они не могут ничего поделать. Я все это считала либо «гипердиагностикой», либо необоснованным мнением недоброжелательно настроенных людей. Я спрашивала себя — с чего, с какого перепугу я сочла себя «самой умной» и напрочь отвергала все неблагополучные прогнозы? А получается, что все эти люди были правы, а я — нет.

Каким-то краешком я пыталась оправдаться перед самой собой — да не «самой умной» я была, я просто действительно «запала» на девочку, уж была ли то любовь или что-то еще, я и сказать теперь не могла, но я упорно видела в ней хорошее, и верила в то, что все в ней есть — и добро, и ум, и все остальное, просто оно где-то очень глубоко закопано. И все пыталась «раскопать». А теперь получалось, что уж докопалась, похоже, до самого дна, а там — ничего. Даже хуже чем ничего — там зло. Такое активное, действенное, самодовольное зло, питающее само себя. Торжествующее зло. И я, получается, это зло взрастила, выкормила, выпестовала, не дала ему пропасть, и упорно билась за то чтобы оно выжило.

Я думала — божемой, но ведь есть какие-то силы помимо нас, и может, надо иногда склоняться перед ходом судьбы? Может, не надо так оголтело пытаться устроить все в жизни на свой лад? А то ведь, получается, я вырастила чудовище какое-то. А если бы я тогда не стала вмешиваться, и предоставила вещам идти своим чередом, то… То что? Давно загнулась бы она в этом специнтернате? Сидела бы сейчас, безмозглая, раскачиваясь на кровати в психушке, не сознавая себя, не понимая вообще кто она и где она, щеки бы себе расцарапывала? Жила бы тем самым «овощем», а не активной, хорошенькой такой хабалкой, нагло откусывающей от жизни сладкие кусочки и ничтоже сумняшеся готовой шагать по живым головам? О боги мои, скажите мне, что в этой жизни добро, а что — зло? И надо ли спасать тех, кого жизнь «сливает», даже если, предположим, заранее будет известно, что вырастет человек, мягко говоря, не очень хороший? Кто ответит? Добро и зло перепутались, и боги спали, и ответа никто дать не мог, и оставалось искать его в себе — не то в голове, не то в душе, и хотелось закрыть глаза, и ни о чем не думать, и пусть бы само собой как-нибудь все бы решилось…

Тогда, десять лет назад, я не могла ее не спасать. Теперь ситуация была совсем другой. Решение мое созревало, поднималось откуда-то изнутри, я его отгоняла, но знала, что именно так будет правильно. Мне нужно расстаться с девочкой. Не потому, что мне плохо, или трудно, или она мне как-то лично не нравится. Смысл этого расставания — я просто должна установить какой-то предел. Возможно, то, что я откажусь дальше быть ее приемной матерью, и по своей воле прерву наши отношения, станет для нее «обратной связью» - люди не терпят бесконечно, любое самое «безграничное» терпение может иссякнуть, и другой человек на самом деле может отказаться иметь с ней дело. Это не «воспитательная страшилка», это реальность. Я ей не мать, у нас нет с ней детско-родительской близости, и ее «детский» мир не рухнет от этого. Она относится ко мне «социально», я для нее «тетка с которой она живет» - ну что ж, это очень неприятная мысль, но надо смотреть реальности в глаза, и в данном случае это и поможет — получив мой реальный отказ иметь с ней дело и жить с ней вместе, она сможет сделать какие-то выводы. Она их сделает, или нет. Она поймет, что разрыв — это результат ее собственных действий, или не поймет, и сочтет очередной «несправедливостью судьбы». Но это — единственное средство, которое у меня оставалось. Я должна набраться мужества, и положить предел тому безобразию, в которое превратилась наша совместная жизнь. Я должна. Я могу это сделать — для нее и для себя. Иначе она так и не узнает, что злые поступки имеют последствия. Вернее, узнает, но тогда, когда уже не сможет ничего изменить. А сейчас — сможет. Если захочет. Если до нее хоть что-то дойдет.

Заглядывая в глубину своей души, я честно отвечала самой себе, что основная причина, по которой я не иду в опеку и не пишу отказ от ребенка — это страх. Страх, что я потом почувствую себя виноватой, и «виновата» я буду не в чем-то конкретно, а так, вообще — скорее сама поставлю на себе клеймо «плохого человека». Страх, что меня осудят — кто именно, я не могла бы сказать, такое общее, размазанное ощущение - «да все». Умом я понимала, что такие мысли, про «всех», треплют мозг только в одном случае — если человек сам себя осуждает, или готов осудить. Отдать приемного ребенка — не шутка. Я не решалась. И эта моя нерешительность на деле выливалась в то, что я жила и как будто ждала, что что-то произойдет.

Что могло «произойти», я не знала. Что-то, что решило бы все за меня. Ну уж пусть бы детка совершила какой-то плохой, однозначно ужасный поступок, который "расставил бы точки над и". Ну делают же дети что-то такое — например, крадут крупную сумму денег, и когда приемный родитель притаскивает провинившееся чадо в опеку, то вопросов особых не возникает — о чем тут разговаривать, все и так ясно! Ну или еще что-то… И от этих мыслей я приходила уже в настоящий ужас — получается, что я, трусливая жалкая тварь, не решаюсь совершить поступок, который сама считаю правильным, и мысленно провоцирую ребенка на что-то «эдакое»! Живу вот и жду, когда получу от судьбы «индульгенцию»…

Самое смешное, что ужасных поступков вполне хватало. Ну не совсем ужасных-ужасных, но всяких разных, на которых, как я знала по опыту работы, ломалась не одна приемная семья. Да все ведь уже было. Порча имущества — да сколько угодно. Неадекватные поступки — да вон их, не пересчитать. Брань — да о чем вы говорите, гребите это лопатой. Подлоги, подставы, клевета — о, насыпьте еще! И откровенная злоба. Я иногда думала — а вдруг она действительно что-нибудь такое учудит? Ну мало ли что человеку в голову придет… Тряхнула как-то ее постель — а там лампочка электрическая. Просто так лежит, без упаковки. Зачем, интересно? Положила-забыла, ляжет и порежется? Но зачем класть лампочку в кровать? Или нарочно, чтобы «травму» получить? Спросила у нее — а я, говорит, не знаю откуда там лампочка. Допрыгаешься ты, Таня, говорила я сама себе. Глядишь, дождешься чего-нибудь эдакого, колюще-режущего, будешь потом объяснять, что не ты виновата во множественных порезах. Стоило мне к ней приблизиться, она демонстративно втягивала голову в плечи, прикрывалась руками и шмыгала мимо — не очень быстро, притормаживая рядом со мной, как будто всем своим видом показывая - «ну да, меня сейчас ударят, а я вот убегаю, да убежать не могу». Она «пробегала» пару шагов, и оборачивалась, глядя на меня из-за плеча. Мне стоило больших усилий оставаться спокойной — хотя бы внешне. Хотелось заорать — чего ты добиваешься, что ты меня провоцируешь?

Она хамила — я старалась сдержаться. Как-то не сдержалась, влепила ей пощечину, она тут же сползла на ковер, вытянулась во всю длину и замерла с закрытыми глазами, изображая обморок. Я молча стояла, смотрела на нее — тело напряжено, так при обмороках не бывает, дорогая, зря стараешься. Веки ее дрожали — не слыша отклика, она явно старалась подсмотреть, что вокруг нее происходит. «Вставай, - сказала я ей, - ну или лежи тут, если охота». Она встала, пробурчала что-то, ушла. Я снова подумала о том, что допрыгаюсь рано или поздно. Она упрямая, упертая, и я же не знаю, какой очередной «маленький план» живет у нее в голове. Опасно все это, однако. И надо что-то решать.

Как-то, приехав домой на выходные, девочка моя уселась в гостиной, и что-то долго писала. Это было не совсем обычно — писала она и раньше, но всегда за своим столом, или сидя на своей кровати, и старательно прятала написанное куда-то в глубину комода, или в ящик стола. А тут вдруг — на виду, и все посматривала на меня, с этим своим огонечком в глазах, что-то поблескивает, а что — не поймешь, не то хорошее, не то плохое. Писала она долго, уходила и приходила на тот же диванчик снова, и снова поблескивала глазами, и что-то бормотала себе под нос. Ну в творчестве человек, почему бы и нет. Листки я нашла на следующий день, на том же диване, аккуратно пристроенные с краешку. Не брошенные — брошенное я могла выкинуть не глядя. Но и положенные так, чтобы сразу в глаза не бросались. Я поколебалась — взглянуть или нет, последнее время я старалась по возможности отгородиться от всего, что исходило от детки. Взяла чтобы отнести в ее комнату, но не удержалась, стала читать.

Это был рассказ. Написанный от первого лица — она ехала на машине с мамой и папой, всей семьей, случилась авария, машина свалилась в обочину, перевернулась и сгорела. Все погибли, а девочка осталась жива, цела и невредима. Она постояла и подумала — что ей дальше делать, потом забрала ключи и отправилась домой, жить самостоятельно. Еще она по дороге позвонила тете Гале, чтобы та о ней позаботилась. Кто такая эта «тетя Галя», я могла только догадываться — имя совпадало с именем той медсестры из ее школы, которая забирала ее на новогодние каникулы. А может быть, это был выдуманный персонаж. Руки у меня тряслись, голову разрывало. Наверное, я плакала — я не помнила, и только марево, и листки в руках. И на краю сознания мысль пробивается — да ничего же страшного, это же просто текст! Ну выплеснул ребенок свой негатив! Я же психолог, я же знаю, что это даже хорошо, когда человек свой негатив в письменной форме вот так выражает, это даже рекомендуют как метод «работы», чего меня так разносит, все хорошо. Ну не хорошо, но — нормально. Ну пусть не нормально, но хоть какой-то конструктив во всем этом есть. Я ушла в другую комнату, села в кресло, стала смотреть в окошко.

В комнату зашла Младшая. Я сидела в кресле спокойная, не плакала и делала светлое лицо — по крайней мере, мне так казалось. «Что случилось?» - спросила Младшая. «Ничего, - сказала я, - а почему ты думаешь, что что-то случилось?» «Потому что ты выглядишь очень странно», - сказала дочка. Я заплакала. Сказала, что наша девочка написала глупый рассказ, и я немного расстроилась. «Какой рассказ?» - спросила она. Я махнула рукой — там, в гостиной. Сидела, прислушивалась, как Младшая шелестит там страницами, рассказик вроде короткий, а вот на трех листах же деточка разместила, и почерком таким крупным написала, разборчивым, буковка к буковке. Неожиданно раздался звук рвущихся страниц. Я подошла к Младшей — лицо у нее было перекошено, я не знала что сказать, потом проговорила — может, не надо было рвать? Она спросила — почему, и я промямлила что-то про то, что это можно было сохранить и, возможно, кому-то показать… Я мямлила, и отчетливо понимала, что это и есть «ужасное», и доказательство, и «оправдание», и нельзя же, в конце концов, жить с человеком, который откровенно, в письменной форме, желает тебе смерти…

Дочка сходу поняла мою мысль, которую я так невнятно и коряво излагала, и сказала - «прости, я не подумала». «Да что ты прощения-то просишь! Да хрен бы с ней, с деткой, - мне стало стыдно, и как-то жутко, - в конце концов, ее пора выставить вон без всяких доказательств и обоснований. Я тоже хороша, все жду чего-то». Младшая подняла на меня глаза - «Понимаешь, это ведь она про моих родителей. Я просто не хотела, чтобы это оставалось вот так, написанным, и лежало здесь». Я подумала — а ей ведь сейчас страшно. А мне? А я все как-то взвешиваю…

Младшая моя все чаще обо что-то ударялась, набивала себе синяки, спотыкалась, подворачивала ноги. Что хуже всего — пару раз нога у нее подворачивалась на лестнице, она успевала ухватиться за перила, но ушибалась, и мне это все больше и больше не нравилось, но я говорила себе, что одно вовсе не обязательно связано с другим, и не валю ли я все беды на детку, и может быть Младшая травмируется вовсе не из-за внутреннего семейного напряжения, и не от общей несчастливости нашей жизни, а мало ли по каким причинам, и нельзя же так вот судить…

Каждый раз, когда она ушибалась, я чувствовала себя виноватой. Наша неопределенная и жестокая семейная ситуация «зависла». Я чего-то «ждала» и, возможно, неосознанно что-то провоцировала. Детка явно «ждала», и провоцировала совершенно откровенно. А Младшая? У нее ведь тоже что-то может «срабатывать», и все эти вялотекущие разговоры о том, что «надо что-то решать», и ей тяжело так жить, ей плохо, и при этом она достаточно умна, чтобы по-взрослому понимать, что решение-то — не из легких, и с точки зрения морали — неоднозначное, и не стремится ли она подсознательно «помочь» маме, и со своей стороны создать что-то если не «ужасное», то… Ну такое… ну вот например если она заболеет, то я инстинктивно переключусь на нее. И кто посмеет меня осудить?

Каждый ее синяк был для меня как удар гонга — решай, дура. Решай и решайся. Чего ты вцепилась в эту детку, в это чудовище, чего и кому ты хочешь доказать? Какого еще «добра» ты хочешь причинить? Часики тикают, время уходит. Дождешься ведь, что что-то «решится само собой», и вот тогда тебе жизнь медом точно не покажется. И тогда ты уж точно будешь виновата во всем. Потому что когда ты, дура, детку в дом брала, то выбора у тебя и вправду не было — по крайней мере, так это было для тебя. А сейчас выбор есть, просто делать ты его не хочешь. Хочешь остаться чистой. Как в том анекдоте — у меня совесть чистая, совершенно неиспользованная…

На мой день рождения мы с Младшей отправлялись в очередную поездку. Планировалась она не столько познавательной, сколько просто приятной, моя «отдельная» от детки часть жизни брала свое, я вдруг стала вспоминать о том, что у меня тоже есть потребности, и отчего бы мне не отдать им должное хотя бы в день рождения, благо возможности есть. Отель был заказан, билеты на самолет куплены, все шло как обычно, утром мы выезжали, я стояла в прихожей у чемоданов, Младшая спускалась по лестнице… поскользнулась… проехала по ступенькам на спине… просто лежала на ступеньках, глядя в потолок. Я сначала не поняла, чего она лежит, вроде ей не было больно, она не морщилась и не вскрикивала, я спросила - «больно?», она сказала - «нет». «Давай руку, помогу встать», - предложила я. «Погоди, - ответила она с запинкой, - я ничего не вижу». Она лежала с открытыми глазами. Широко открытыми глазами. И говорила — я ничего не вижу. Внутри меня что-то провалилось —как будто пустой холодный колодец — что-то вроде этого. Закрученный в скользкую спираль. «Совсем ничего?» - сппросила я. «Совсем», - подтвердила она вполне четко и внятно, и от этого внятного голоса мне стало еще хуже.

Я влетела в комнату мужа — он еще спал, мы уезжали очень рано, и выкрикнула что-то не очень связное - «больница, скорая, надо, лестница». Он вскочил, ничего не понимая, стал на себя что-то натягивать, я бросилась назад — дочка лежала так же на спине, я смотрела на нее и молилась. Я говорила - «Господи, пожалуйста. Господи. Я отдам чудовище, я расстанусь с деткой, я все сделаю. Только пожалуйста. Только пожалуйста». Муж выскочил в прихожую, искал ключи от машины, я стояла оцепенев, и все твердила про себя — пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста. Дочка сказала — кажется, я что-то вижу. Через минуту она заморгала, закрутила головой. Поднялась. Сказала, что ушибла копчик, и он болит. Я была уверена, что все равно надо ехать в больницу, пусть билеты пропадают.

Мы посидели немножко, дочка сказала, что чувствует себя как обычно, хочет ехать, и не надо ни в какую больницу, и она говорит честно, и если бы что-то было не так, она бы сказала, потому что понимает, что с головой надо поосторожнее. Я стала рассматривать ее зрачки — когда-то меня чему-то учили — вроде симметричные, проверила реакцию на свет, она покрутила головой — похоже, все нормально. Я сомневалась — все же на самолет, а там перепады давления. Мы посидели сколько-то, дочка сказала, что чувствует совсем хорошо, только копчик побаливает, а со зрением все в порядке. Я подумала, что до аэропорта еще час ехать, и там пару часов, если что, так останемся. Мы взяли чемоданы, отправились к выходу.

По ощущению все было абсолютно нормально. Только что произошедшее казалось каким-то случайным кошмаром. Как будто и не было ничего — ни лестницы, ни потери зрения, ни моего механического, тупого «пожалуйста», и заливающего меня холодного ужаса. Все прошло, улетело, рассеялось. Я сказала себе — ну ты запомни что сегодня было. Отсрочка тебе вышла. Час-полтора я продолжала немного беспокоиться, и посматривала на дочку, а потом мы заговорились, и думать забыли.

Через неделю мы вернулись домой, и все пошло своим чередом. Я думала. Думала о том, что вот живет в моей семье девочка — приемная. И что эта девочка не стала родной. Она чужая — нам всем чужая. Я должна была бы стать ей матерью, но — не стала. И она мне не нравится. Она не моя. Я ее не принимаю, не чувствую, не отношусь к ней как к «неотъемлемой части себя». Я смотрела на ту стену, где когда-то я развесила наш «семейный портрет», вспоминала как три года назад я долго подбирала фотографии, и так хотела сделать все возможное, чтобы детка стала частью нашей семьи, но ничего не получилось, и портреты я сняла — однажды просто подошла к стене и сняла их, потому что не было сил каждый раз натыкаться взглядом на то, чего на самом деле нет… Теперь стена была пустой.

Я вспоминала разные приемные семьи, с которыми была знакома. «Историй из жизни» я знала много. Часто приемные дети и приемные родители становятся по-настоящему родными друг другу, и никто даже не вспоминает о том, что когда-то ребенок существовал вне этой семьи. Но сейчас мне приходили на ум другие истории — те, в которых принятия не произошло. Приемные родители, вложившие всю душу в ребенка, в растерянности спрашивали — почему так происходит? Почему наш ребенок — как будто и не наш вовсе, и ведь растили с младенчества.

Я теперь целыми днями думала об этом — откуда что берется в детях. Было во всей этой теме что-то загадочное. Вот есть генетика, наследственность — то, что ребенок берет от своих предков, от родителей. И есть «окружающая среда» - условия, в которых происходит формирование личности. Который из этих двух факторов сильнее — на этот вопрос наука упорно ищет ответы, и ничего особо не находит, кроме того, что получается как будто "пятьдесят на пятьдесят". Банально, и никакой загадки в этом нет. Непонятно другое, с этой самой «наследственностью». Ведь никакие моральные качества «по наследству» не передаются. Наука утверждает, что нет никаких «генов плохого поведения», и «генов жизненных ценностей» нету, эти вещи не «прошиты», не «заложены» изначально, они «нарабатываются» по ходу жизни. Вроде бы… Мораль, нравственность, духовные качества человека — это то, что формируется средой и воспитанием, близкими людьми, эмоциональным и интеллектуальным влиянием. По крайней мере, так принято считать. А на деле что получается?

Откуда что берется, если "генов" нет, и среда вроде была вполне благоприятной и духовно позитивной? Мне все настойчивее думалось о том, что есть, видимо, что-то еще. Какая-то «нематериальная субстанция», которая каким-то образом «передается» ребенку. Это не то, что называют «наследственностью». Я не могла бы точно сформулировать, что именно — какие качества и проявления я имею в виду. Но про себя я стала называть эту штуку «наследием». И все больше приходила к выводу, что это наследие — есть. И оно переходит к следующему поколению — от родителей. Что-то вроде «наработанного духовного багажа». Ну или, наоборот, разрушенного.

Я давно замечала, что те вещи, с которыми я разобралась в жизни для себя, моим детям даются легче — эти наблюдения всплывали случайно, и были скорее обрывочными, но сейчас они укладывались в общую картину. Вспоминалось что-то из жизни других людей… Получалось — то, что человек не смог решить, преодолеть, «расчистить» в своей жизни, вдвойне сложнее дается его детям. Там, где спасовал, рассыпался, предал себя — детям отзовется тем же самым, только еще сложнее и безвыходнее. Нерешенные нами задачи будут решать наши дети. Если же получилось что-то понять, взрастить, выйти из каких-то тупиков — достанется следующему поколению как подарок. Есть, конечно, «воспитание» - осознанная трансляция жизненных ценностей. А есть — вот это, и оно происходит как бы "само собой". Мысли эти были чистой эзотерикой, которую я никогда не любила, но размышления приводили именно к такой картинке.

Последнее время я больше думала «о приемных детях вообще», чем конкретно о своей девочке. Год психотерапии не прошел даром — на глубинном, «детском» уровне я с ней давно уже «разделилась», и прошла теми тропками, которые привели меня ко мне — той маленькой, испуганной, закрывшейся от жизни девочке, которая и искала спасения — для себя. Как часто я встречала это в других — помочь вот этому, чужому брошенному ребенку, чтобы на самом деле помочь самой себе — как будто попытка изменить что-то «там», в своей детской одинокости, растерянности, спасти себя от того страха и исцелить ту боль. Восполнить те потери. Я встречала это в других — и теперь открыла это в самой себе, и «расцепляла» по ниточке, по крючочку — где тут девочка, а где я. И отчего получалось, что направляя свои взрослые усилия как будто на нее, на самом деле я «подставляла» туда самое себя. Сливалась, слипалась с ней, искала себя и не находила, спасала и не могла спасти, потому что на самом деле пряталась за нею.

Теперь детка была отдельно, и я — отдельно. Я больше не «путала» себя с ней. Я смогла помочь себе, только встретив себя самое, и я это сделала. И от этого поменялось и мое отношение к детке. И на нее я смотрела теперь другими глазами. Она была такая как она есть. Она перестала быть моим «объектом спасения». Это не значило, что она перестала меня эмоционально задевать. Какие-то болевые точки ушли, растворились, перестали рвать мне душу — те, которые на самом деле были «моими». Но она-то сама осталась — как человек, как личность, как ребенок. Этого ребенка мне было жалко. Эта личность мне не нравилась.

Я спрашивала себя — что я хочу. На чем стою, к чему стремлюсь? И отвечала себе. «Спасать» девочку я больше не собираюсь — ее не от чего спасать, у нее в целом все очень даже неплохо, на ее собственный лад, она знает чего хочет от жизни, и умеет достигать своих целей своими методами. Я считаю эти методы морально предосудительными, но это мои проблемы, а не ее. У меня есть перед ней обязательства — я приняла на себя опекунство, и я могу его снять только ценой определенных моральных потерь — для себя. Такие вот у меня входящие. Теперь я могу решать, что мне делать дальше. Мой выбор.

Выбор я пока не делала. Тормозила, и откладывала, и думала. Опять-таки, не конкретно о нашей ситуации. Мысли были очень настойчивыми, и мне отчего-то казалось, что это очень важные мысли, и мне обязательно нужно их додумать, прежде чем я что-то решу. Иногда мне приходило в голову, что я просто тяну резину, и предаюсь праздным размышлениям, вместо того чтобы на что-то решиться. Думала о том, что правильно ли, что ребенка — любого ребенка! - забирают из неблагополучной семьи — любой, какой бы она ни была, эта семья. Это были жестокие мысли, очень режущие, но не думать об этом я не могла. Ну вот осталась бы моя детка со своей кровной мамой. Предположим, никакая опека ниоткуда ее не забрала бы. Какой была бы ее жизнь? Этого никто не знает. Но как бы там ни сложилось, она была бы там — своя. Плоть от плоти, кровь от крови — а разве это ничего не значит? Там не было бы никакой проблемы принятия, и не было бы чувства чужеродности, и — да, это, возможно, была бы не очень благополучная жизнь, но не была бы эта жизнь более настоящей?

Я все знала и все понимала — детей забирают из неблагополучных семей не просто так. Детей забирают, потому что им грозит опасность — их здоровью, их жизни, они попросту могут не выжить там, откуда их забирают, или стать калеками. Я все это знала. И все же эти мысли меня не оставляли — а правильно ли все это? Мы спасаем детей, да. Но не нарушаем ли мы при этом какой-то еще более важный закон жизни? И не являются ли все эти трагедии приемного родительства последствиями нарушения этого закона? Я думала об этом целыми днями. Я не могла об этом не думать. Практического смысла это никакого не имело, ответы на эти вопросы никак не могли повлиять на то или иное мое решение о нашей жизни с девочкой. Но меня это не отпускало, и отчего-то казалось очень важным если и не найти ответы — я знала, что не найду их, - но хотя бы сформулировать сами вопросы. Просто сказать об этом — хотя бы себе самой, для себя. Я думала — я никогда и никому не рискну даже заикнуться об этом, эти мысли какие-то… нечеловечные… И еще — иногда мне до слез становилось жалко всех — себя, и детку, и ее маму, и маму ее мамы, о которой я не знала вообще ничего, нас всех затягивает в эти водовороты жизни, мы беспомощно барахтаемся и тонем. Как же жалко всех людей. Как же все это невыносимо.

Решения я все не принимала. Жила, как будто затаив дыхание. И думала — сколько оно все так продержится? Сколько мы все продержимся? У меня было ощущение, что вся наша ситуация — как будто огромная глыба, которая вот-вот потеряет равновесие, и нужен совсем маленький толчок, чтобы она сдвинулась с места и покатилась. Я словно ждала этого маленького толчка, и детка потихоньку чудила, а я как будто каждый раз с удивлением отмечала — нет, еще стоит наша глыба, не покатилась, живем пока дальше...

Продолжение следует

Сохранено